— Мы были знакомы еще в Петербурге.
— При каких обстоятельствах вы встретились с гражданкой Страшкевич в последний раз в Москве?
Якушев подумал и ответил:
— Не помню, — потом добавил: — Предпочитаю не отвечать, я бы не хотел, чтобы мой ответ повредил Варваре Николаевне.
Артузов записывал ответы Якушева и Страшкевич. Другой, сидевший рядом с ним, спросил:
— Гражданка Страшкевич, при каких обстоятельствах вы встретились в последний раз с Якушевым?
— В начале ноября… числа не помню… Александр Александрович пришел ко мне и сказал: «Я еду в служебную командировку в Швецию и Норвегию. На обратном пути остановлюсь в Ревеле, хотел бы повидать Юрия», то есть моего племянника Юрия Артамонова… Ну вот Александр Александрович мне говорит: «Напишите Юрию пару слов, вы его обрадуете, я ему передам». Я написала буквально пару слов: «Жива, здорова». Александр Александрович взял у меня письмо, побыл недолго, вспомнил прошлое и ушел. После этого я его не видела.
— Якушев, вы подтверждаете то, что говорила гражданка Страшкевич?
— Подтверждаю. Так все и было. Мне хотелось сделать приятное Варваре Николаевне. Почта работает неважно. А тут есть возможность передать непосредственно привет родственнику.
— Гражданка Страшкевич, у вас есть вопросы к Якушеву?
— Нет.
— У вас, Якушев, есть вопросы к Страшкевич?
— Нет.
— Уведите.
Страшкевич встала, пугливо озираясь на Якушева, пошла к дверям. Там ее ожидал надзиратель.
Если в первые минуты Якушев был ошеломлен появлением Страшкевич, то теперь он взял себя в руки. Да, он отвозил письмо. Он мог даже не передать его адресату, забыть, а потом оно затерялось. Надо сказать: «Напрасно я его взял. Человек, как говорится, задним умом крепок».
— Вы встречались с Артамоновым до встречи в Ревеле?
— Я ни разу не встречал его после того, как он окончил лицей.
— Это правда?
— Повторяю, я с ним не встречался после 1907 года.
Наступило молчание. Тот, другой, нарушил молчание, сказав:
— Не будем терять времени даром. Слушайте, Якушев. Вы встречались с Артамоновым не раз в Петербурге. Вы отлично знали, что Артамонов бывший офицер, в восемнадцатом году в Киеве состоял в свите гетмана Скоропадского. Потом в Ревеле работал в английском паспортном бюро как переводчик. Вы все это знали и потому взяли письмо у Страшкевич. Вы были у Артамонова в Ревеле, в его квартире на улице Пиру.
Якушев чувствовал, как бледнеет, кровь отливает от лица, мысль работала лихорадочно, он старался овладеть собой и придумать ответ.
— Да, я был у Артамонова.
— Почему же вы это скрыли?
— Я не хотел причинить вред Варваре Николаевне Страшкевич…
«Не то, не то я говорю», — подумал он.
— Слушайте, Якушев, — резко начал Артузов. — Вы обманули доверие Советской власти, вас посылали за границу с важными поручениями. А что вы сделали? Вы связались с врагами Советской власти. Артамонов белогвардеец, враг. Разве вы этого не знали?
— Разговор у нас был самый невинный. Он спрашивал меня о жизни в Москве.
— И что вы ответили?
— Ответил, что живется трудно, что Советская власть пытается восстанавливать промышленность… что нэп пока мало себя оправдывает.
— И это все? Об этом вы говорили шесть часов?
«Даже время известно», — подумал Якушев и сказал:
— Вспоминали старину, то есть прошлое.
— И только? Больше ничего вы не хотите добавить к вашим показаниям о встрече с Артамоновым в Ревеле?
— Я все сказал.
И тогда заговорил тот, другой (это был Пилляр). Он взял один из листков, которые просматривал раньше:
— Слушайте внимательно, Якушев. Это касается вас, я читаю: «Якушев крупный спец. Умен. Знает всех и вся. Наш единомышленник. Он то, что нам нужно. Он утверждает, что его мнение — мнение лучших людей России. Режим большевиков приведет к анархии, дальше без промежуточных инстанций к царю. Толчка можно ждать через три-четыре месяца. После падения большевиков спецы станут у власти. Правительство будет создано не из эмигрантов, а из тех, кто в России».
— Вы в самом деле в этом уверены, Якушев?
Якушев молчал, он глядел на листки в руках Пилляра так, как если бы ему читали смертный приговор.
«В сущности, так оно и есть», — думал он.
— Читаю дальше: «Якушев говорил, что "лучшие люди России не только видятся между собой, в стране существует, действует контрреволюционная организация". В то же время впечатление об эмигрантах у него ужасное. "В будущем милости просим в Россию, но импортировать из-за границы правительство невозможно. Эмигранты не знают России. Им надо пожить, приспособиться к новым условиям". Якушев далее сказал: "Монархическая организация из Москвы будет давать директивы организациям на Западе, а не наоборот". Зашел разговор о террористических актах. Якушев сказал: "Они не нужны. Нужно легальное возвращение эмигрантов в Россию, как можно больше. Офицерам и замешанным в политике обождать. Интервенция иностранная и добровольческая нежелательна. Интервенция не встретит сочувствия". Якушев, безусловно, с нами. Умница. Человек с мировым кругозором. Мимоходом бросил мысль о "советской" монархии. По его мнению, большевизм выветривается. В Якушева можно лезть, как в словарь. На все дает точные ответы. Предлагает реальное установление связи между нами и москвичами. Имен не называл, но, видимо, это люди с авторитетом и там, и за границей…».
— Вот о чем вы говорили с Артамоновым, Якушев. Вам известна фамилия Щелгачев? Всеволод Иванович Щелгачев?
— Известна, — едва шевеля губами, ответил Якушев. — Служил в разведке у Врангеля.
— Он присутствовал при вашем разговоре с Артамоновым? Якушев только кивнул. Он был потрясен. Он думал о том, как точно сказано в этих листках все, о чем он говорил Артамонову и Щелгачеву. Отрицать? Но у него не было сил.
— Подведем итог. Таким образом, вы, действуя от имени контрреволюционной организации в Москве, предлагали свои услуги по установлению связи этой организации с белоэмигрантами за границей? Подтверждаете?
— Подтверждаю.
Пока Артузов писал, Якушев думал: кто мог его выдать? Неужели Артамонов? Он отгонял эту мысль, он видел перед собой холеное лицо Юрия, его красивые глаза, брови сдвигались, и глаза загорались злобой, когда он говорил о большевиках. Смешно даже подумать, что он выдал Якушева. Щелгачев? Офицер лейб-гвардии Преображенского полка, капитан из контрразведки Врангеля… Но все-таки каким образом в ЧК все узнали?
И он вдруг заговорил, задыхаясь, путаясь в словах:
— Да, все было… Было, но откуда, как вы узнали?
Теперь все равно, я сознался… Но откуда, как вы узнали? Не Артамонов же, не Щелгачев… Не такие это люди. Они полны ненависти к вам.
— Это правда.
— Тогда кто же? Впрочем, вы мне, конечно, не скажете, — Якушев понемногу приходил в себя. — Кто? Эта мысль меня будет мучить, когда буду умирать…
— И все-таки это Артамонов, ваш воспитанник, — сказал Артузов.
— Неправда! — сорвалось у Якушева.
Тогда Пилляр, держа в руках листки, показал ему начало письма:
«Милый Кирилл…»— и в конце письма подпись: «Твой Юрий». Затем показал конверт с адресом: «Князю К. Ширинскому-Шихматову, Курфюрстендам, 16, Берлин. От Ю. А. Артамонова, Эстония, Ревель».
Якушев помертвел. На мгновение все подернулось как бы туманом, больно кольнуло в сердце, голова упала на стол, все исчезло. Это продолжалось несколько секунд, он почувствовал, что по подбородку льется вода. Перед ним стоял Артузов со стаканом в руке.
— Вот как на вас подействовало, — услышал Якушев. Но это не был голос Артузова. Он медленно поднял голову и увидел человека в шинели, накинутой на плечи. Лицо разглядел позже, лицо очень усталого пожилого человека, с небольшой бородкой и тенями под глазами. Якушев узнал Дзержинского, хотя видел его лишь однажды в ВСНХ.
— Вы потрясены, Якушев? Вы верили в то, что имеете дело с серьезными людьми, «белыми витязями», как они себя называют… Хороши «витязи»! Сами сидят за границей и играют чужими головами, подставляя под удар таких, как вы. Кому вы доверились? Эти господа играют в конспирацию по-мальчишески. И вот видите: письмо Артамонова очутились у нас. Его прислали нам наши товарищи из Берлина. Разве мы не знали вашего прошлого и того, чем вы занимались в 1919 году? Знали, зачеркнули, поверили и дали вам работу! Вы могли хорошо, честно трудиться по своей специальности. К нам пришли и с нами работают люди, которые вначале скептически, даже враждебно относились к Советской власти. Но постепенно они убеждались в том, что у нас одна цель: восстановить народное хозяйство; из отсталой темной России создать первое на земле социалистическое государство. А такие, как вы, Якушев, шли на советскую работу с расчетом, чтобы под маской честного специалиста устраивать контрреволюционные заговоры. Так?
— Да. Так. Я виноват в том, что, находясь на советской службе, связался с эмигрантами… Но, по правде говоря, это ведь были одни разговоры. Мне хотелось произвести впечатление, я говорил о том, чего нет в действительности… Одни разговоры.
— Нет, Якушев. Это были не просто разговоры, не контрреволюционная болтовня. Есть конкретные, уличающие вас факты, вы и ваши единомышленники в Москве и Петрограде готовили выступления против Советской власти, вы были одним из руководителей подпольной монархической организации.
Дзержинский смотрел прямо в глаза Якушеву. Тому было трудно выдержать прямой пронизывающий взгляд, он опустил голову.
— Мы поставили вас перед фактом, уличили в том, чем вы занимались в Ревеле. Мы знаем, что вы делали в Москве до и после поездки в заграничную командировку, вернее, что собирались делать, но вам помешали. Вы хотите, чтобы мы вас изобличили снова и поставили перед фактами вашей контрреволюционной деятельности в Москве? Подумайте, в ваших ли интересах об этом молчать? Подумайте об участи, которая ожидает вас, если по-прежнему будете лгать и изворачиваться! Только полная искренность, полное признание своей вины, своих преступлений может облегчить вашу участь.