— Да. Может, вы нам покажете тропинку, мы и пойдем.
— Я, мама, никуда отсюда не пойду, я маленькая и очень усталая.
— Ребенок прав. Не хочу вас пугать, но через болото здесь никто не ходит, даже местные. Ума не приложу, как вам удалось, да еще с ребенком, продраться через топь…
— Что ты ее пугаешь, — перебила его маленькая Дарья, — она и так всю дорогу дрожала. Все, пошли, мама, купаться, а то стоим, как замухрышки, перед незнакомым мужчиной.
Все рассмеялись. «А мама-то красавица, даже комары не помеха», — отметил про себя Алексей, подавая полотенца, мыло и какие-то невесть как сюда попавшие женские вещи.
— Да у вас здесь настоящие раритеты, — прикидывая на себя отделанную порыжевшими от времени кружевами блузку из тонкого выбеленного льна, удивленно сказала Дарья-большая.
— Вы уж не обессудьте, чем богаты — тем и рады.
— Да нет, все это как раз очень мило, неожиданно, я бы даже сказала, романтично…
— Алексей, а мне этого старья не надо, — перебила мать Дарья-маленькая, — ты мне свою футболку дай, будет и платье модное и ночнушка, как в кино, где главные героини всегда носят рубашки своих любимников…
— Ох, горе ты мое, горе любимниковое, пошли, уж еле языком ворочаешь.
Проводив гостей по крутой лестнице до воды, оставив им фонарь с опереточным названием «летучая мышь», он занялся ужином. Разогрел жаркое, и теплый неподвижный воздух июльской ночи наполнился аппетитным ароматом, чайник закипал, посапывая носиком, над принесенной из домика лампой радостно закружился мотыльковый хоровод.
Алексей давно заметил, что в жизни ничего не происходит случайно, каждое событие неизбежно имеет свои длящиеся последствия. Он знал, вернее, чувствовал, что эта ночь будет необычной, что Дарья завелась, как и он, еще там, на берегу, что они оба, как воры, ждут одного — скорей бы уснул ребенок.
Почему так получается? Еще час назад он осуждал молодежь за поспешное ныряние в постель, а теперь сам едва унимал сладостный озноб. Кто руководит его разумом и волей, пропуская мимо сотни весьма эффектных и красивых женщин, и вдруг тормозит всякий рационализм и логику, заставляя замкнуться на одной, появившейся мельком и порой ничем не отличающейся от других? Казалось, его сердце стучало во всем теле.
«Что-то они там долго, все остынет», — подумал он и шагнул из золотистого круга света в растворившую его темноту.
Опершись о перила, он заглянул вниз. В неярком пятне «летучей мыши» стояли, вытираясь, две голые Дарьи.
— Какая ты у меня красивая, — вполголоса говорила маленькая, — мужики, наверное, слепые пошли. Эх, скорей бы вырасти, я бы им показала, как надо Дашеньку любить!
— Глупый ты ребенок, вытирай хорошенько голову.
— Послушай, мама, я уже устала жить без папы. Скоро в школу, а там, говорят, у всех детей про папу и маму спрашивают. Что же мне говорить, что вместо папы у меня деда?
— Дашенька, давай сегодня не будем заводить эти разговоры, у нас с тобой был уговор?
— Был, — готовая захныкать, ответила девочка, — но только он был до сегодняшнего дня. Мамуля, миленькая, он такой хороший — и сильный, и умный, и тебе нравится, и мне. Мамуль, ну разреши мне один только раз выбрать себе папу, а то у тебя это плохо получается. Мам, ну может, мне повезет, и мы все вместе будем счастливы? — Вдруг, как бы спохватившись, она быстро надела Алексееву футболку, доходившую ей чуть ли не до пят, и, крутанувшись, погасила подол. — Я побегу, а то он еще чего доброго уснет, — и она зашлепала босыми ножками по вылизанным дождем и солнцем деревянным ступеням.
— Дарья, прошу тебя, без глупостей, — прошептала вслед совсем обескураженная мать.
Алексей отпрянул от перил. В душе кипели и душили друг друга противоречивые чувства: ему было стыдно за подслушанный разговор, от нежной жалости к маленькой Дашке щипало глаза, от красивой обнаженной фигуры матери вскипала кровь. Закоренелые холостяцкие привычки, почуяв явную опасность, наперебой загалдели о своей незаменимости.
«Влип ты, братец! Теперь держись!»
Поужинали быстро и на удивление спокойно. Алексей с Дарьей старались не встречаться взглядом, осоловевшая от усталости и сытной еды Дашка задремала прямо за столом. Когда Алексей переносил ее на кровать, она нежно его обняла и, еле разлепляя опухшие губенки, прошептала:
— Ты нас не отпускай, мы — твое счастье, — и, чмокнув в небритую щеку, заснула, едва коснувшись подушки.
Взрослая Дарья убирала со стола, одетая в очень идущие ей старинные, прошлых времен домотканые наряды. Она была похожа на каких-то своих прабабок, гордых и неприступных, будораживших кровь и воображение знатных мужей хиреющей Европы.
Алексей смотрел на молодую женщину, и первый порыв наброситься, впиться в ее наполненные ожиданием губы, насладиться ее бессилием и покорностью, задохнуться от собственной силы и неутомимости постепенно стихал. Ему на смену пришло легкое дыхание неведомой пока любви. Казалось, тысячу лет они живут вместе в этой избушке, и нет никого и ничего, кроме них, в этом подлунном мире.
Они проговорили всю ночь, крепко прижавшись друг к другу, каждый спешил поскорее стать нечаянным свидетелем прошлых жизней другого.
На веранде стало прохладно, и, выбившиеся из сил, укутанные большим суконным одеялом, они молча смотрели на рождающееся в легком тумане оранжевое солнце их первого дня.
Внизу, в прибрежных камышах, зашумел легкий ветерок, мелкая рябь заплясала по озеру. Вода и ветер, разбегаясь в разные стороны, с доброй завистью глядели на веранду.
Алексей и Дарья безмятежно спали, доверчиво прижавшись друг к другу.
Дикий Шорец
Город, с его закопченными подслеповатыми днями и ночами, безжалостно гремящими железом, отступал медленно. Долго еще справа и слева, среди красот предгорья уродливыми призраками возникали нелепые строения, окруженные клочками поцарапанной человеком земли.
Машина с легким шуршанием катилась по черному, в радужных разводах от дождя асфальту. Горьковатый запах намокшей скошенной травы безуспешно соперничал с приторными испарениями разогретого битума. Еще несколько поворотов — и вот они, горы. Неровными зелеными, накатывающими друг на друга волнами они бежали к далекому горизонту, чтобы там, на краю видимого мира вспениться белесыми, как прибой, снегами Саян.
Первоклассная дорога толстой сероватой змеей медленно извивалась в неглубоких логах, сдавливала жадными кольцами горушки, летела прямой стрелой по поймам шумливых речек.
«Помнишь, как с твоей подачи начинали строить эту дорогу? Сколько было шуму, упреков в маниловщине, авантюризме, а получилось, пожалуй, не хуже, чем в Швейцарии», — думал Иван, с теплотой глядя на знакомые с детства места. Лицо его хмурилось, когда взгляд натыкался на бесхозно брошенные у дороги бревна, высыпанный под откос щебень или распаханную по косогору луговину. Глаз опытного хозяина все примечал. Новые руководители роптали, когда в первые годы после переизбрания он внезапно приезжал и устраивал им настоящие райкомовские выволочки. С годами поостыл, махнул рукой, дескать, за что боролся, на то и напоролся, не было бы дороги — и беспорядка было бы меньше, а здесь разве за всем углядишь?
Иван не считал себя замшелым партаппаратчиком, к пятидесяти (десять из которых пришлись на переломку страны) он слыл вполне крепким хозяином, неплохим управленцем, жил с достатком, был любим семьей и уважаем друзьями.
Главой этого самого отдаленного, ссыльно-переселенного района его угораздило стать в первые мутные годы ельцинских завихрений. Как тогда миновали погромов по всей стране, а ограничились одним Кавказом, одному Богу известно! Авось как-то вывез. Жить стало легче, ну и ладно.
И тогда, и сейчас его душа болела Мустагом. Красивой, одинокой и надменно-гордой горой, возвышавшейся над окрестностями. Кого бы ни привозил он в родные края, как только машина проезжала Мунды-Баш и взбиралась на один из самых высоких своих подъемов, Иван начинал нервничать, отвечал невпопад и наконец, показывая куда-то влево, торжественно восклицал:
— Вон Мустаг!
По-шорски Мустаг — это ледник, а при хозяйском подходе — рай для горнолыжников. Первые трассы начали строить здесь задолго до новой дороги. Гора манила, звала, тянула к себе, сближала чужих людей, а друзей превращала в непримиримых врагов. Странная это была гора. Местные почитали ее святой, обиталищем духов предков. Гора ждала своих покорителей, а дело это было нелегким, но Ивану со школы не нравились простые задачки, дела, люди, желания. Сколько он из-за этой любви к сложностям претерпел — одна его сократовская лысина знает.
Сегодня Иван не спешил на свидание с любимой горой. Он на нее обиделся. После долгих лет верности она с постыдной поспешностью капризной девицы изменила ему. Конечно, гора ни при чем. Виной всему деньги, зависть и снова деньги. Обида, как в детстве, рождала чувство беспомощности и одиночества. Хотелось заплакать от жалости к себе, к долгой и трудной жизни, пройденной бок о бок с людьми, ставшими в одночасье чужими. Три его лучших и проверенных друга решили сделать его сговорчивее. Иван был противником продажи горы чужакам, и друзья, чтобы не упустить хорошие деньги, написали в милицию, и там сфабриковали уголовное дело, обвинив его в мошенничестве. Жену, детей и знакомых таскали на допросы. Опозоренный, он метался с подпиской о невыезде, как волк за красными флажками. Со всех высоких постов его, как водится, моментально поснимали. Поползли слухи и сплетни, одна чудовищнее другой. Не чувствуя за собой вины, он все же боялся за семью. Ему нужно было точно знать, к чему готовиться, а рассказать об этом мог только один человек.
Не доезжая до поселка, Иван свернул на грунтовую дорогу, резко забиравшую в гору. Он знал, что, попетляв с десяток километров, сможет избежать ненужных встреч, виновато опущенных глаз, показного сочувствия, пустых разговоров и множества других неприятностей. До недавних событий, потрясших его, казалось бы, прочно устоявшуюся жизнь, он никогда не вспоминал об обиженном человеке, исповедуя принцип «на обиженном воду возят». Став начальником, он уже не мог себе представить, что обидеть можно его, он сам обижал. Теперь обида поселилась в его доме, вслед за ней пришла неуверенность, а потом и страх, страх беспомощности. Каждый из нас, столкнувшись с холодным равнодушием государственной машины, в считанные дни становится ярым анархистом. Цинизм, с которым государство растаптывает личность; открывается каждому лишь после близкого знакомства с известными органами. Не дай бог каждому испытать это на себе. Ведь в основе поиска истины и защиты державных интересов часто лежит обычная корысть, использующая в своих целях ложь и донос. Богиня правосудия слепа, но какой-то безумец вложил в ее руку меч. Злая насмешка над здравым смыслом: незрячая, с ножом в руке, кромсая все на своем пути, по локоть в крови продирается к какой-то мифической истине, существующей, возможно, лишь в ее слепом воображении.