– Где Зоя?
– Не знаю, – Малиновская вяло шевелила губами, словно не понимая, что происходит, – какая Зоя?
– Зоя, которая с тобой была.
– А, Зоя, – артистка глупо улыбнулась, – малютка Зоя, наверное, там осталась. Но это не важно, Серёжа, их всё равно скоро сожгут.
Генрих сперва молчал и на вопросы не отвечал, злобно глядя на Сергея, Травин сломал ему по очереди четыре пальца и надорвал мочку уха, прежде чем молодой человек заговорил.
Внутри, в бывшей усадьбе, оставались семь человек охраны, они присматривали за пленниками, а точнее пленницами, которых там было почти полтора десятка. Часть пленных держали в бывшем птичнике в клетках, а ещё пятерых в господском доме, в подвале – эти обслуживали хозяев. Зою за плохое, как сказал Генрих, поведение отправили в птичник. Нападения никто не ждал, Генрих должен был отвезти Малиновскую заказчику, а потом сбыть машину и вернуться. Но вечером кое-что пошло не так, они с Гансом поругались, отец Генриха, Мартин, тот самый водитель, которому посекло лицо осколками, вступился за сына.
– Я его убил, – через слёзы хрипло засмеялся Генрих, – прирезал эту старую гниду, запер в комнате во флигеле, а остальным отец сказал, что он велел тех, кто в птичнике, сжечь. И кто во флигеле – тоже. Чтобы, мол, подчистить, эти дураки даже переспрашивать не стали, сразу принялись хворост таскать. Послушайте, мы можем договориться, у нас есть деньги, очень много денег, они в чемодане, возьмите всё. Там хватит надолго, их много лет копили. Нам ничего не надо, и я никому не скажу, что вы их взяли.
Горянский слушал, сжимая кулаки.
– К стенке сволочей, – прошипел он, разрубая воздух ладонью, – перестрелять, а то ведь просто в тюрьму посадят. Мы что, их в живых оставим?
– По возможности, – Травин легонько пнул ногой водителя. – Ты про ваши делишки всё знаешь?
– Да, – тот с готовностью закивал головой, голос у него был сиплый и низкий. – Я – Мартин Липке, начальник коммуны. Конечно, я знаю.
– Кто из вас больше людей прибил, ты или Генрих?
– Мы не убиваем людей, товарищ. Мы обычные коммерсанты и советские коммунары.
– Бери обоих, – Сергей заткнул водителю рот кляпом, закинул его и Генриха на задний диван, проверил узлы, усадил на пассажирское место Малиновскую, которая вертела головой и что-то бормотала, бросил на пол отобранные у бандитов револьверы. – Если один будет упираться, второй всё расскажет.
Военный уселся за баранку, завёл заглохший двигатель. «Студебеккер» взревел, пытаясь выбраться из рытвины, Травин его подтолкнул, и автомобиль выполз на дорогу, унёсся по направлению к Пятигорску. Сергей проводил его взглядом и направился к забору, окружающему постройки сельскохозяйственной коммуны.
Глава 24
К вечеру Зоя немного пришла в себя, теперь присутствие Парасюка раздражало всё больше и больше. Мало того что счетовод нагло пялился, когда она не вытерпела и всё-таки воспользовалась импровизированным «туалетом», но ещё и тон его сделался покровительственным. Он то замолкал на некоторое время, то начинал поучать девушку, как ей себя вести. Зоя пыталась не обращать внимания и не отвечать, но мужчину это не останавливало.
Сквозь щели между толстыми досками пробивался свет, и можно было угадать, день сейчас или ночь. К вечеру в тюрьме стало многолюднее, в каждом из отсеков появились обитатели, четверо женщин и двое мужчин, а позже привели ещё четверых женщин и мужчину. Вместе с Зоей, счетоводом и той пленницей, которая утром спала, получалось четырнадцать человек. Троих мужчин посадили в одну клетку, женщин тоже рассортировали по двое. Прибывшие почти не разговаривали, у всех были ссадины и синяки, одна из женщин сняла кофту, под которой ничего не было, её тело покрывали кровавые полосы от ударов кнутом или розгами.
На обед покидали по куску хлеба, а вот на ужин расщедрились, в клетки просунули деревянные доски с кусками жареного мяса, помидорами и варёной кукурузой. Зоя съела совсем немного, остальное умял Парасюк.
Он первый и забеспокоился, когда на улице основательно стемнело.
– Керосином пахнет, – авторитетно сказал счетовод. – Странно, зачем тут керосин. И доски не забрали, непорядок. Эй, товарищи, кто-нибудь знает, почему не забирают доски?
Никто не ответил, Парасюк замолчал и даже задремал, изредка рыгая, Зоя тоже закрыла глаза. Пленники тихо переговаривались, кое-где даже слышался смех. Вдруг снаружи кто-то закричал, совсем близко послышался выстрел, потом ещё один, по потолку кто-то пробежал. На ферме явно происходило нечто странное.
– Может быть, милиция, – громко произнесла одна из женщин, уцепившись за прутья, – нас спасут.
– Может, и милиция, – Парасюк поковырял пальцем в ухе, – только вот что я вам скажу, скорее это ГПУ. Милиция жидковата сюда соваться, супротив оружия.
Трое мужчин, сидевших в одной клетке, разом вцепились в решётку и пытались её раскачать, но та не поддавалась. Женщины громко переговаривались, одна начала кричать, звать на помощь, к ней присоединились и другие. Зоя поддалась общему порыву, она прижалась лицом к стене, пытаясь высмотреть что-то снаружи, но из-за темноты разглядела только какие-то тени. Глаз заслезился, девушка отодвинулась, втянула в себя воздух. К запаху человеческих нечистот и селитры примешивался ещё один.
– Дым, – сказала она.
Кольцова сидела за столиком в кооперативной столовой, положив ногу на ногу и выпуская папиросный дым через полусомкнутые губы. Перед ней стояла почти нетронутая тарелка с жареными перепёлками и фужер с красным вином. До революции столовая носила название «Звезда» и считалась рестораном, затем помещение несколько лет пустовало, а в двадцать третьем снова открылось. Интерьер и даже мебель остались прежними, обед здесь стоил два рубля, а ужин – по меню без ресторанной наценки, но всё равно дорого. Если не считать названия, то всё остальное ничем не отличалось от заведений высокого класса – еду подавали на фарфоровых тарелках, вино – в хрустале, в углу играли два скрипача и лабух за роялем фирмы «Петров», а официанты надевали белые рубашки и бабочки мышиного цвета. Располагалась столовая на пересечении Советского проспекта и улицы Анджиевского, соприкасаясь стеной с окротделом ГПУ.
Напротив Лены сидел инспектор Бушман.
– Так как вам Шолохов? – говорил он, отделяя котлету от косточки. – Этот его первый роман, за такое, конечно, сажать надо, но хорош, очень хорош. Да и товарищ Горький, я читал его критику, очень хвалил.
Лена рассеянно улыбалась и отвечала невпопад, её мысли были заняты другими вещами. С того момента, как она рассталась с Травиным после визита к заговорщику Завадскому, за ней кто-то следил. Несколько раз на улицах и вчера, и сегодня она сталкивалась с одним и тем же человеком, если в первый раз Лена его просто не заметила, то потом намётанный взгляд фотокорреспондента выхватывал незнакомца из толпы. Тот был высок, худощав, с щегольскими усиками и сбитым набок носом. Женщина даже засомневалась, действительно ли это слежка, обычно для этого направляли людей неприметных, таких, что и в упор будешь смотреть, глазом не зацепишься, а незнакомец слишком выделялся. Каждый раз, увидев, что Кольцова его обнаружила, он улыбался и подмигивал, от этого Лене становилось ещё страшнее. Травин бы с ним быстро разобрался, но Сергея нигде не было – ни утром, ни в обед он так и не появился в гостинице, а поздним вечером, когда она зашла в «Бристоль» по дороге в ресторан, молодой человек уже куда-то уехал. Неожиданно она поняла, что уже некоторое время молчит, не отвечая на вопросы. Бушман тоже замолчал, внимательно на неё глядел.
– Что-то случилось, Елена Станиславовна? – спросил он, и голос его немного изменился, стал жёстче и требовательнее.
Она собиралась ответить, но тут к Бушману подскочил человек в форме и что-то зашептал на ухо, тыча пальцем в сторону двери.
– Пельца вызвали? – особист поднялся, вытирая рот салфеткой. – Извините, тут дела срочные.
– Послали, да он же уехал, – сотрудник ГПУ поглядывал на Кольцову, словно сомневаясь, следует ли при ней что-то говорить. – Мать у него больная.
– Понял, – в Бушмане от мягкого нерешительного интеллигента почти ничего не осталось, – Лена, можете с нами пойти?
Кольцова подхватила сумочку, особист бросил на стол червонец, и они вслед за посыльным не торопясь пошли к выходу. А уже за дверьми Бушман резко ускорил шаг.
– Странная ситуация, вот Женя говорит, у нас возле подъезда машина, в ней двое связанных, а ещё артистка Малиновская и какой-то начальник авиапарка с «маузером» требует Дагина, с которым вроде как знаком, но Дагина нет, за него я. Нужен фотограф, а Викентий Палыч уехал, мать у него в Кисловодске больна, я рассчитываю на вашу помощь. Камера у нас новая, немецкая, справитесь?
– Да, – Лена кивнула.
Во дворе дома стояла машина, возле неё – часовой, на первом этаже в комнате сидел мужчина средних лет, а рядом с ним пришедшая в себя Варя. Бушман не стал долго выяснять обстоятельства, убедился, что связанных из машины отвели в камеры, а мужчину, которого звали Анатолий Горянский, и Малиновскую провели в кабинет. Мужчина принёс с собой чемодан и поставил возле стены.
Кольцову оперативник выставлять за дверь не стал, и поэтому она услышала всё от начала до конца.
Артистка ровным, изредка срывающимся голосом рассказала, что её и ещё одну женщину похитили те двое, кого только что привезли связанными, и держали на ферме за городом. Её, Малиновскую, судя по разговорам, хотели кому-то продать, поэтому увезли, а на ферме остались ещё пленные, в том числе и Зоя Босова. Молоденькую гримёршу Лена хорошо помнила.
– Эти бандиты что-то не поделили, и теперь там их всех сожгут, – почти равнодушно произнесла Малиновская, – так Генрих сказал другому.
– Их – это пленных? – уточнил Бушман.
– Да, – вступил в разговор Горянский. – Эти двое – отец и сын Липке, они что-то не поделили с Гансом Липке, убили его и забрали деньги. Вон они, в чемодане, я открывал, там примерно тысяч шестьсот-семьсот червонцами. Пленных распорядились сжечь сегодня до полуночи, чтобы якобы замести следы, но думаю, этим двоим было нужно, чтобы на пожар приехала милиция и нашла трупы, а потом прижала бывших подельников, а сами они могли бы беспрепятственно скрыться. Документы мои вы проверили, если нужно подтверждение из Москвы, получите в любой момент, но действовать нужно немедленно.