— …вот почему, мой милый, я без прямого предписания министерства внутренних дел не стану снабжать моих инспекторов шприцами с кокаином, а моих сержантов и констеблей — скрипками.
Дойль наклоняет голову, словно признавая чувствительный удар. Но с него было довольно актерства и гостеприличности.
— Ну так к делу. Вы прочли мой анализ.
— Я прочел ваш… рассказец, — ответил Энсон. — Прискорбное дело, ничего не скажешь. Цепь ошибок. Все можно было бы задушить в зародыше заметно раньше.
Откровенность Энсона удивила Дойля.
— Рад слышать это от вас. Какие ошибки вы имеете в виду?
— Да этой семьи. Вот где все пошло наперекосяк. Семьи жены. Что им взбрело в головы? Дойль, право же! Ваша племянница настаивает на том, чтобы выйти за парса, ее не удается отговорить, и что же вы делаете? Вы обеспечиваете этого субъекта приходом… ЗДЕСЬ. В Грейт-Уайрли. С тем же успехом вы могли бы назначить ирландского бунтаря главным констеблем Стаффордшира и умыть руки.
— Я склонен согласиться с вами, — ответил Дойль. — Без сомнения, его покровитель желал продемонстрировать вселенскость Англиканской Церкви. Сам священник, по моему суждению, и приятный, и глубоко верующий человек, который заботится о приходе во всю меру своих сил. Однако появление цветного священника в таком грубо невежественном приходе обязательно должно было привести к возникновению прискорбной ситуации. Бесспорно, этот эксперимент не следует повторять.
Энсон поглядел на своего гостя с неожиданным уважением — несмотря даже на выпад «грубо невежественный». Общей почвы оказалось больше, чем он ожидал. Ему следовало бы предвидеть, что сэр Артур вряд ли окажется отпетым радикалом.
— А затем подарить приходу трех детей-полукровок.
— Джорджа, Ораса и Мод.
— Трех детей-полукровок, — повторил Энсон.
— Джорджа, Ораса и Мод, — повторил Дойль.
— Джорджа, Ораса и Мод И-дал-джи.
— Вы прочли мой анализ?
— Я прочел ваш… анализ. — На этот раз Энсон решает уступить это слово. — И меня, сэр Артур, восхищают и ваше упорство, и ваша страстность. Обещаю сохранить ваши дилетантские рассуждения между нами. Разглашение их не принесло бы пользы вашей репутации.
— Мне кажется, вам следует предоставить мне самому судить об этом.
— Как угодно, как угодно. Бланш на днях прочла мне интервью, которое вы дали «Стрэнду» несколько лет назад о ваших методах. Надеюсь, ваши слова не подверглись грубым искажениям?
— Что-то не припомню. Но у меня нет привычки прочитывать все подряд для проверки.
— Вы описали, как при сочинении ваших рассказов вас сначала всегда занимает развязка.
— Начало с конца. Невозможно выбрать правильную дорогу, если сперва не установить, куда ты направляешься.
— Вот именно. И вы описали в своем… анализе, как при первой встрече с молодым Идалджи — в вестибюле отеля, если не ошибаюсь, — вы некоторое время понаблюдали за ним и пришли к выводу о его невиновности, еще не познакомившись с ним.
— Именно. По причинам четко изложенным.
— По причинам четко ощущенным, предпочту я сказать. Все, что вы написали, порождено этим ощущением. Едва вы поверили в невиновность этого молодчика, как все встало на свои места. Мой же вывод опирался не на интуитивное озарение в вестибюле отеля, а на совокупность полицейских наблюдений и докладов в течение многих лет.
— Вы сделали мальчика мишенью с самого начала. Вы в письме угрожали ему тюрьмой.
— Я пытался предупредить и мальчишку, и его отца о последствиях дальнейшего следования преступной стезе, которую он, очевидно, избрал. Мне кажется, я не ошибаюсь, считая, что работа полиции имеет цель не просто карательную, но и профилактическую.
Дойль кивнул на фразу, которая, подозревал он, была отшлифована специально для него.
— Вы забыли, что до встречи с Джорджем я прочел его превосходные статьи в «Арбитре».
— Мне еще не приходилось встречать гостя его величества, который не имел бы убедительного объяснения, почему он ни в чем не виноват.
— С вашей точки зрения, Джордж Идалджи рассылал письма, изобличающие его самого?
— Среди множества других писем. Да.
— С вашей точки зрения, он был вожаком шайки, которая располосовывала лошадей?
— Кто знает? Шайка — газетное словечко. Я не сомневаюсь, что были замешаны и другие. Я также не сомневаюсь, что солиситор был самым ловким из них.
— С вашей точки зрения, его отец, служитель Англиканской Церкви, решился на клятвопреступление, чтобы обеспечить сыну алиби?
— Дойль, если разрешите, личный вопрос. У вас есть сын?
— Да. Ему четырнадцать.
— И если бы он попал в беду, вы бы ему помогли?
— Да. Но соверши он преступление, я бы не стал ложно присягать.
— Но за этим исключением вы помогли бы ему, защитили бы его.
— Да.
— Ну так при вашем воображении вам нетрудно представить себе кого-то, кто пошел бы и на большее.
— Я не способен представить себе, чтобы служитель Англиканской Церкви положил руку на Библию и сознательно совершил клятвопреступление.
— В таком случае вообразите другое. Вообразите отца-парса, который ставит верность своим детям-парсам выше верности стране, которая не его, пусть даже она подарила ему приют и поддержку. Он хочет спасти шкуру своего сынка, Дойль. Шкуру!
— И с вашей точки зрения, мать и сестра тоже пошли на клятвопреступление?
— Дойль, вы все время повторяете «с вашей точки зрения», то есть с моей. Однако это точка зрения не только моя, а и стаффордширской полиции, обвинителя, надлежащим образом присягнувших английских присяжных, а также судей квартальных сессий. Я присутствовал на процессе каждый день и могу заверить вас в одном. Услышать вам будет тяжело, но уклониться вы не можете. Присяжные не поверили показаниям семьи Идалджи — во всяком случае, показаниям отца и дочери. Показания матери большой важности не имели. А это не простое пожатие плеч. Английские присяжные, обсуждающие за круглым столом свой вердикт, относятся к своим обязанностям со всей серьезностью. Они взвешивают показания. Они анализируют характер. Они не сидят там в ожидании знака свыше, как… участники сеанса, занятые столоверчением.
Дойль бросил на него острый взгляд. Случайная фраза или сознательная попытка выбить его из колеи? Ну, для этого потребуется что-то посерьезнее.
— Мы, Энсон, говорим не о подручном мясника, а об образованном англичанине, солиситоре, которому под тридцать, уже известном как автор книги о железнодорожных законах.
— Тем непростительнее его нарушение законов. Если вы воображаете, будто уголовные суды занимаются только преступниками низших классов, то вы еще наивнее, чем я думал. Даже авторы иногда занимают скамью подсудимых, как вам должно быть известно. А приговор, без сомнения, отражает серьезность поступка, которым тот, кто поклялся поддерживать и толковать закон, так возмутительно его нарушил.
— Семь лет тюрьмы. Даже Уайльд получил только два.
— Вот почему приговоры выносят суды, а не вы или я. Идалджи я вряд ли дал бы меньше, но вот Уайльду я, конечно, дал бы больше. Он был кругом виноват, включая клятвопреступление.
— Я однажды обедал с ним, — сказал Дойль. Антагонизм теперь сгущался, как туман над рекой Coy, и все его инстинкты требовали чуть-чуть попятиться. — В восемьдесят девятом, по-моему. Золотой вечер для меня. Я ожидал встретить эгоиста, приверженного монологам, но нашел в нем джентльмена с безупречными манерами. Нас было четверо, и хотя он далеко превосходил остальных трех, он ни разу не дал этого почувствовать. Любитель монологов, как бы ни был он умен, не может быть истинным джентльменом. С Уайльдом же это был честный обмен, и он обладал искусством интересоваться всем, что мы находили сказать. Он даже читал моего «Михея Кларка».
Помнится, мы заговорили о том, как удача друзей способна иногда вызывать у нас неприятное неприятие. И Уайльд рассказал нам историю про Дьявола в Ливийской пустыне. Вы ее знаете? Нет? Ну так Дьявол занимался обычным делом, обходя свои владения, и вдруг наткнулся на бесенят, мучивших святого отшельника. Они использовали соблазны и искушения обычного порядка, которым святой человек противостоял без всяких затруднений. «Это не тот подход, — сказал их Владыка. — Я покажу вам. Смотрите внимательно». Тут Дьявол приблизился к святому отшельнику сзади и медовым голосом шепнул ему на ухо: «Твой брат только что получил сан епископа Александрии». И тотчас лицо отшельника исказила бешеная зависть. «Вот, — сказал Дьявол, — как это делается».
Энсон присоединился к смеху Дойля, хотя далеко не от всего сердца. Дешевый цинизм столичного содомита был ему не по вкусу.
— Как бы то ни было, — сказал он, — самого Уайльда Дьявол, бесспорно, нашел легкой добычей.
— Должен добавить, — продолжал Дойль, — что ни разу в беседе с Уайльдом я не заметил ни малейшего намека на вульгарную грубость мысли, и тогда я не мог ассоциировать его ни с чем подобным.
— Иными словами, профессиональный джентльмен.
Дойль проигнорировал эту шпильку.
— Я встретился с ним снова несколько лет спустя на одной из лондонских улиц, и мне показалось, что он совсем помешался. Он спросил, смотрел ли я какую-то его пьесу. Я ответил, что, к сожалению, нет. «О, вы обязательно должны ее посмотреть, — сказал он мне с серьезнейшим выражением. — Она чудесна! Гениальна!» От его былых инстинктов джентльмена не осталось и следа. Я подумал тогда и думаю сейчас, что чудовищный сдвиг, сгубивший его, был патологическим, и заняться им следовало больнице, а не полицейскому суду.
— Ваш либерализм опустошил бы тюрьмы, — заметил Энсон сухо.
— Вы неверно поняли меня, сэр. Я дважды участвовал в гнусности выборов, но я не принадлежу ни к какой партии. Я горжусь тем, что я неофициальный англичанин.
Это словосочетание, которое Энсон счел самодовольным, повисло между ними, колеблясь, как клуб сигарного дыма. Он решил, что настало время атаковать.
— Этот молодой человек, на чью защиту вы так благородно встали, сэр Артур, он, должен вас предупредить, не совсем таков, каким вы его считаете. Было много обстоятельст