Я был еще желторотым и только начинал постигать азы одной из древнейших наук, имя которой — социальная проституция. Пройдет немало времени, прежде чем я сам признаю себя профессором в этой хитрейшей из существующих на земле области знаний.
Юная женщина, надышавшись пылью кулис провинциальных театров, с трудом пережив перехватывающую дыхание любовь к заглавным в театре мужикам, с брезгливостью вытерпев сопящую тяжесть главрежей в гримерках, с опаской и недоумением косилась на робкого молодого человека.
Костер неспешно догорал, тонкие струйки сизоватого, растворенного ночным мраком дыма, по-кошачьи изгибаясь, тянулись сквозь нас к клубящейся юным туманом лощине. Озноб уставших от поцелуев и робкой близости, разделенных лишь летними трикотажными условностями тел постепенно набирал силу флаттера, и неизбежное случилось. Два одиноких стона, объединенных древней нечеловеческой силой, влились в вечный рев неиссякаемого потока жизни.
Солнце проснулось раньше нас и осторожно ползало по размягченным усталостью и сном лицам, хотя довольные и о чем-то беспечно улыбающиеся мордочки с большой натяжкой попадали под определение «лицо». В белорусском языке есть очень емкий двойник слова «лицо» — «постыдь». Наверное, солнце, со свойственной ему в тех местах нежностью, легонько трогало наши постыди. Позабывшие стыд, замысловато переплетясь, мы еще спали, а светило уже выталкивало из-под нас нашу первую общую тень. Первую тень нашего прошлого.
Сегодня в прошлом большая часть жизни.
Асфальт был старым, вылинявшим, сбитым временем и людьми в звенящую окаменелостью корку. Высокие заборы из вымазанного серой известкой ракушечника от крымского солнца казались ослепительно белыми и заставляли щуриться. От избытка света, как и от недостатка, человек почти одинаково слеп.
Теперь я часто во время короткого сна брожу по этим узким улочкам старого приморского города. Вдыхаю его запахи, замешенные на вечном и ничем не перебиваемом, терпком аромате теплого моря. До недавнего времени я не знал, что счастье и одиночество имеют одинаковый запах. Оказывается, мое прошлое — это всего лишь питательная среда, своеобразный планктон одиночества, и мне остается только ждать, когда оно дожрет его вместе со мной.
На том старом асфальте сегодня живут новые тени, и я уверен, что их никто не замечает. Быть может, только подслеповатые старухи, пережившие своих мужей и самих себя, видят на сероватом шершавом камне что-то свое и скалят беззубые рты в размытых годами и горем улыбках. Я растерянно шарю глазами по знакомым белесым трещинам и выпирающим из пересохшего гудрона камешкам, в надежде отыскать среди них хотя бы куцый обрывок нашей общей, когда-то давно рожденной на днепровской горе тени и не нахожу ее. Тень женщины вобрал в себя застенчивый огонь крематория, моя — нелепо лежит у ног в бледном свете компьютерного экрана.
В оконное стекло, матовое от полной луны, беззвучно бьются чьи-то пугливые тени, я их не гоню, я сижу и разговариваю с ними, и более благодатных слушателей еще не встречал. Я не хочу, чтобы всходило солнце и мир обретал конкретные черты реальности, я с нетерпением ожидаю ответной откровенности забредших ко мне ночных странников.
Когда это случится, моя тень тоже пропадет со старого асфальта, и я наконец узнаю, о чем, умоляюще заламывая руки, мне пытались рассказать странные плоские существа.
Философия свободы(почти по Р. Штайнеру)
Полдня небо куксилось, наконец не выдержало и разрыдалось. Почти горячие струи брызнули на пыльные, чахлые скверы, на выгоревшие и облупившиеся от солнца крыши домов. Разомлевшие от жары люди, как ленивые собаки, нехотя тащили свои тела под навесы, козырьки, тенты и кроны деревьев.
Небо позволяло себе черт-те что! Выстроив какие-то замысловатые многоэтажные фигуры, перемешав синее с черным, оттенив все это налитой страхом сединой, оно раскатисто рыдало, уронив свое широкое, раскосое лицо на лохматую грудь горизонта. Рыжие и мертвецки бледные зигзаги молний блестели на черном, как эмблемы в петлицах эсэсовцев.
В этой растерзанной небесной бездне было что-то необычное, не похожее на предыдущие грозы, но этого никто тогда не увидел. Придавленные поденщиной, ковыляющие на ненадежных от потомственного пьянства ногах, местные жители отвыкли смотреть на небо. Да и что на него смотреть? Небо, оно и есть небо — бездушное, ни для чего непригодное пространство. Только юные влюбленные непродолжительное время поднимали вверх свои истерзанные бесплодными мечтаниями, худые острые лица, да городские дурачки пялились на сложную небесную механику, и глупые загадочные улыбки блуждали по их лицам, словно рыжие предрассветные луны меж напитанных мраком облаков.
До этой, будь она неладна, грозы город жил своей инвалидной жизнью, никого не любя, отгородившись от всех убогостью строений и скудостью желаний своих обитателей. Вокруг как назло буйствовала природа с вычурностью ландшафтов, выкрутасами речушек и неглубоких озер. Песчаные обрывы и крутые косогоры у приезжего человека создавали полную иллюзию предгорья, в то время как за этой видимой красотой и возвышенностью лежали непроходимые топи и затхлые болота.
Город ютился на пологом склоне, стекая извилистыми улицами к неглубокому озеру с зыбкими берегами и бурой от торфа водой, и только в одном месте широко распахнутым веером в озеро упирался небольшой пляж с мелким, ослепительно белым морским песком. Асфальт и брусчатка долго не задерживались на неустойчивых грунтах, поэтому городские улицы, за исключением центра, больше походили на зарождающиеся овраги с продолговатыми промоинами, матово блестящими по краям галькой и почти всегда заполненными жидкой грязью. Это было настоящее раздолье для домашней водоплавающей живности и сотен разномастных свиней.
Когда появился этот город, никто толком не знал, дотошного краеведа в нынешние времена Бог не посылал, а то, что нарыли предшественники, сгорело в старой школе лет двадцать тому назад. Город жил короткой памятью, так же жили и его обитатели — родителей помнили, бабушку с дедом смутновато, а уж прабабка с прадедом были пустыми отголосками с того света, их и могил-то сыскать уже не могли, да и зачем было искать? Два-три поколения хранили в себе семейные хроники, а после все начинали сначала. Поэтому местную историю переписывали по многу раз, кто как хотел, вернее, кому как было выгодно.
Дома в городе были в основном деревянные, старые, покосившиеся, латаемые всякой всячиной, подворачивающейся под руку. Рядом со старинными резными наличниками и причудливыми коньками абсурдно красовались куски крашеной жести, неструганных, но уже тронутых прелью сосновых досок, оторванных от каких-то рекламных щитов цветных, бугристых от влаги листов фанеры. Все эти разномастные заплаты нисколько не уязвляли самолюбия домовладельцев и муниципальных властей. Глядя на потемневшую от дождей и времени убогость, можно было предположить, что нынешнее жители города прозябали в записных лентяях, давно махнувших рукой не только на свои жилища и свою жизнь, но и на будущее своих детей. Однако справедливости ради следует отметить, что это было далеко не так, и местный обыватель принимал самое активное участие во всех бунтах, смутах, расколах и революциях, когда-либо будораживших умы, увечивших и без того хилые души наших сограждан.
Город и прилегающий к нему уезд, по нынешнему — район, у губернского, а позднее областного начальства никогда не вызывал особого доверия и числился неблагонадежным. Какие только метаморфозы не происходили с обитающим в нем народом, какие только фортели не выкидывали исторгнутые из народных глубин и поначалу боготворимые вожаки! Памятник одному из них нелепо нависал над кручей. Хотя, конечно же, круча, даже при беглом взгляде, выглядела обычным обрывом над загаженным людьми и свиньями оврагом.
Лет восемь осыпающийся овражный берег власти не укрепляли, и злорадная кромка оползня, хищно ощерившись белесыми корешками и жухлой прошлогодней травой, уже почти подобралась к мраморному основанию обгаженного воронами истукана. Пробегающие мимо прохожие сокрушенно качали головами, с нетерпением ожидая следующей весны. Городская газета, этот пачкающий руки листок пропахшей керосином дрянной бумаги со слабо проступающими буквами, в нынешнем году объявила конкурс на правдивое предсказание судьбы городской достопримечательности и, если угодно, святыни. Будущие архивариусы, роясь в окаменевшем, как справедливо заметил один из великих, дерьме современности, возможно, прочтут эти предсказания и поразятся единодушному цинизму и безразличию, с которым горожане предрекали падение своего кумира на дно зловонного оврага. Однако что поделать — таков апофеоз всенародной любви.
Поразительный документ — городская многотиражка, не идущая ни в какое сравнение со столичной прессой с ее глянцем и лоском. Однако именно она оказалась самым читаемым в городе изданием, и, судя по рейтингам, самым правдивым. Обитателям глубинки безразличны далекие новости непонятной столицы, которую они из века в век боялись и в глубине души презирали. Еще детьми, в школе, пошарив глазами по клеенчатым просторам бескрайней страны, с трудом прочитав чужие слова у похожих на рыбьи глаза кружков и не найдя даже крохотной отметины с названием своего города, подавляющее большинство сограждан впадало в уныние и переставало ощущать себя сопричастными к этой висящей на гвозде глянцевой громадине. Общегосударственный патриотизм вдалбливался горожанам насильственно и никогда не был добровольным. Но все десять с половиной тысяч населяющих город, от мала до велика, любили его безысходной, тоскливой любовью и готовы были пришибить всякого посягнувшего на эту любовь или усомнившегося в ней.
Так уж повелось, что местная самобытность всегда крепче любых законов, принимаемых центром. Свое любится сильнее. Да и как не любить свой маленький город, когда каждый житель — неотъемлемая, незаменимая и неповторимая его часть?
Почетным гражданином здесь мог стать только горожанин, достигший пятидесятилетнего возраста и ни разу не выехавший за городские ворота и старый, почти слизанный временем городской вал. Сие высокое звание присуждал неформальный общественный совет городских старейшин, состоящий из полутора десятков стариков, о которых было известно, что не только сами они, но их отцы и деды ни разу не оставили город. Традиция эта была древней, и новые власти вели с ней напрасную борьбу.