Травин так и собирался сделать. Оставалось только дождаться темноты и найти эту ферму, где могли держать Малиновскую и Зою.
Зоя приткнулась в угол клетки, съежившись и обхватив себя руками. Новое место оказалось ничуть не лучше прежнего – большое низкое помещение без окон освещали четыре тусклые лампочки, висящие под потолком. По периметру шли отсеки, каждый огородили решёткой с крохотной дверцей, в которую можно пролезть только на четвереньках. Таких отсеков в помещении было восемь, шесть – пустые, в седьмом прямо на полу, подложив под себя какую-то тряпку, спала женщина, а в восьмом, куда запихнули Зою, сидел счетовод Парасюк. Матвей Лукич выглядел плохо – одежда висела лохмотьями, на лице и открытых частях тела виднелись следы побоев, а волосы подпалили огнём. Увидев, что Зоя открыла глаза, Парасюк раздвинул губы в улыбке. Охранник швырнул ломоть хлеба, счетовод его поймал, начал жадно отрывать зубами кусок за куском и глотать, почти не прожёвывая. В другое время Зоя накинулась бы на него с кулаками. За время, проведённое здесь, Малиновская несколько раз повторяла, что это счетовод заманил их в ловушку, но девушке было не до мести. Второй ломоть хлеба попал ей в щёку и упал на земляной пол, охранник засмеялся.
До прошлой ночи она думала, что самое ужасное в её жизни уже случилось, но оказалось, что худшее ещё впереди. Жилистый старик с ужасным запахом изо рта сначала её избил, а потом изнасиловал. Зоя пыталась сопротивляться, даже поцарапала его, но силы были не равны. Под конец она лежала и позволяла делать с собой всё, что садист пожелает. Сама она хотела одного – умереть. В середине ночи её вытащили из кровати и бросили в клетку, она свернулась на холодном полу в калачик, минут через десять Зою начало трясти. Парасюк храпел, когда пленницу заталкивали в отсек, и проснулся только утром.
Казалось, счетовод чувствует себя здесь как в своей тарелке, после скудного завтрака он подсел поближе и начал что-то говорить. Зоя не вслушивалась, на смену ужасу пришло безразличие и желание остаться одной. Но отдельные фразы помимо воли долетали до её ушей.
– Тут главное вести себя правильно, Зоя Францевна, – распинался Парасюк, – никому не перечить, соглашаться, что бы ни предлагали. А иначе будет совсем плохо, одна женщина вот вчера спорить начала, кричать. Спрашивается, зачем, ведь всё равно никто на уступки не пойдёт. Нет ведь, буянила, требовала отпустить, милицией угрожала. И ладно бы в первый раз, тогда просто могла кнутом отделаться, она ведь и до этого дерзко себя вела, дурочка. Так её ещё раз высекли, и в загон. А знаете, что такое загон?
Зоя не знала и знать не хотела, но Парасюка было не остановить.
– Это, моя милая барышня, свиньи. Они ведь существа всеядные, что дай – сожрут. Ну её и толкнули туда, а нам ворота открыли, чтобы мы слышать могли. Я вам скажу, минуту она кричала, так что душа в пятки, а потом умолкла. Так мало, что сама померла, дура тупая, так нам ещё по десять ударов всыпали, и без ужина. Вы спросите, а где остальные-то?
Девушка ничего не спрашивала. В этот момент она была готова и свиньям на корм пойти, лишь бы всё закончилось.
– Работают, у немцев баклуши не побьёшь. Арбайтен, так сказать. Я тут поговорил с одной, с другой – в основном женщины, из мужчин я один, привозят их насильно, кого получше в доме оставляют, для своих утех, а кто рожей не вышел, те и убираются, и остальную работу выполняют. Как вечер, всех сюда. Кормят, конечно, плохо, сейчас вот хлеб кинули, но могут и расщедриться, даже мясо иногда дают и ботву всякую. Вы, кстати, есть-то не хотите? Тогда я возьму.
Парасюк схватил Зоин завтрак, затолкал себе в рот, он продолжал что-то бормотать и одновременно жевал. Девушка почувствовала, как к горлу подступил тошнотворный комок.
– Даже и не думайте, – забеспокоился счетовод, – если заметят, накажут. Я с вами потом обедом поделюсь, если проголодаетесь. А есть надо обязательно, всё лучше, чем помереть. Глядишь, и выживем, выберемся отсюда.
– Вы-то как здесь оказались? – через тошноту и отвращение спросила Зоя.
– Должок, – Парасюк развёл руками, – в картишки проигрался подчистую и ещё десять тысяч целковых должен остался. Вот, сижу, с мертвеца-то взять нечего, а так потихоньку отдаю.
– Это нас вы из-за долга отдали? – девушка с ненавистью посмотрела на Парасюка.
– Да, пришлось, а что делать, я ведь сбежать хотел, так догнали, помощнику моему шею свернули, как цыплёнку, и мне пригрозили. Они ведь, в сущности, люди хоть и страшные, но справедливые, вот я Варвару Степановну им передал, так мне сразу три тысчонки списали, осталось всего семь. Да и артистке нашей подсобил, её ведь к нам сюда не запихнут, будет на чистых простынях спать, как с царицей возиться станут. Сказали, ценный товар.
– Другой Малиновской нет, чтобы продать, – мстительно сказала Зоя.
– Это верно, но я что-нибудь другое найду, уж не беспокойтесь. Со Свирского денег стрясу, он у меня знаете где, – Парасюк показал кулак, – вот здесь, голубчик. Все его грешки записаны, там уж на семьсот червонцев точно наберётся, а то и побольше. Да, если по нужде захотите, то вон в тот угол, где соломка лежит.
Зоя помимо воли посмотрела туда, куда показывал пальцем счетовод. Над копной с противным жужжанием вились чёрные толстые мухи, и её наконец вырвало.
– Комары, чтоб их, – Горянский ударил себя по щеке, вытер о плащ жирное, набравшееся крови тельце насекомого, – как звери здесь, по золотнику весом.
Травин лежал рядом, всматриваясь через бинокль в очертания бывшей купеческой усадьбы. До забора, окружавшего её, было метров шестьсот. Рядом паслись две стреноженные лошади.
– Пожалуй, пора, – сказал он, – делаем, как договорились. Стреляешь, если только сюда кто-то поедет, пленных пешком не погонят. Если никого не будет, ждёшь. Ну а если стрельба начнётся, поскачешь куда там собирался, в уголовный розыск или ГПУ, им минут сорок надо будет, чтобы сюда добраться, если, конечно, поверят тебе. За час я управлюсь, на рожон лезть не буду, осмотрюсь, выясню, где они женщин держат, и к тебе вернусь. Ты, главное, машину не упусти, она, если что, первая тикать будет.
– Да не нуди, обговорили уже, – военный похлопал рукой по «маузеру», – и всё же, Серёга, вот сейчас, на холодную голову, думаю, что зря не позвали красноармейцев или ГПУ, они бы эту клоаку враз зачистили. Да я понял уже, что никаких против них доказательств нет, одни слова, но всё же ты один, а их там много.
– Максимум полтора десятка, – Травин усмехнулся, – и это не бойцы, которые постоянно тренируются, одного ружья в руках мало, чтобы воевать. Не беспокойся, просто так я им не дамся.
– Аника-воин, – Горянский усмехнулся, – ладно, поднимаемся. Я в ста метрах отсюда залягу, на пригорке.
Сергей кивнул, приподнялся и тут же рухнул обратно в траву.
– Кто-то едет, – сказал он, – если это «студебеккер», то руль у него справа, значит, водитель окажется на нашей стороне дороги. Стреляй прямо в шофёра, лучше в грудь, чтобы потом было кого допросить.
Вдали показались два неярких огонька, они приближались, постепенно увеличиваясь.
Поначалу Травин брать с собой ещё кого-то не собирался. Он планировал немного поспать, плотно поесть, надеть неброскую тёмную одежду, взять ножи и кастет, освободить двух женщин и при необходимости убить от одного до пятнадцати человек.
– Бандитов, – поправил сам себя.
Можно было пойти к Кольцовой и поднять на ноги местное ГПУ – там работали люди опытные, не раз вступавшие в схватку с опасными преступниками, и они бы наверняка справились. Но, во-первых, такие операции обычно проводились после тщательной подготовки и выяснения всех обстоятельств, значит, точно не этой ночью. Во-вторых, Травина бы оставили в стороне. Никто не будет полагаться на гражданского, утверждающего, что он способен справиться с бандитами, даже если у того есть какой-то опыт. И в-третьих, как он сказал Горянскому, никаких доказательств у него не было, только слово одного бандита против других, которых тут считали честными людьми.
С Горянским он столкнулся, когда возвращался в номер. И на осторожный вопрос, где шлялся всю ночь, оставив несовершеннолетнего ребёнка одного, взял и честно всё рассказал. Точнее говоря, сначала в двух словах, а когда военный затолкал Травина в его собственную комнату и начал выпытывать – и остальное выложил. Потому что считал, что люди, которые заботятся о Лизе, имеют право знать. Сергей думал, что Горянский начнёт его отговаривать, но нет, наоборот, тот согласился, что идея хорошая. А вот сам план – то ещё дерьмо, потому что не стоит молодому человеку идти одному, обязательно нужно вдвоём. И второй, это он, Горянский, и есть. И милицию вызвать тоже нужно, когда пленники, если они там имеются, будут в относительной безопасности и смогут на своих похитителей показать. Травин надеялся, что жена военного отговорит, но Маша своего мужа поддержала.
– Вы ещё слишком молоды, Серёжа, – заявила женщина, которая была всего на несколько лет его старше, – Анатолий за вами приглядит. За Лизу не беспокойтесь.
Автомобиль приблизился настолько, что было видно сидящих на передних сиденьях. Верх у «студебеккера» был откинут, за рулём оказался незнакомый Травину пожилой человек, рядом с ним сидел Генрих. Позади никого видно не было.
– Хорошо бы их живыми взять.
– Сделаем, – военный отложил «маузер», взял двустволку, прицелился, ведя стволами за автомобилем.
Лобовое стекло взорвалось, когда машина была метрах в тридцати. «Студебеккер» продолжал двигаться, водитель вцепился в руль, широко открыв глаза, лицо ему посекло осколками и дробью. Горянский тут же отбросил двустволку, прицелился из «маузера» в пассажира, сделал второй выстрел, попал в плечо. К этому моменту шофёр потерял управление, машину занесло вправо, она съехала с дороги и остановилась, попав колесом в рытвину.
Травин подскочил, ударил Генриха, пытавшегося вытащить пистолет, кулаком в висок, вышвырнул тело на землю, перепрыгнул через дверцу и приставил водителю нож к горлу. Посмотрел на задний диван – там лежала связанная Малиновская, рядом с ней стоял чемодан. Снаружи Горянский умело упаковывал Генриха, Травин перегнулся, вытащил у Вари кляп изо рта.