оне. И ныне от Тихвинского образа истекают чудеса исцелений, примирения близких людей, восстанавливаются мир и любовь в неблагополучных семьях.
В дни приезда Артема чудесный образ находился в Бишкекском Воскресенском соборе. Узнав об этом, Артем загорелся и стал молить о возможности поклониться святыне.
Среди ночи мы отправились в храм, разбудили сторожа, я попросил открыть собор и - как положено - первым поклонился иконе Матери Божией. Артем стоял сзади. Обернувшись, я увидел, что его лицо сияет от радости. Он опустился на колени, преклонил голову и застыл неподвижно. Прошло минут двадцать, я даже подумал: может быть, человек устал с дороги и заснул.
Подошел к Артему, тронул его за плечо.
Он поднял голову.
- Владыка, можно я побуду здесь ещё немного, помолюсь?
И ещё некоторое время он простоял на коленях.
В последующие годы мы встречались и опять беседовали ночами в каждый его приезд в Среднюю Азию и во время моих поездок в Москву. Не так уж часты были эти встречи, но глубина их была такова, что делала нас близкими на любых расстояниях.
Личность Артема раскрывалась передо мной во всей своей многогранности. Он был широко образован, стремился черпать знания не только из книг, но, в большей степени, из живого опыта. Он обладал ещё одним нечастым для интеллигента качеством: мужеством. Он много рассказал мне об афганской войне, - он сам побывал там и видел этот ужас.
Мы уже стали подзабывать, что ещё в недавние времена любое слово правды, произнесенное громко, являлось неожиданной и первоочередною новостью, тем большей, чем искренней новость была произнесена. Человек же, её произносящий, становился героем тотчас же, как слово, им найденное или рожденное, доносилось до нас. Становился сразу, потому что все знали: за таким героизмом следует мученичество. Правда дозировалась, как дозируются опасные лекарства, выписанные больному. Власть всегда понимала, что общество может не выдержать и умереть, если не делать ему эти инъекции, но только по чуть-чуть. Для выживания, а не для жизни.
Так вот Артем был первым, кто сказал правду об афганской войне. Сказал не дозированно, но - всю. Сказал так, что стало понятно: общество изовралось, что оно жило и живет в обмане, что та правда о нем самом и об окружающем мире" сообщалась - не больше, чем маковое зерно.
Зеркало отразило общество, и общество не узнало себя.
Или - наоборот - узнало.
Правда Артема была правдой окопного солдата, заслужившего боевую солдатскую медаль. Заслужившего там, где от солнца трескаются сухие губы, а пот напитывает одежды одной только солью из-за того, что любая влага тотчас же испаряется.
Я знаю эти места, Господь судил мне служить совсем рядом с ними.
Губы Артема были по-детски припухлы и добродушно, доверчиво определенны. Таким губам непереносимо трудно в испепеляющую жару. Они особенно открыты для смертельного солнца.
Их труднее сжимать и при виде неоправданной смерти. Но чувствовалось, - там, в Афганистане, он научился их сжимать. Когда ему надо было не только увидеть, но и пережить, не только запомнить, но и честно написать.
Видят многие. Переживают только смелые. А честно об этом пишут и вовсе не все. Только такие, как Артем Боровик... Только знающие: утаить правду - значит согрешить и перед Богом, и перед рядом с тобою живущими людьми,
Найденную правду он рассказывал другим. Но теперь делал это уже удивительно спокойно, отрешенно. Так говорят с теми, кто сам знает правду, но только умалчивает о ней. Из страха ли? Из корысти ли?
Думаю, что на самом-то деле тогда он знал об этом почти один.
И сам дознался до нее. Дознался своим горящим разумом.
И с той самой поры, до самого своего смертного часа, уже не переставал искать её, дознаваться...
Артем имел все настоящие живые блага, которые может иметь человек на земле. У него была любимая жена, дети. Он очень любил своих родителей восхищался ими.
Вдобавок он преуспел в своей работе и не имел никаких материальных нужд. Однако такое благополучие не сделало его спокойным: по слову Евангельскому, он "имел как не имел". В нем жила боль чужих страданий несметного множества судеб, искалеченных нашим смутным временем всей российской разрухи.
Мы расходились во взглядах на политику; не знаю, кто из нас ошибался, он или я. Но в любом случае его деятельность несла в этот мир свет и добро, поскольку Артем был искренен. Его очерки, наверное, были близки к его исповеди.
Артем горел своей журналистской работой и пытался вовлечь в неё меня - уговаривал написать статью о воинах-"афганцах". С выполнением этого заказа я опоздал, статья так и не пошла в печать. Однако Артем все-таки продолжал просить меня написать что-нибудь для его газеты, даже предлагал выделить мне целую страничку. Я отшучивался: мол, газета называется "Совершенно секретно", а у Православия никаких секретов нет.
Во время нашей встречи, оказавшейся последней, речь зашла о ваххабизме и о мусульманстве вообще. Меня всегда удивляло невежество, проявляющееся в высказываниях российских политиков и журналистов по отношению к Исламу; а ведь понимание этой религии для России насущно важно.
Господь призвал меня на служение в мусульманском регионе, я счел своим долгом изучить историю и современность мусульманства, веры народов, на земле которых я несу служение. Полагаю, если бы я этого не сделал, я был бы плохим архиереем. Из своих научных занятий я вынес твердое убеждение хотя Православие и Ислам коренным образом расходятся во взглядах на Бога и вечность, - здесь, на земле, эти религии могут и должны быть дружественны. Это заложено в самих основах вероучений, противостояние является безумием. Обо всем этом я говорил Артему в ту ночь.
У Артема была особая манера общения: сочетание пылкости и мягкости. Он никогда (во всяком случае, в беседах со мной) не повышал голоса. Но тут вскрикнул:
- Этого же никто не понимает! Об этом необходимо писать!
Сам он умел выслушивать, понимая.
Мы назначили следующую встречу на весну 2000 года. Я приехал в Москву в начале марта и решил сначала сделать церковные дела, а встречу с другом оставить на "сладкое". Наконец у меня выдался свободный вечер, я уже собирался звонить Артему. Но включил телевизор и из программы "Время" узнал о его трагической кончине.
Когда уходят в иную жизнь такие люди, как Артем, мир становится темнее.
Он освещал окружающее радостью и человеколюбием, состраданием и знанием, горением ума и сердца. Надо надеяться, что соратники Артема сохранят его свет и продолжат его дело.
Да упокоит Господь душу раба Своего Артемия в селениях праведных.
Наташа Дарьялова ЧЕЛОВЕК БЕЗ МАСКИ
Совсем, кажется, недавно, под Новый, 2000 год, в Центре международной торговли празднично, шумел бал-маскарад прессы. Меня кто-то дружески полуобнял за плечи. Я обернулась навстречу широкой улыбке человека в маске. Но маска не могла скрыть такую узнаваемую, по-детски открытую улыбку Артема, Темы Боровика.
Мы редко виделись, слишком разными были маршруты наших путешествий, слишком стремительными графики жизни, но, когда встречались, Тема расспрашивал, поздравлял, сочувствовал - со своим неизменным теплым человеческим интересом, умением порадоваться чьим-то ещё успехам.
- Наташа, давай съедемся, потолкуем - это неправильно, что мы так редко встречаемся, - предложил он.
- Давай, конечно, на днях созвонимся. Родителям привет...
По-другому распорядилась жестокая судьба. И когда была я на горестной встрече - похоронах, а потом на поминках, сквозь слезы смотрела на заплаканные лица Галины и Генриха, Маришки и Вероники и многих-многих близких, - мне все казалось, что вот-вот полуобнимет меня за плечи Тема, улыбнется - и закончится этот мрачный маскарад, нелепая шутка, - так невероятны, неправдоподобны были эти похороны, в таком противоречии со всем его существом - жизнелюба, победителя, творца.
А перед глазами - стойко - его улыбка. Он ещё мальчик, ему лет десять, мы с нашими родителями - а вернее, они - с нами, детьми - в солнечном Коктебеле, в Доме творчества писателей. Я думаю, меня, Маришку и Артема роднило наше уникальное везение - счастье родиться в наших семьях. И не потому вовсе, что знаменитые родители, а потому, какие люди, какие семьи и какие в них отношения. Нас воспитывали в требовательной любви и в хорошей строгости, и помимо наших детских игр мы обожали проводить вечера с нашими родителями, участвовать и в их всегда веселых, интересных застольях с анекдотами, шутками, песнями и - с серьезными глобальными дискуссиями. Помню, весь Коктебель любовался Галей и Генрихом - этой по-королевски статной, высокой и жизнерадостной парой с приветливыми доброжелательными детьми. Приятно видеть, когда красивые люди так любят друг друга. Это нужная всем инъекция мечты в реальность, и чем больше доза, тем лучше всем окружающим - а вдруг такой и должна и может быть реальность, а все остальное - неправда, накипь?
Тема Боровик легко узнавался даже в карнавальной маске, потому что на самом деле он был человеком без маски, рыцарем с открытым забралом. Он и к друзьям, и к врагам всегда поворачивался лицом. Он был надежным другом и надежным врагом. Ни друзья, ни враги не видели его спины.
Для него не было границ - ни географических, ни социальных, не было грани между реальным и невозможным - все ему удавалось - во всех уголках мира, в пространстве между обычной мирной жизнью и военной опасностью, между радостями семьи и дружбы и угрозой мщения за раскрытие "совершенно секретных" преступлений. Его издательский дом набирал популярность, его мир рос, его вселенная расширялась. Помню свое приятное удивление, когда увидела его в Нью-Йорке на Си-би-эс, одном из центральных каналов огромное достижение, ведь на американское телевидение иностранцев практически не допускают. А он легко и бесстрашно вел зрителей и по подземным карцерам тюрем КГБ, и по военным полям Афганистана, и по уже новой, очнувшейся от спячки Москве, он соединял разные страны, разные миры и мировоззрения.