Короче, мы уже Машку из подружек вычеркнули. Но нутро не обманешь, тварь, которая в нем живет, как и героин, ждать умеет. Влюбилась девка по уши, что ты! Глаза горят! Как-то утром, часиков в пять, мы со Светиком от «Шайбы» пустые идем, тогда только на подхвате крутились. Тормозит иномарка, ну, думаем, вот она, нечаянная радость. А здесь, здравствуйте, сияющая Машка. Обрадовались, конечно. Довезла нас, кофейку попили, о жизни поговорили. Только жизнь у нас разная получалась, да и правильно, мы — «простигосподи», а она вся влюбленная и возвышенная. Для нас темна ночь — мать родная, рабочая страда, можно сказать, а для нее человеческая жизнь. Днем солнышку радуйся, ночью — любимому. Порадовались мы со Светиком, проводили нашу козочку, поплакали над своей юдолей и забыли.
— Смотри, Галюха, какие-то воробушки у бара расселись, товар свой повыпятили, пойду-ка я их шугану, это же не общественная кормушка.
— Уймись, — одернула Марина вторую балерину, — слушай лучше, шугальщиков здесь и без тебя хватает. И что дальше?
— Дальше оно и есть дальше. Влюбилась наша Машенька еще в одного медведя. Я же говорю, нутро сучье. И одного любит — спасу нет, и другого — гасите свет. Как-то пришла к нам, попросила, чтобы Светка ее отмазала, подтвердила, будто она у нее ночует.
Вот тогда я и раскусила ее гнилую сущность. Поняла, что скоро к нам прикатится. Я, девчонки, себе подобных через стенку чую. Мне как-то один умный мужик сказал: «Для женщины один мужчина много, два — уже мало». Тысячу раз проверено. А здесь — два, да одновременно. Год она им голову морочила, да и на других заглядывалась. Короче, собрались они вдвоем и хорошенько ее отметелили.
Повалялась Машутка в больнице, мы ее навещали, и те козлы, кстати, тоже приходили, в вечной любви клялись. Но Машка на мужиков смотреть не могла, если и раздвигала свои красивые ножки, то только из чувства мести. Сначала мстила бесплатно, потом стала денежки брать, постепенно втянулась. Работала как пела, клиенты голову теряли. У стойки никогда не торчала, на грубость сразу по морде, за собой смотрела — солярий, массаж, плавание, карате, врачи — разве что в космос не летала. Короче, высококлассная проститутка, косящая под преданную любовницу состоятельных господ. Актриса! «Оскар» по ней плакал! Полмира объехала. Ты говоришь, со спортсменами терлась? Да бред это полный. С дипломатами это да, у нее даже министр был. И у нас она в кабаке никогда не работала. Так, иногда приходила отдохнуть, нас со Светиком поподкалывать.
Весь обратившись в слух, я с нетерпением ожидал завершения этой истории. Ресторан постепенно заполнялся народом. Появились музыканты, самый, на мой взгляд, отвратный в ресторанном племени элемент, который и петь не умеет, и людям поговорить не дает. Галина же продолжала свой грустный рассказ:
— Месяцев семь назад втюрилась наша Машка по самые помидоры. Все и всех бросила, кроме своего Никочки никого не видела. Представляете, часами от счастья могла реветь, ну и тот тоже, хоть и под сорок, но мужик видный был, состоятельный, тачка — шик, короче, все при нем, бабы просто стлались, а он на Машку, как на небесное чудо, смотрел. Когда по улице шли, за ручки взявшись, как школьники, люди оборачивались полюбоваться. Знатная была пара. Он из какой-то родовитой семьи был, чуть ли не князь. В общем, дело к свадебке двигалось. Тут Машка как-то звонит из Парижа…
— Откуда?
— Из Парижа, город такой, Верочка, есть. Красивый, я тебе скажу, город, довелось мне там нашу корпорацию целых три месяца представлять. Полиция хорошая, за «оральчик» на все глаза закрывает. Зато местное путанье, суки сколиозные, просто звери, ели ноги унесла.
— Галка, не съезжай, ну позвонила Маша… — взмолилась Марина.
— Да, позвонила, смеется и плачет. Поет, мол, девки, я залетела, второй месяц, скоро приеду. Сами знаете, с нашей работой нормально забеременеть — большая редкость. Николя ее очень дочку хотел, а она боялась, что после всех этих таблеток да клизмований родить не сможет.
Приехала одна, он где-то в Африке дела утрясал. Счастливая приехала, гоняла, как чумная, по городу, к свадьбе готовилась, деньки считала до приезда своего ненаглядного. А тут вбегает как-то в наш рабочий номер и за сигарету. У нас шары на лоб, Николя-то ей настрого запретил, да и беременная.
— Все, говорит, девки, держите меня, а то я сегодня сорвусь. Повалилась на пол, катается, — как наркоманка в ломке. Орет: курва, мол, я!
Потом отошла, намакияжилась и на выход. Мы со Светиком в голос, не пускаем, на коленях умоляли. Но сучья натура свое взяла, говорит, нет ничего выше любви и всепоглощающей страсти, я, мол, в него влюбилась и ничего с собой поделать не могу. Ну, один только раз, последний, можно сказать, прощальный вояж, поймите, подружки! Спрашиваем, а Коля-то как же? Он, говорит, отец моего ребенка, он — святой.
Короче, поднялась сюда, в кабак, мы следом. Мужик, конечно, отлет. Вообще-то на ее Николя похож, только молодой, морда волевая, надменная, как на штатовских рекламах.
Короче, все у них быстренько сладилось. Часа через два возвращается наша деваха, бледная, как полотно, щека горит, губа побита, одета кое-как. Стакан вискаря шарахнула. Мы с расспросами. Молчит. Слезы текут ручьем, в кулаке какая-то фотка смятая зажата. Расцепили пальцы, разгладили, а на ней Машкин Николай и этот нынешний клиент в обнимку стоят, на обороте надпись: «Дорогому братишке, жду на свадьбу».
Только мы от ступора отошли, как этот братец появился, причесанный, весь вылизанный, подходит к столику, кладет перед Машкой триста долларов и с ухмылочкой говорит: «Что же ты, шлюшка, заработок забыла, я привык за все платить сам, не надеясь на брата. Да не кисни, я смолчу. За оплеуху прости, дворянский гонор взыграл, род опозорила, а потом прикинул, где я такую классную сучку еще найду, всегда под боком, чего же по-родственному не позабавиться. Я гляжу, и подружки у тебя аппетитные, так что после свадьбы славненько покуролесим. Девчонки, может вам по стольнику задатка выдать?»
Машка вскочила и в туалет, мне бы за ней, да кто знал, что долбаный Ренат окна после проветривания не запер.
Вот такая грустная песня, подружки, получилась. Так что вы мне про святых проституток сказки не рассказывайте. Не бывает таких, чтоб немножко собой поторговала, а потом чистенькая — и под венец, все равно сучья кровь позовет. И верных жен из нас никто не видел, разве что в устном народном творчестве. Светка, хватит киснуть, ей уже не поможешь, а нам еще жить. Наливай, помянем Марию, продавшую душу черту…
Мне показалось, что их молчание заглушило шум закипающего весельем ресторана. Внизу молчала ночь, переливаясь огнями окон, фонарей, спешащих автомобилей, маленькие фигурки людей, размытые мраком, попадая в круглые капканы света, казались серыми тенями, населяющими ночь, спешащими побыстрее миновать блеклое пятно и сгинуть, раствориться в породившей их темноте.
Бездомная душа
Испугаться никто не успел, просто машину сильно тряхнуло, и у всех перед глазами прошла темнота.
Люди всегда ждут смерти. Едва осознаем себя живыми, так и начинается ее долгое беспрерывное ожидание, а она приходит всегда неожиданно и, как нам кажется, не ко времени, может, поэтому мы торопимся окрестить ее глупой, нелепой. Хотя вряд ли кто приведет пример умной смерти. Абсурдно искать логику в извержении вулкана, люди, живущие на его склонах, просто ждут, так и мы ждем, каждый своего часа. А потом, уже посюсторонние, живые будут обсуждать происшедшее с нами, давать ему глупые характеристики, сокрушенно качать головами, ведь смерть пришла не за ними.
Столько слез, цветов и скорби этот привыкший к овациям и беспробудному веселью зал еще никогда не видел, да и не дай бог увидеть.
Генерал лежал в гробу строгий и надменный, пренебрежительно сжав губы, казалось, что и теперь он считает себя всесильным и великим, которого никто и ничто не в состоянии победить. В изголовье дорогого импортного гроба торчали неизвестно что символизирующие мертвые знамена. Люди шли бесконечным потоком, многие плакали, но мало кто решался сделать несколько шагов из обшей ритуальной вереницы, подойти к гробу и взглянуть последний раз на лицо этого странного человека, четыре года назад приехавшего в их богом забытый край и ставшего его неотъемлемой частью, а теперь уже, наверное, и легендой.
За флагами возвышалась пустая сцена, уставленная деревянными пюпитрами, в приглушенном свете похожими на странные обелиски какого-то неземного кладбища.
На самом краю сцены, свесив длинные красивые ноги, сидели две полные красоты и сил женщины. Одна — в ослепительно белых одеждах, счастливая и довольная, другая — в темных ризах, с печальным, заплаканным лицом. Они о чем-то вполголоса разговаривали, возможно, обсуждали наряды дам, пришедших в эту скорбную залу.
Им дано было видеть и слышать живых, люди же были слепы и глухи. Не видел их и я, не единожды подходивший к гробу, уже позже, по прошествии времени мне приснился сон, или это был не сон, у нас в Белоруссии такие состояния прежде назывались мроей, наверное, все это мне примроилось.
Собеседницами были Смерть и Душа генерала. Блистательная, в белых одеждах — Смерть, в скорбном трауре — Душа. Странно, оказывается, у каждого из нас есть не только душа и Ангел-хранитель, но и своя собственная смерть. Точной механики их отношений никто толком не знает, но для нас, смертных, это и не обязательно. Странный диалог между не менее странными собеседницами длился, наверное, уже давно, возможно, с самого рождения генерала, но мне дано было услышать лишь малую его толику.
— …конечно, я все понимаю, — говорила, пригасив улыбку, Смерть, — и, поверь, разделяю, насколько мне дано, твою печаль расставания с этим телом, как-никак пятьдесят два года вместе, но не обессудь, как бы сказал твой генерал — приказ сверху.
В ответ Душа тяжко вздохнула и поднесла черный кружевной платок к влажным глазам.
— Совсем ты очеловечилась. Ничего, пройдет время, отвыкнешь, — сочувственно положила руку ей на плечо собеседница. — Тебе хорошо, впереди целая вечность, а я свою мис