И вот свела меня судьба с этим человеком. – Артемка кивнул в сторону спящего. – Было это в Харькове. Сидел я в одном дворе на своей складной скамеечке и чинил кухаркины башмаки. Двор – как колодец: круглый, высокий, гулкий. Вдруг кто-то басом как закричит: «Дрова-а колоть!.. Дрова-а пили-ить!..» Не голос, а гудок пароходный. Оглянулся – смотрю, стоит человек на таких длинных на худых ногах, будто то не ноги, а ходули. И шея у него длинная, и нос, и руки. А лицо загорелое, все в морщинах, в серой щетине. За поясом – топор, за спиной – пила. Открыл он рот и опять как загудит: «Дрова-а коло-оть!.. Дрова-а пили-ить!..» Но никто даже из окна не выглянул. Подождал он, протянул вперед руку и страшным голосом запел:
Жил-был король когда-то.
При нем блоха жила.
Милей родного брата
Она ему была
Блоха?
Ха– ха!
Ха-ха!
И понимаешь, как пропоет это «ха-ха», так аж стекла в парадных зазвенят. Тут из окон повысовывались головы. Смотрят люди и удивляются такому голосищу. Человек вытер длинные, как у китайцев, усы и сказал: «Теперь прочту вам, граждане, «Зайцы». А «Зайцы» – это такая сказка для взрослых, я ее в чтеце-декламаторе читал и наизусть запомнил. Ты не слыхал? Это про то, как зайцы просили у своего воеводы-медведя капусты, а тот их послал в пустой огород. Читает человек эту сказку, а меня так и подмывает вмешаться. А как сделал он страшную рожу да как зарычал медвежьим голосом:
Как вы смели собираться?
Как вы смели в кучи жаться?
Только лапой наступлю
Разом всех передавлю!
я не выдержал, вскочил и жалобно, так, по-заячьи, ответил:
Но у нас в желудках пусто,
И хотели б мы капусты.
Человек повернул ко мне лицо – и слова сказать не может. Только смотрит да удивляется. А я опять сел на скамейку и застучал молотком.
Со всех этажей полетели керенки. Человек собрал их, подсчитал, немножко сунул себе в карман, а остальные на ладони протянул мне. «Что ты! – говорю ему. – Не надо!» Он пожал плечом и пошел со двора. И, понимаешь, будто веревкой потянул меня за собой. Я обточил каблуки и бросил штиблеты кухарке в окно, а сам скорей на улицу. Догнал, когда он заворачивал уже за угол. «Знаешь что? – сказал я ему. – Давай ходить вместе. Я все на свете стихи знаю». А он мне: «Дурак! Я ж пильщик». – «Ну и что ж, что пильщик! Ты – пильщик, я сапожник. Вот и ладно будет». Он подумал и протянул мне руку. «Труба», говорит. «Какая труба?» – спрашиваю. «Фамилия моя, – говорит, – Труба. А зовут Матвей. Ясно?» – «Ну, – говорю, – ясно».
С тех пор и не расстаемся.
Он с топором ходит да с пилой, я – с шилом да железной лапкой. Зайдем во двор и работаем, каждый по своей специальности. А нету работы, станем один против другого и представляем. Он – Отелло, я – Яго; он – Несчастливцева, я Аркашку…
– Да кто ж он такой? – удивился я.
– А никто, – добродушно ответил Артемка. – Пильщик, и все. Только тоже к театру желание имеет. Ну, прямо как болезнь его точит. А толку что! Сколько ни ходил по театрам, сколько ни просился в актеры, никто внимания не обращает. «Тебе, – говорят, – только жирафа изображать». Оба мы одним лыком шиты. – Он усмехнулся. – Ну, а все-таки в театр мы попали. Хоть на короткое время, а попали. Как смазал Керенский пятки и в Харькове образовалась советская власть, мы с Трубой сочинили заявление и прямо в Совет депутатов. За столом там сидел один слесарь с паровозостроительного, Крутоверцев. «Как же, – говорит, – я вас знаю. Вы и в наш двор заходили. Дело доброе. Сейчас я вам мандат выпишу. Берите дом купца Мандрыкина и открывайте клуб кустарей. Постройте сцену и все прочее». Тут и Труба повеселел. «Вот это, – говорит, – власть! Есть-таки правда на свете!»
Собрали мы часовщиков, портных, лудильщиков и собственными руками переделали купеческие хоромы в клуб. Тем временем товарищ Крутоверцев подыскал нам режиссера, хорошего такого старикана. Короче, завелся у нас свой театр. Поначалу приготовили мы Бедность не порок». Я – в роли Любима Торцова, Труба Гордей Торцов. И только разослали пригласительные билеты – на тебе: немцы! Будь они прокляты! Еле ноги унесли мы из Харькова.
С тех пор и блуждаем. То на гайдамаков, как сегодня, наткнемся, то на казаков. Потеряли топор, пилу махновцы отняли, мой сапожный инструмент в Харькове остался. Так и мыкаемся…
К нам в отряд
Небо на востоке уже позеленело, когда Артемка кончил свой рассказ.
Теперь я видел своего друга ясно. Да, изменился он. И не в том была главная перемена, что вытянулся, что над губами появился пушок, а в новом выражении лица. Говорит, смеется, а все будто прислушивается к чему-то, будто все чего-то ждет.
– Куда ж вы теперь? – спросил я. Артемка махнул рукой на север.
– Я б уже давно там был, да разве с ним проскочишь незаметно!
Он сурово оглядел своего спутника, но не выдержал и усмехнулся:
– Видишь, какая верста!
Когда Артемка рассказывал о своих приключениях у гимназистов, я все время думал, что за человек с корзиной, по имени Дмитрий Дмитриевич, прятал у него в будке нелегальные книжки. Уж очень, по описанию Артемки, похож он на нашего командира, на товарища Дмитрия. Теперь я спросил:
– А не помнишь, как была фамилия того человека с корзиной? Дмитрия Дмитриевича?
– Попов, – без затруднения ответил Артемка. – А что?
– Попов! – воскликнул я. – Ну, так это командир нашего отряда.
– Да неужто? – обрадовался Артемка. – Вот бы повидать его!
– Что ж повидать! Вам бы совсем в наш отряд зачислиться. Как ты насчет этого?
– Я?.. Господи!.. – всплеснул Артемка руками. – Да хоть сию минуту!
Он наклонился к Трубе и затормошил его:
– Вставай! Будет тебе спать. Пошли!.. Я на часок отлучился, узнал, в каком направлении ушли из балки гайдамаки, и опять вернулся в рощу.
Через несколько минут мы уже шагали по степи. Взошло солнце, и вся степь, окропленная росой, так и заискрилась, так и зазвенела от пения птиц, пересвистывания сусликов, скрипа сверчков. Мы шли веселые, и нам даже не хотелось спать, хотя всю ночь мы с Артемкой за разговорами глаз не сомкнули.
Впереди шагал Труба. Решение Артемки вступить в отряд он выслушал молча, хмыкнул и перекинул через плечо тощий мешок с сухарями. Так, молча, и шел. Но вид ожившей под солнцем степи затронул в нем какие-то чувства. Он вдруг подогнул ноги, а руки с опущенными вниз кистями поднял до уровня плеч и, сделавшись похожим на суслика, когда тот стоит на задних лапках и перекликается со своими товарищами, свистнул. Ему тотчас ответил настоящий суслик, за ним – другой, за другим – третий. Труба хитровато подмигнул:
– Вот как я их обдурил!
И, довольный, зашагал дальше. Он то звенел жаворонком, то плакал чибисом, то скрипел кузнечиком, пока вдали не показались двое всадников с винтовками. Тут Труба охнул и присел за копной.
«Неужели казаки?» – подумал я. Но всмотрелся и узнал наших. Впереди ехал богатырь Дукачев, шахтер с Чистяковского рудника. Издали он казался скачущим монументом. Другой всадник все время взмахивал руками, будто хотел оторваться от седла и полететь впереди лошади. Конечно, это был Ванюшка Брындин, коротконогий весельчак из деревни Тузловки. Всадники доскакали и круто остановили лошадей.
– Ты где пропадал? – сердито крикнул Дукачев. С широкого и такого темного лица, будто с него до сих пор не сошла угольная пыль, смотрели строгие серые глаза, но я отлично понимал, что Дукачев делает только вид, будто сердится.
Я рассказал о гайдамаках, потом кивнул на Артемку:
– Друга вот встретил. Пять лет не видались.
– Слыхал? – подскочил Ванюшка в седле. – Друга дорогого встречает, тары-бары растабарывает, а мы гоняй из-за него лошадей!
Он хотел еще что-то сказать, но вдруг схватился за винтовку:
– Товарищ Дукачев, гляди!
Из-за копны высовывалась рыжая кепка.
Артемка смущенно улыбнулся.
– Его гайдамаки шомполами побили, так он теперь боится всех, у кого винтовки… Вылазь, – ласково сказал он, – не бойся.
– А я и не боюсь, – басом ответила кепка. – Я тут харчишки на всякий случай прятал.
С выражением деловитой озабоченности из-за копны вылез Труба. Кони под всадниками беспокойно переступили ногами.
– Это что за чучело? – удивился Дукачев.
– Это свой… В общем, подходящие люди. Актеры, – сбивчиво сказал я. – К нам в отряд зачисляться хотят.
– Во! – повернулся Дукачев к Ванюшке с едва заметной усмешкой. Пополнение… – Но тут же сдвинул брови и сурово сказал: – Бойцы нам нужны, а не актеры. Балагуров у нас и своих хватает. Ну, да это дело командира. Ты там был? – спросил он меня.
– Был, – ответил я.
– Садись на коня и скачи со мной. Актеров Ванюшка приведет. Слезай, Ванюшка.
– Чего? – сделал Ванюшка вид, будто не понимает. – Того. Слезай, и все. Костю надо к командиру доставить.
Ванюшка нехотя полез с коня:
– Дослужился – к актерам в поводыри… Я взобрался на поджарую Ласточку, и мы поскакали. Миновали посты, обогнули высокий черный конус террикона[2] с висевшей над самой вершиной вагонеткой (в ней сидел, никому не видимый, наш наблюдатель) и въехали в бурую от пыли улицу. Тут только придержали коней и поехали шагом. Я спросил:
– А что, правду говорят, будто поблизости где-то негр работал забойщиком?
– Ну, правду, – просто ответил Дукачев. – Чего ж тут особенного?
– Да так это я… А случайно не знаете, как его звали?
– Негра? Джимом звали. Джим Никсон, А что?
– Джи-имом… – разочарованно протянул я и больше уже ни о чем не спрашивал.
Винтовка
Домики поселка Припекино скучились вокруг шахты, которую когда-то разрабатывали французские акционеры. Шахта бездействовала и поэтому не привлекала к себе внимания белых. Наш отряд и разместился здесь. Недалеко от поселка начинались глубокие овраги, дальше шумел камыш, а еще дальше темной зубчатой стеной тянулся лес. Все это было тоже на руку отряду: если мы не хотели принять неравный бой, то быстро оставляли поселок и исчезали в оврагах или в лесу.