Крис посоветовал Лорен вести дневник снов и проанализировал с ней все данные, взявшись интерпретировать ее сны, которые, как он утверждал, были связаны с ее сублимированным желанием секса. Он отредактировал ее первый роман, фантастический детектив о гомосексуальных женщинах, так что главный герой больше не был асексуалом. Другой персонаж, который был одновременно и асом, и аромантиком, превратился в злодея, потому что зло было единственной причиной, по которой женщина могла не хотеть отношений. «Мне показалось: нечто, что я любила, было испорчено, – говорит Лорен, – и я не понимала, почему мне так казалось, это стало ясно намного позже. Но я помню, как читала эти строки и думала: „Я бы написала совсем по-другому, но он счастлив, так что это, наверное, хороший роман, и я молодец“».
Вскоре почти при каждой встрече Крис стал упоминать негативные аспекты асексуальности. По его мнению, либо было виновато лекарство от СДВ, а Лорен на самом деле не была асексуальна, либо она была асом, и это была настоящая трагедия. В своих высказываниях Крис был логичен и убедителен, шаг за шагом демонстрируя, как асексуальность неизбежно приведет к краху всех амбиций Лорен. «Быть асексуалом – значит не испытывать страсти, – говорил он. – Если у тебя нет страсти, ты не сможешь писать. Следовательно, если ты не занимаешься сексом, ты не сможешь быть писателем. Отождествление с асом означает, что патриархат промыл тебе мозги, и тебе нужно больше работать, чтобы с этим бороться. В противном случае ты не можешь быть феминисткой и, конечно же, не можешь быть художником».
Надо сказать, что Крис – самый обычный человек. Он – буквально голос принудительной сексуальности, идеальный аватар, извергающий искаженные убеждения. С одной стороны, в этом нет ничего нового: мужчины давно использовали стыд, чтобы контролировать женщин. Гениальность манипуляций Криса заключалась не в том, что он использовал свою власть как старший авторитетный мужчина. Дело в том, что он обновил тактику, напрямую связав асексуальность Лорен с ее феминистской политикой и чувством идентичности, с ее мечтой стать писательницей и с ее представлениями о жизни. Он исказил язык женского сексуального освобождения, чтобы добиться своих целей, которые стали очевидны, когда он признался Лорен, что влюблен в нее. Когда Лорен не ответила ему взаимностью, он назвал ее ленивой бездарной неудачницей и перестал с ней работать. Крис взял идею о том, что женщины должны иметь право заниматься сексом, и превратил ее в идею о том, что женщины не свободны, если они не занимаются сексом – с ним. Старая мужская уверенность в своих правах, приправленная несколькими новыми идеями, которые он использовал для удовлетворения своего либидо. Он похож на Робина Тика, поющего в песне Blurred Lines: позволь мне освободить тебя. Но и он, и феминистки, с которыми Фрамбуаз познакомилась в колледже, и я, когда мне было двадцать два года, все мы ошибались.
Еще раз: секс политичен. Вопросы о том, кто заслуживает удовольствия и что считается трансгрессивным, и само определение секса носят политический характер. Смысл секса, феминизма и освобождения различен для бедных женщин и цветных женщин, женщин-инвалидов и религиозных женщин. Например, состоятельные женщины, имеющие несколько партнеров, с большей вероятностью будут считаться свободными, в то время как женщины из рабочего класса, тоже имеющие несколько партнеров, с большей вероятностью будут считаться грязными. Квир-женщинам приходится сталкиваться с гомофобией, клеймом гиперсексуальности и фетишизацией. Транс-женщин стыдят, а их гендерную идентичность отрицают. Все это может помешать женщинам вообще выразить свою сексуальность.
Это не означает, что каждая женщина, равнодушная к сексу, испытывает давление. Из-за патриархального контроля женщины зачастую не получают удовольствия от секса. Но проблема не всегда заключается в контроле. Правда о гендерном неравенстве в сексуальной свободе и важности обучения женщин уважать свои сексуальные желания превратилась в однобокое представление о женском сексуальном освобождении: раньше женщинам нельзя было хотеть секса, теперь они обязаны его хотеть. Чрезмерный перекос в противоположную сторону не решает проблемы, а только перераспределяет стыд и клеймо.
Верить Крису и рассуждениям о том, что женская сексуальная апатия всегда вызвана подавлением, – значит забыть, что всегда было много способов хотеть секса и заниматься сексом. Это значит стать жертвой идеи, которую Рубин, антрополог, назвала «одной из самых стойких идей о сексе»: что «существует один, самый лучший способ заниматься им, и все должны делать это только так»[58]. Эта теория неверна, если допускается только гетеросексуальный моногамный секс. Она все равно не соответствует реальности, в которой существует не только гетеросексуальный моногамный секс.
Люди могут осознавать, что им нравятся определенные действия, но есть разница между обращением к уже имеющимся желаниям (или изучением того, что вам может понравиться) и поиском того, что должно быть. Это правда, что многие женщины заторможенны и, возможно, еще не знают об этом. Это неправда, что каждая женщина, не желающая попробовать секс втроем, просто не решилась поддаться своей внутренней порочной сущности. Возможно, такой сущности просто нет.
Предположение о повсеместном ненасытном либидо игнорирует реальность сексуальных вариаций. Идея о том, что всегда существует какое-то тайное сексуальное я, которое нужно освободить, имеет смысл только в том случае, если вы верите, что в глубине души мы все одинаковы, – что все хотят одного и того же, только некоторые еще не знают, что их желания жестоко подавляют. Поскольку существует сексуальное разнообразие, нет универсального представления об освобожденной сексуальности. Наши личные интересы всегда связаны с общественными, но то, что оптимально для меня, необязательно так же хорошо для другого человека. Раскрепощенная сексуальность, то есть сексуальность, свободная от социального стыда, может выглядеть как распущенность или как целибат. А поскольку раскрепощенная сексуальность существует во многих формах, нет причин, по которым сексуальный консерватизм должен означать сексуальное подавление, и нет причин, по которым сексуальный консерватизм должен предотвращать политический радикализм.
Также вызывает беспокойство обстоятельство, что акцент на личном освобождении отвлекает внимание от истинной силы политики. Трансгрессивный секс может быть потрясающим для отдельного человека, но он редко меняет что-либо в целом (в отношении политики, закона и культуры общества), когда продолжают порицать альтернативный образ жизни и секс (и навязывать другие формы регрессивных норм) для всех остальных. Акцент на личной трансгрессивной сексуальности может привести к ситуации, когда «квирность, например, переоценивается, [но] политические и экономические условия, ответственные за ее обесценивание, остаются неизменными»[59], – пишет Глик, ученый из Университета Миссури.
Политическая защита, основанная на сексуальности, также не учитывает интересы феминисток, для которых секс не является приоритетом. Одна из таких феминисток – Рафия Закария, мусульманский юрист и активистка, которая впервые узнала о секс-позитивном феминизме на семинаре для магистров. «Как будто соревнуясь, мои сокурсники болтали о сексе втроем, триумфальных и бесцеремонных разрывах эмоциональных связей (у кого есть на это время?) и вообще о самом разном сексе, – написала она в эссе для The New Republic[60]. – Наш самодовольный профессор, с пирсингом в носу и растрепанными волосами, расхаживающий в шарфах и с безделушками, купленными по всему миру, поощрял все это. Вопрос о том, как и когда сексуальное освобождение стало не просто центральным элементом, а освобождением в целом, никогда не поднимался».
Закария не вписывалась в общество своих сокурсников в магистратуре и понимала, что на нее навесят ярлык ханжи, «мусульманки, которую нужно спасти, научить возможностям сексуального освобождения»[61]. Едва ли нуждаясь в спасении или уроках, она отвергла идею о том, что свобода в любовных отношениях наиболее полезна для каждой женщины, и идею о том, что сексуальное освобождение должно быть краеугольным камнем женского освобождения, как если бы это было одно и то же. Как мусульманской феминистке – идентичность, которую некоторые по глупости считают невозможной, – ей было трудно объяснить, что она была против не сексуального удовольствия, а того, что под ним подразумевалось, идеи большего количества секса как большего освобождения, которая иногда затмевает другие проблемы. Не случайно, что сексуально-позитивное пространство, которое описывает Закария, часто является прибежищем белых женщин из высшего сословия, похожих с точки зрения демографии на многих феминисток, которые инициировали дискуссию и часто выступают громче всех. Белые женщины из высшего сословия, менее страдающие от расовой и классовой дискриминации, также с меньшей вероятностью увидят необходимость в более широком понимании феминизма, которое подчеркнуло бы эти проблемы, и, следовательно, с большей вероятностью приравняют сексуальное освобождение к женскому освобождению.
Секс не был главенствующей идеей феминизма для Закарии. Как и для меня, и я не собираюсь переубеждать тех, кто скажет, что это вызывает сомнения в моем феминизме. Меня больше не волнует суперзахватывающая сексуальная жизнь. Даже если бы я приложила усилия, чтобы моя сексуальная жизнь стала предметом всеобщей зависти, это помогло бы мне одной. Погоня за удовольствием может быть чудесным занятием, но отсутствие суперзахватывающей сексуальной жизни не делает человека политическим неудачником, особенно когда существует так много других проблем, связанных с насилием, экономикой, образованием и т. д. Женщина, которая ненавидит секс и может подвергаться давлению, но поддерживает всестороннее половое воспитание и требует от законодателей принятия законов о равной оплате труда, имеет успех на политической арене. Напротив, женщина, которая хвастается использованием мужчин, но игнорирует необходимость каких-либо серьезных действий, менее успешна.