— Обратимся к другой вменяемой вам фразе. В полицейском суде Кэннока вам предложили освобождение под залог, но вы отказались. Не объясните ли вы суду, по какой причине?
— Конечно. Условия были крайне тяжелыми и ложились не только на меня, но и на всю нашу семью. Кроме того, в тот момент я находился в тюремной больнице, где со мной обходились хорошо. И я готов был остаться там до суда надо мной.
— Так-так. Констебль Мередит показал, что вы, находясь под арестом, сказали ему: «Я не выйду под залог, и когда располосуют следующую лошадь, это буду не я». Вы говорили эти слова?
— Да.
— И что вы подразумевали?
— Только то, что сказал. На животных нападали в течение многих недель и месяцев до моего ареста, а так как я к этому никакого отношения не имел, то полагал, что они продолжатся. И в таком случае это явилось бы доказательством моей непричастности.
— Как видите, мистер Идалджи, было высказано предположение, и, несомненно, оно будет повторено, что за вашим отказом от залога скрывалась зловещая причина. Оно сводится к тому, что шайка Грейт-Уайрли, которая постоянно упоминается, хотя ее существование отнюдь не доказано, придет к вам на выручку, нарочито располосовав еще одно животное, чтобы продемонстрировать вашу невиновность.
— Я могу ответить только, что, будь я настолько умен, чтобы придумать подобный план, у меня в таком случае достало бы ума не признаваться в нем заранее полицейскому констеблю.
— Справедливо, мистер Идалджи, справедливо.
Мистер Дистернал, как и ожидал Джордж, был саркастичен и невежлив при перекрестном допросе. Он просил Джорджа объяснить многое из того, что он уже объяснял, лишь бы разыгрывать мелодраматичное недоверие. Его тактика подразумевала, что подсудимый крайне хитер и лжив и тем не менее подтверждает свою виновность. Джордж знал, что должен предоставить мистеру Вачеллу указать на это. Он не должен дать себя спровоцировать, он должен не торопиться с ответом, он должен быть невозмутим.
Разумеется, мистер Дистернал не упустил факта, что вечером семнадцатого Джордж дошел до фермы мистера Грина, и позволил себе поразмышлять вслух, почему это выпало из памяти Джорджа, пока он давал показания. Обвинитель показал себя беспощадным и когда неизбежно встал вопрос о волосках на одежде Джорджа.
— Мистер Идалджи, вы сказали под присягой, что волоски на вашей одежде появились, поскольку вы оперлись на калитку загона, в котором паслись коровы.
— Я сказал, что они, возможно, могли появиться подобным образом.
— Однако доктор Баттер собрал с вашей одежды двадцать девять волосков, которые затем исследовал под микроскопом и установил их идентичность по длине, цвету и структуре волоскам на лоскуте кожи, срезанном с застреленного пони.
— Он не сказал «идентичны», он сказал «подобны».
— Разве? — Мистер Дистернал слегка опешил и притворился, будто сверяется со своими записями. — Действительно, «подобны по длине, цвету и структуре». Как вы объясните это подобие, мистер Идалджи?
— Объяснить его я не смогу. Я не специалист по волосам животных. Я только способен предположить, как такие волоски могли появиться на моей одежде.
— Длина, цвет и структура, мистер Идалджи. Или вы серьезно просите суд поверить, будто волоски на вашем пиджаке принадлежали корове в загоне, хотя они имеют длину, цвет и структуру волосков пони, располосованного не более чем в миле от вашего дома в ночь семнадцатого?
Джордж не нашел ответа.
Мистер Вачелл вновь вызвал мистера Льюиса на скамью свидетелей. Полицейский ветеринар повторил свое утверждение, что пони, по его мнению, не мог быть ранен до 2:30 утра. Затем он был спрошен, какого рода инструментом могла быть нанесена эта рана. Изогнутым инструментом с вогнутыми сторонами. Считает ли мистер Льюис, что рана могла быть нанесена туалетной бритвой? Нет. Мистер Льюис не считает, что рана могла быть нанесена бритвой.
Затем мистер Вачелл вызвал Сапурджи Идалджи, рукоположенного священнослужителя, который повторил свои показания про то, как они делят спальню, про дверь, про ключ, про свой прострел и время, когда он просыпается. Джордж подумал, что впервые его отец начинает выглядеть стариком. Его голос казался не таким властно-убедительным, его утверждения — не столь неопровержимыми.
Джордж встревожился, когда мистер Дистернал встал для перекрестного допроса священника прихода Грейт-Уайрли. Обвинитель источал любезность, заверил свидетеля, что долго его не задержит. Это обещание, однако, оказалось грубейшим обманом. Мистер Дистернал по очереди брал каждую крохотную подробность алиби Джорджа и рассматривал ее перед присяжными, будто в первый раз стараясь сравнить ее весомость и значимость.
— Вы запираете на ночь дверь спальни?
Отец Джорджа, видимо, удивился, что ему вновь задают вопрос, на который он уже ответил. И помедлил дольше, чем могло показаться естественным. Затем он сказал:
— Да.
— И отпираете ее утром?
Вновь неестественная пауза.
— Да.
— И куда вы кладете ключ?
— Ключ остается в замке.
— Вы его не прячете?
Священник посмотрел на мистера Дистернала так, будто он был нахальным школьником.
— С какой стати мне его прятать?
— Вы никогда его не прячете? И никогда не прятали?
Отец Джорджа посмотрел на мистера Дистернала в полном недоумении.
— Я не понимаю, почему вы меня спрашиваете об этом.
— Я просто пытаюсь установить, всегда ли ключ остается в замке.
— Но я уже это сказал.
— Всегда остается на полном виду? Никогда не прячется?
— Но я уже это сказал.
Когда отец Джорджа давал показания в Кэнноке, вопросы были прямолинейными, и скамья свидетелей вполне могла сойти за церковную кафедру, с которой священник свидетельствует о существовании Бога. Теперь под пыточным допросом мистера Дистернала он — а с ним и весь мир — начинал казаться менее непоколебимым.
— Вы сказали, что ключ скрипит, когда его поворачивают в замке.
— Да.
— Это недавнее изменение?
— Какое недавнее изменение?
— Что ключ скрипит в замке. — Тон обвинителя был тоном человека, помогающего старику перебраться через перелаз. — Он всегда скрипел?
— Насколько я помню.
Мистер Дистернал улыбнулся священнику. Джорджу эта улыбка не понравилась.
— И за все это время, насколько вы помните, никому не пришло в голову смазать замок?
— Нет.
— Могу ли я спросить вас, сэр, и вопрос может показаться вам незначащим, но почему никому ни разу не пришло в голову смазать замок?
— Полагаю, это не казалось важным.
— Не из-за недостатка масла?
Священник неблагоразумно не сдержал раздражения.
— О наших запасах масла вам лучше спросить мою жену.
— Возможно, я так и поступлю, сэр. А этот скрип — как бы вы его описали?
— О чем вы говорите? Скрип как скрип.
— Это громкий скрип или негромкий скрип? Можно ли его, например, сравнить с писком мыши или поскрипыванием амбарной двери?
Сапурджи Идалджи выглядел так, будто провалился в подвал бессмыслиц.
— Полагаю, я могу его охарактеризовать как громкий скрип.
— Тем более удивительно, что замок не смазали. Но пусть так. Ключ скрипит громко один раз вечером, один раз утром. А в других случаях?
— Я вас не понимаю.
— Я имею в виду, сэр, случаи, когда вы или ваш сын покидаете спальню ночью.
— Ни он, ни я ночью из нее никогда не выходим.
— Ни он, ни вы никогда из нее ночью не выходите. Насколько я понимаю, вы… спите таким образом уже шестнадцать-семнадцать лет. И вы говорите, что за все это время ни он, ни вы ночью из спальни не выходили?
— Нет.
— Вы совершенно в этом уверены?
И опять длинная пауза, словно священник пробегал в уме все эти годы ночь за ночью.
— Настолько уверен, насколько возможно.
— И вы помните каждую ночь?
— Я не вижу смысла в этом вопросе.
— Сэр, я не прошу вас увидеть его смысл. Я просто прошу, чтобы вы на него ответили. Вы помните каждую ночь?
Священник обвел глазами зал, будто ожидая, что кто-то спасет его от этих идиотических расспросов.
— Не больше, чем кто-либо другой.
— Именно так. Вы дали показание, что спите чутко.
— Да, очень. Я легко пробуждаюсь.
— И, сэр, вы показали, что поворот ключа в замке вас разбудил бы?
— Да.
— Вы не замечаете противоречия в этом утверждении?
— Нет, не замечаю.
Джордж видел, что его отец начинает теряться. Он не привык, чтобы его слова ставились под сомнение, пусть даже со всей любезностью. Он выглядел старым и раздраженным и отнюдь не хозяином положения.
— В таком случае разрешите я поясню. За семнадцать лет никто ночью из этой комнаты не выходил. То есть — согласно вашему утверждению — никто ни разу не повернул ключа, пока вы спали. Так как же вы можете утверждать, что поворот ключа вас разбудил бы?
— Сколько ангелов танцует на острие иглы. Я имею в виду, что меня будит малейший шум. — Но прозвучало это скорее ворчливо, чем категорично.
— Вас ни разу не будил поворот ключа?
— Нет.
— Так что вы не можете поклясться, что этот звук разбудил бы вас.
— Я могу только повторить то, что уже говорил. Меня будит малейший шум.
— Но если вас ни разу не будил звук повернутого в скважине ключа, это не исключает, что ключ был повернут, а вы не проснулись?
— Как я сказал, этого никогда не случалось.
Джордж наблюдал за своим отцом как любящий тревожащийся сын, но еще и как практикующий солиситор, и как растерянный подсудимый. Его отец держался плохо. Мастер Дистернал подкапывался под него то с одной, то с другой стороны.
— Мистер Идалджи, в своих показаниях вы указали, что проснулись в пять часов и больше не засыпали, пока вы и ваш сын не встали в шесть тридцать?
— Вы сомневаетесь в моем слове?
Мистер Дистернал не проявил удовольствия при этих словах, но Джордж знал, что он его ощутил.
— Нет, я просто прошу подтверждения тому, что вы говорили прежде.