Никогда, никуда, ни за что на свете не уйду.
Пять лет тюрьмы – это очень страшно. Но еще страшнее потерять близкого человека или не помочь ему. Адель сжимает мою руку, и я знаю: что бы ни происходило в моей жизни, я нужен ей, а значит, я буду рядом.
КОГДА Я ПРОСЫПАЮСЬ, МАМА и Артур все еще рядом. Он спит, и я испытываю ни с чем не сравнимое облегчение оттого, что он здесь.
– Он отошел от тебя лишь один раз, полагаю в туалет, потому что через две минуты сидел на этом же месте, – шепотом говорит мама и сжимает мою кисть, но я выдираю руку из ее пальцев.
– Что здесь делали полицейские? О каком запрете ты говорила отцу?
Ее глаза широко раскрываются.
– Да, мама, я хоть была не в себе, но пока что не умалишенная.
Она с жалостью смотрит на меня:
– Я не хочу ругаться с тобой, воевать или терять тебя. Ты моя единственная дочурка, я так сильно хотела тебя, ждала, ты сделала меня мамой, и день твоего рождения навсегда будет самым счастливым днем в моей жизни, – говорит она, и слезы стоят в ее глазах.
После этого признания она рассказывает обо всем, что произошло с Артуром после визита ко мне в больницу.
– Если бы он не избил охранников, его, конечно, не посадили бы. Но он…
Я ее перебиваю и хриплым голосом шепчу:
– В ту ночь он потерял лучшего друга, мама. Я не знаю, что бы я сделала на его месте, если бы меня не пускали к нему в палату… Как вы только можете быть такими бесчувственными?!
Я отворачиваюсь от нее и смотрю на спящего парня. Морщинка между бровей глубокая, выражение лица беспокойное. Я тянусь к его руке и переплетаю наши пальцы.
– Все будет хорошо, – шепчу я ему, – все будет хорошо…
Верю ли я в это? Нет, не верю. Ни капельки. Но мне так хочется, чтобы у него все было хорошо, что я не просто готова в это поверить, я готова сделать все необходимое. Мне хочется повторять ему: «Ты не виноват, не виноват…» Он крепко стискивает мою руку и резко открывает глаза; в них столько боли, терзания и муки.
– Я люблю тебя, – вырывается у меня.
Быть может, это и есть самое правильное употребление этих слов. Я люблю тебя, даже когда ты сам себя ненавидишь. Я люблю тебя, даже когда вся твоя жизнь катится к чертям. Я люблю тебя, потому что не умею иначе…
– Я тебя больше, – хрипло отвечает он мне.
Я хочу ему сказать, что больше просто-напросто невозможно… но в палату залетает Марсель и при виде Артура округляет глаза.
– Вот почему мой папочка в бешенстве, – саркастически замечает он, а после хмурится. – Ты как? Выглядишь восставшей из мертвых, но, пожалуй, нам стоит этому радоваться, да?
– Марсель, – шикает на него мама, а я расплываюсь в улыбке.
– Сесиль передает тебе привет, – как ни в чем не бывало продолжает братишка, – сказала, что купила тебе еще несколько репродукций в Италии, но то будет эпоха Возрождения. Она считает, что это чуточку не в тему, я же, напротив, подумал, что само название эпохи попало в яблочко.
Артур издает смешок, и Марсель наигранно удивляется:
– Ты умеешь улыбаться?
Возможно, Марсель покажется окружающим странным, но он просто слишком хорошо меня знает. Он заглядывает мне в глаза, видит в них грусть, поэтому всеми силами старается насмешить. Мой братишка слишком сильно меня любит, чтобы позволить мне утонуть в печали или же остаться без воспоминаний…
– Как ты нашел Артура? – спрашиваю я, совсем забыв о маме. Она же не может скрыть удивления.
– Роза, – просто отвечает Марсель.
Я переглядываюсь с Артуром: думаю, у каждого из нас в голове пронеслась одна и та же мысль. Но сначала мне надо поговорить с отцом.
Меня выписывают в тот же вечер, я долго прощаюсь с Артуром под навесом госпиталя. Так не хочу отпускать его одного – оставлять наедине с печалью.
– Я позвоню тебе, как только останусь в комнате одна, – обещаю я.
Он нежно целует меня, и я сажусь в машину.
В древнегреческом языке есть слово nepenthe – «лекарство от печали». Это место или человек, которые могут помочь забыть о вашей боли и страданиях. Я хочу быть таким местом и человеком для Артура и хочу, чтобы он был моим.
Папа сидит в своем кабинете, там на удивление, накурено. Он смотрит на меня и откидывается на спинку стула.
– Ты тогда попала в аварию с одним из них, и я не мог позволить второму вторгаться в твою жизнь. – Голос у него грубый, с хрипотцой, он в очередной раз уверен в своей правоте.
– Поэтому ты решил сломать ему жизнь?
Я встречаюсь с ним взглядом, он поджимает губы.
– Уж лучше я его, чем он – твою, – без всякой жалости говорит он.
Я киваю – нет смысла спорить с ним, закатывать истерику, называть бесчувственным ублюдком и все прочее в таком духе. Меня вдруг накрывает сознание, что людей не изменить. Он посадил парня на три месяца в тюрьму, перечеркнул его жизнь этой судимостью, добыл запрет на приближение ко мне. И что бы я ни говорила, в его глазах отчетливо читается: я сделал все правильно! И ничто не свете никогда не сможет изменить этого. Мне до жути больно и обидно, но я сдерживаю слезы и приподнимаю рюкзак.
– Я ухожу, – произношу шепотом, – уже попрощалась с мамой и Марселем. Маме обещала принимать все лекарства, встречаться с Себастьяном и звонить два раза в день. Марселю обещала приходить в гости и гулять вместе с ним и Сесиль. Тебе что-нибудь пообещать?
Жан-Поль де Флориан, мой папа, выглядит сбитым с толку.
– Мама действительно тебя отпускает? – с недоверием спрашивает он.
Я задираю подбородок.
– Мне девятнадцать лет, и ни ты, ни мама не можете мне что-либо запрещать. – Я вторю его тону, тому самому, что безапелляционно заявляет окружающим: «Я прав». В нем столько уверенности, что люди слепо следуют за ним.
Он делает долгую затяжку и, выдохнув дым, говорит:
– Пообещай мне, что перед выборами будешь рядом со мной.
Я закатываю глаза, а он просит:
– Адель, посмотри на меня.
Я делаю, что мне говорят, и встречаюсь с его сосредоточенным взглядом – для меня это очень важно. Потом закидываю рюкзак на плечо.
– Уверена, ты как-нибудь выкрутишься без меня, – голос предательски сипит.
Мы не можем изменить людей, не можем… но почему же все-таки разочаровываться так больно? Он мог попросить меня о чем угодно, но опять эти выборы, о которых я не могу слышать!
– Адель, стой, не уходи так. Я сделал все ради твоей безопасности, неужели ты не понимаешь, что я чувствовал, когда ты попала в аварию? – говорит он.
Возможно, он не до конца понимает, почему я ухожу, или же, возможно, это новая манипуляция с давлением на жалость. Я настолько запуталась, что не знаю, во что верить и как быть. Я разворачиваюсь и шепчу:
– Знаешь, в интернете полно статей об аварии со мной. Везде только один заголовок: несчастный случай, машина дочери Жан-Поля де Флориана попала в аварию. Врезалась в дерево, девушка не справилась с управлением! Черт возьми, даже анализы мои кто-то слил: в крови ни капли алкоголя, ни других запрещенных веществ! А о том, что не я была за рулем, как по волшебству, умолчали! Ни в одном из изданий не упоминается о… – Голос обрывается: ни в одной из статей не упоминается о Луи, но я не могу произнести его имя вслух. – По твоему имиджу слишком ударило бы, если бы люди знали, с кем в аварию попала твоя дочь?
Отец резко встает с кресла.
– Его дед был против, – с жаром заявляет он. – Матье Кантель пришел ко мне чуть ли не с угрозой! И сказал: если хоть слово о его внуке будет написано, я об этом сильно пожалею! Нет, я не испугался его угрозы, Адель. Но он хотел тихо почтить память своего внука! Твоя мать лично следила за каждым выпуском, я не курировал это дело. Я лишь уважил просьбу старика, понимая, что он потерял внука. Каким бы этот внук ни был, он любил его и не хотел, чтобы свора репортеров после смерти перемывала ему косточки! Я бы сделал то же самое. Но ты была жива, и все, чего хотел я, – это защитить тебя!
У меня выступают слезы: мысль о дедушке Луи делает мне так больно! Если он любил его, почему не показывал при жизни? Почему отвернулся от него? Я не могу успокоиться, из меня вырываются дикие всхлипы, папа подходит и крепко обнимает меня.
– Тише, тише, – говорит он, но я не могу тише, сердце болезненно сжимается, и все, о чем я могу думать, – это Луи.
Боль разрывает изнутри. Папа продолжает гладить меня по голове, что-то успокаивающе шепчет, но все это кажется таким неправильным. Мне не хочется разделять и проживать свое горе с ним. Я хочу быть рядом лишь с одним человеком, который своим присутствием вселяет в меня ощущение безопасности, с тем, кто знает, каково это. Ведь в его душе точно такая же боль. Я резко отстраняюсь и вытираю слезы.
– Мне нужно время, – хрипло говорю я ему. – Мне нужно время, чтобы простить тебя, а понять тебя я никогда не смогу.
Папа не останавливает меня, лишь поджимает губы и провожает взглядом. Мне кажется, он хочет что-то сказать, но, быть может, у него не хватает сил это сделать…
Я выхожу из дома с рюкзаком на плече и быстрыми шагами направляюсь к метро. Артур не выглядит удивленным при виде меня; я кидаю рюкзак на пол и бросаюсь ему на шею.
Луи как-то сказал мне, что любовь – это принятие. Мне кажется, он попал в яблочко. Потому что «Я люблю тебя» означает, что я принимаю тебя таким, какой ты есть, вижу все твои минусы, но без ума от твоих плюсов. «Я люблю тебя» – значит, я буду рядом и буду поддерживать тебя даже в худшие времена. Пусть горит весь мир синим пламенем, я люблю тебя, и это самое главное. «Я люблю тебя» означает, что я знаю все твои самые страшные тайны и не осуждаю за них. «Я люблю тебя» означает, что я буду бороться за нас, взлетать и падать вместе с этой любовью.
Я люблю Артура до одури, до умопомрачения, до безумия. Люди часто боятся этого чувства, боятся так отдаться другому человеку. Я не боюсь. Я хочу касаться его как можно чаще, крепко обнимать и целовать до беспамятства. А сейчас я рыдаю у него на груди и знаю: я еще долго буду плакать, зализывать свои раны. И долго буду успокаивать его и зализывать его раны тоже. Но этот путь мы пройдем вместе. Он и я. Рука об руку. Потому что я люблю его, а он любит меня.