— Ну хорошо. Начнем с известных фактов. Дело Элизабет Фостер, служанки. С него, как вы считаете, все и началось. Естественно, мы занялись этим делом, но для обвинения просто не было достаточно улик.
Дойль растерянно уставился на главного констебля.
— Не понимаю. Было же расследование, и она призналась.
— Частное расследование, предпринятое священником. И адвокаты запугали девушку так, что она призналась. Не лучший способ заслужить любовь своих прихожан.
— Значит, полиция не поддержала семью даже тогда?
— Дойль, мы предъявляем обвинения, когда есть улики. Как в тот раз, когда сам солиситор стал жертвой нападения. А! Вижу, про это он вам не рассказал.
— Он не ищет жалости.
— Вот кстати. — Энсон достал лист из своей папки. — Ноябрь тысяча девятисотого года. Подвергся нападению двух уайрлийских парней. Пропихнули его через живую изгородь, и один к тому же попортил его зонт. Оба признали себя виновными. Оштрафованы с добавлением судебных издержек полицейским судом в Кэнноке. Вы не знали, что он уже побывал там раньше?
— Разрешите взглянуть?
— Боюсь, это невозможно. Полицейские протоколы.
— Ну, хотя бы назовите фамилии виновников. — Когда Энсон заколебался, он добавил: — Я всегда могу воспользоваться моими ищейками.
Энсон, к изумлению Дойля, шутливо гавкнул.
— Так вы тоже поклонник ищеек?
— Ну хорошо, Уокер и Глэдуин. — Он заметил, что Дойлю эти фамилии ничего не сказали. — И мы можем предположить, что это был не единственный случай. Вероятно, на него нападали и до, и после. Возможно, полегче. Без сомнения, оскорбляли словесно. Стаффордширская молодежь святостью не отличается.
— Возможно, вас удивит, что Джордж Идалджи категорически отрицает, что причиной его преследований могли быть расовые предрассудки.
— Тем лучше. Значит, мы можем спокойно это отбросить.
— Но, разумеется, — добавил Дойль, — я с его анализом не согласен.
— Ну, это ваше право, — невозмутимо ответил Энсон.
— А собственно, при чем тут это нападение?
— При том, Дойль, что нельзя понять конца, если не знать начала. — Энсон теперь наслаждался: его удары один за другим попадали в цель. — У Джорджа Идалджи были достаточные основания ненавидеть Грейт-Уайрли и всю округу. Или, во всяком случае, он так считал.
— А потому мстил, убивая скотину? Где связь?
— Вижу, вы житель больших городов, Дойль. Корова, лошадь, овца, свинья — это не просто скотина. Это опора жизни. Назовите это… экономической местью.
— Можете вы продемонстрировать связь между напавшими на Джорджа в Лэндивуде и каким-либо из животных, впоследствии располосованных?
— Нет, не могу. Но не следует ждать логики от преступников.
— Даже умных и образованных?
— По моему опыту, от них даже еще меньше. В любом случае перед нами молодой человек, баловень родителей, все еще живущий с ними, когда его младший брат уже улетел из гнезда. Молодой человек, имеющий зуб на всю округу, считая ее ниже себя. Он оказывается в катастрофическом финансовом положении. Ростовщики угрожают ему судом, его ждет крах карьеры. Все, к чему он стремился, вот-вот исчезнет из его жизни…
— И поэтому?
— Поэтому… быть может, он помешался, как ваш друг Оскар Уайльд.
— По моему мнению, Уайльда развратил его успех. Едва ли можно приравнять ежевечерние овации в Вест-Энде с критическим одобрением брошюры о железнодорожных законах.
— Вы сказали, что случай с Уайльдом имел патологическую подоплеку. А почему не случай с Идалджи? Я считаю, что солиситор сходил с ума от тревоги не один месяц, напряжение должно было быть огромным, даже непереносимым. Вы сами назвали его клянчащее письмо «отчаянным». И могли последовать какие-то патологические изменения, какая-то наклонность в крови ко злу могла неудержимо вырваться наружу.
— Половина его крови — шотландская.
— Бесспорно.
— А вторая половина — кровь парсов. Наиболее образованной и коммерчески преуспевающей из всех индийских сект.
— В этом я не сомневаюсь. Их недаром называют «бомбейскими евреями». И точно так же я не сомневаюсь, что именно смешение кровей отчасти стало причиной произошедшего.
— Моя собственная кровь — смесь шотландской и ирландской, — сказал Дойль. — Разве она понуждает меня резать скот?
— Вы предвосхищаете мои доводы. Какой англичанин, какой шотландец, какой шотландец наполовину поднимет нож на лошадь, корову, овцу?
— Вы забываете шахтера Фаррингтона, который проделал именно это, пока Джордж находился в тюрьме. Но я спрошу вас в ответ: какой индиец поступил бы так? Разве они не почитают скот как богов?
— Бесспорно. Но если кровь смешана, тут-то и происходит беда. Возникает непримиримое расхождение. Почему человеческое общество повсюду не терпит полукровок? Да потому что их души разрываются между порывами к цивилизации и нездоровой тягой к варварству.
— И в варварстве вы считаете ответственной кровь шотландцев или парсов?
— Вы шутите, Дойль. Вы сами верите в кровь. Вы верите в расу. За обедом вы рассказывали, как ваша мать с гордостью проследила свой род на пять веков назад. Простите, если я неточно вас процитирую, но, помнится, вы сказали, что на ветвях вашего фамильного древа разместилось немало великих мира сего.
— Нет, вы точны. Вы хотите сказать, что Джордж Идалджи располосовывал брюхо лошадям из-за того, что его предки пять столетий назад проделывали это в Персии или где-то еще?
— Я понятия не имею, играют ли тут роль какие-то ритуалы или просто варварство. Вполне возможно, что и сам Идалджи не знал, что подстегивало его делать то, что он делал. Потребность из глубины веков, высвобожденная этим внезапным прискорбным стечением обстоятельств.
— Вы искренне верите, что все происходило именно так?
— Нечто в таком роде, да.
— Ну а Орас?
— Орас?
— Орас Идалджи. Рожденный с такой же смешанной кровью. В настоящий момент уважаемый служащий правительства его величества в налоговом управлении. Вы не предполагаете, что Орас входил в пресловутую шайку?
— Нет.
— Но почему? У него те же рекомендации.
— И опять вы шутите. Орас Идалджи живет в Манчестере, начать хотя бы с этого. И ведь я всего лишь указал, что смешанная кровь создает склонность, подверженность при определенных исключительных обстоятельствах возвращаться к варварству. Разумеется, многие полукровки ведут вполне респектабельную жизнь.
— Если что-то не провоцирует их.
— Как, например, полная луна может спровоцировать безумие у некоторых цыган и ирландцев.
— На меня она никогда и никак не действовала.
— На ирландцев низших сословий, мой милый Дойль. Ничего личного.
— Так в чем разница между Джорджем и Орасом? Почему, согласно вашей гипотезе, один вернулся к варварству, а другой нет? Или пока нет?
— У вас есть брат, Дойль?
— О да. Моложе меня. Иннес. Он офицер.
— Почему он не пишет детективные рассказы?
— Сегодня вечером гипотезы строю не я.
— Потому что обстоятельства, даже когда речь идет о братьях, разнятся.
— И все-таки почему не Орас?
— Все улики были у вас перед глазами, Дойль. Все факты были представлены в суде самой его семьей. Меня удивляет, как вы могли их проглядеть.
Как жаль, подумал Дойль, что он не снял номер в отеле «Белый лев» по ту сторону дороги. Возможно, до конца вечера ему потребуется мебель, чтобы ее пинать.
— Дела, подобные этому, ставящие в тупик посторонних, вызывающие отвращение, по моему опыту, чаще всего связаны с фактами, которые в судах не обсуждаются по очевидным причинам. Факты, которые обычно не выходят за пределы курительных. Однако вы, как указывают ваши рассказы о мистере Оскаре Уайльде, человек, знающий свет. И к тому же, помнится, получили медицинское образование. И вы, если не ошибаюсь, отправились в Южную Африку ради поддержки нашей армии в той войне.
— Все это верно. (Куда клонит этот молодчик?)
— Вашему другу мистеру Идалджи тридцать лет. Он не женат.
— Как многие молодые люди его возраста.
— И, вероятно, так и не женится.
— Особенно учитывая его тюремное заключение.
— Нет, Дойль, проблема не в этом. Всегда находятся неразборчивые женщины определенного типа, которых манит запах Портленда. Помеха тут другая. Помеха тут в том, что ваш протеже — пучеглазый полукровка. Не слишком привлекательная приманка. Во всяком случае, в Стаффордшире.
— И ваш вывод?
Однако Энсон словно бы не торопился с выводом.
— Обвиняемый, как было указано в суде квартальных сессий, не имел друзей.
— А я думал, он был членом знаменитой уайрлийской шайки…
Энсон проигнорировал этот выпад.
— Ни товарищей, ни, что важнее, приятельниц. Его ни разу не видели под руку с девушкой. Даже с горничной.
— Никак не предполагал, что вы уделяли ему столь пристальное внимание.
— И спортом он не занимается. Вы этого не заметили? Великолепные, мужественные английские игры — крикет, футбол, гольф, теннис, боксирование — для него абсолютно чужие. Стрельба из лука, — добавил главный констебль, а затем, после раздумья: — Гимнастика.
— Вы хотите, чтобы человек с близорукостью в восемь диоптрий выходил в перчатках на ринг, иначе вы отправите его в тюрьму?
— А! Его зрение — ответ на все вопросы. — Энсон чувствовал, как нарастает раздражение Дойля, и постарался распалить его еще больше. — Да, бедненький одинокий мальчик с выпученными глазами, уткнувшийся в книги.
— И?..
— Вы, если не ошибаюсь, специализировались в офтальмологии.
— Некоторое время у меня была приемная в Девоншир-плейс.
— И много ли случаев экзофтальма[22] доводилось вам встречать?
— Не так уж много. Правду сказать, у меня вообще было немного пациентов. Они избегали меня в такой мере, что я мог посвящать время литературным занятиям. Так что их отсутствие обернулось неожиданным благом.
Энсон отметил про себя ритуальную дань самоудовлетворению, но продолжал наступать: