Гузову захотелось умереть, теперь он желал смерти, желал того, от чего всего час назад так бездумно бежал, бросив оружие и товарищей. Вдруг в голове появился отдаленный, тяжелый звон, он быстро нарастал, это кровь, повинуясь страху, оставляла перевозбужденный мозг, окружающие предметы поплыли, и на растерзанное человеческое тело мягко опустилась пульсирующая темнота.
Потом было рабство. Три долгих страшных месяца. Алика ни о чем не спрашивали, просто били и, как скотину, на веревке водили на работу. Он чистил сортиры, загоны для скота, копал землю, таскал камни и воду. На ночь его загоняли в глубокую яму с толстой железной решеткой наверху.
Такие ямы были почти в каждом дворе. Хозяева иногда ради смеха справляли в них малую нужду, после взрослых и детей то же самое украдкой, с веселым хихиканьем, делали молодые женщины. Сначала было обидно и противно, потом привык, только по ночам задыхался от резкого запаха высохшей мочи.
Одежду стирать не разрешали. Дни и ночи превратились в сплошную каторжную муку. Кормили чем придется, чаще всего черствыми лепешками и объедками с хозяйского стола. За два месяца лишь в одном доме ему дали кусок хозяйственного мыла, разрешили помыться и постирать шмотье в ручье. Ямы во дворе этого дома не было, на ночь его запирали в подвале, где одна из клетушек была оборудована под настоящую тюремную камеру.
В этот дом, к родственникам, однажды и приехал на джипе Рыжий Бек. Столкнувшись с рабом, он молча, без особой злобы саданул Алику ботинком под дых и, дождавшись, когда тот отдышится, начал расспрашивать о прошлой жизни, учебе, родителях, знакомых, службе. Последнее, конечно, интересовало его больше всего, особенно фамилии командиров, характер каждого, стиль общения с солдатами, друг с другом, домашние адреса, семейное положение. Алик ответил было, что про семьи ничего не знает, но получил удар в глаз.
— Ты хорошо вспоминай, — с улыбкой пряча в карман блокнот, в котором что-то помечал, сказал Бек. — Я скоро приеду, а ты уж все вспомни получше и постарайся меня больше не огорчать.
Бек говорил почти без акцента и держался в селении как главный. Когда после беседы Алика вели на работу, он видел Бека беседующим со старейшинами, а это, как успел заметить Гузов, считалось здесь большой честью.
Через день Бек приехал не один, с ним был неразговорчивый худой парень, которого интересовала только служба в части. Что где расположено, какие где посты, что охраняют.
По-русски он говорил с большим трудом. Алик слушал его внимательно, старался понять исковерканные слова, а потом попросил листок бумаги и все аккуратно начертил. Рыжий и его напарник, кажется, остались довольны, особенно рассказом о том, что контрактники потихоньку тащат со склада боеприпасы и меняют их у местных на водку и курево.
Когда боевики уехали, Алику дали горячего супа, кусок ослепительно белого сыра и кружку кислого виноградного вина. После такого царского ужина его отвели в темницу, как он любовно окрестил свою камеру, и, запирая дверь, вдобавок к старому рваному одеялу бросили еще пару потертых овчин.
Сон долго не шел, хотя обычно, наломавшись за день, он засыпал сразу. В голову лезли страшные мысли, которые раньше, может, из-за побоев и постоянной усталости, не успевали родиться в его отупевшем мозгу. Только сегодня он впервые серьезно задумался о том, что стал предателем и оказывает добровольную помощь врагу.
«На хрена ты начертил им план части? — укорял он себя. — Завтра они потребуют большего, а что ты им еще расскажешь? Ну, рассказать-то, конечно, еще кое-чего можно, а вот чертить и писать… Попадут эти письмена куда следует и хана тебе, Альбертушка, долгая и лютая тюрьма! Все, больше никаких упражнений в рисовании и письме. Может, наши выкупят или освободят. Хотя кто мне сейчас „наши“? Я разве на войну собирался идти? Я ведь в армию шел, сам в военкомат, идиот, приперся — нате, берите! Взяли, суки. Своих-то сынков поотмазали, а тех, у кого ни папы, ни лапы, конечно, можно и на войну — подыхать!»
Подступивший было страх пропал и его место заняла злость: «Да и хрен с ним, с предательством! Зато живой! Ну, в говне ковыряюсь, так что, в деревне я в белых туфельках по асфальту гулял? Вон Мишке Пригалову уже никто не поможет. Ну, матери какую-нибудь железку с бантиком военкоматовские и передадут, а толку? А ведь мать-то его одинокая, батя уже почти семь лет в тюряге сидит. Да что Мишка, за полгода, что я здесь, только из нашего батальона семерых схоронили. Чехи нас бьют, а что нас не бить, когда мы им такого понатворили, что и за полвека не разгребешь».
Заснул Алик с мыслью, что надо выжить, сделать все, пойти на любую подлость, но остаться жить. Спал он спокойно, по-детски улыбаясь во сне.
Утром его не погнали на поле собирать камни. Дали в руки метлу, и он с особым прилежанием стал мести двор, с надеждой поглядывая на дорогу, ведущую в аул. Сердце тревожно билось.
Бек приехал к обеду, поговорил о чем-то во дворе с хозяином, велел Альберту садиться в машину, а сам зашел в дом. Вернувшись минут через десять с небольшой коробкой под мышкой, он забрался в машину, но тут же, зажимая нос, выскочил наружу:
— Сука, от псов лучше пахнет! Вылазь, падла, всю машину дерьмом провоняешь!
Алик со страхом, что будут бить, выпрыгнул. Бек уже что-то гортанно кричал стоявшему на крыльце хозяину. Через несколько минут к машине подбежал хозяйский сынок и бросил под ноги пленнику мешок.
— Бери, это тебе, — брызгая в салоне чем-то ароматным, пробурчал Рыжий Бек, — бери, пока я добрый. И бегом впереди машины! Он, — бандит кивнул на дом, — не хочет, чтобы твои вонючие обноски оскверняли чистую землю вайнаха. Вперед!
Алик километра три трусцой бежал перед машиной, спасибо, Рыжий ехал медленно. Покалеченное колено разламывалось от боли. Они уже давно проехали улюлюкающий в спину аул и, перевалив через невысокий холм, спустились к небольшой речушке.
— Стой, — высунув из окна голову, крикнул Бек, — иди мой свои яйца. У тебя полчаса, — и, бросив кусок импортного мыла, развернул машину и поехал назад в селение.
Подождав, покуда машина скрылась, Алик подобрал мыло, прошел метров сто, убедившись, что его не видно с дороги, быстро разделся и бросился в холодную воду. Пленник знал, что, если голым покажется перед горской женщиной, его ждет неминуемая мучительная смерть.
Гузов никогда не думал, что обычная ледяная вода может приносить такое наслаждение. Раз пять намыливал свои длинные, давно не стриженные и не чесанные волосы, жиденькую бороденку, пропахшее человечьим и скотским дерьмом тело.
Накупавшись и обсохнув, он вытряхнул из мешка поношенные, но стираные вещи. Солдатские черные трусы и серая майка были ему великоваты, а вот вылинявшие спортивные брюки и куртка оказались впору. Одев на босу ногу старенькие кроссовки, он представил себя со стороны и остался вполне доволен. На душе было весело и бесшабашно.
«А что, если плюнуть на все, не дожидаться никакого Бека, а ломануть вон туда, на ту высокую гору, она, судя по солнцу, находится как раз на севере. Может, если повезет, недели за три куда-нибудь выйду».
Подумал и испугался.
«Придурок, это же верная смерть. Первый же встреченный чех прикует тебя к воротам своего дома и будет держать как собаку, пока за тобой не приедет хозяин».
Вспомнились страхи, про которые ему рассказывал Касьян — одноглазый и весь переломанный мужик, попавший сюда в рабство еще при советской власти.
— Если нет поддержки местных, бежать бесполезно, — шептал он в яме Алику. — А ты еще и солдат, тебя просто привяжут за ноги к двум наклоненным деревцам, а потом отпустят. До пупа раздерет. Я, брат, такое раза два видел. Ты всегда думай, ну и себя, конечно, слушай. Свое чутье, оно в неволе под стать звериному, редко когда подводит.
«Да, хорош у тебя внутренний голос, — съязвил про себя Алик и торопливо зашагал к дороге, — не дай бог Бек что-нибудь заподозрит».
К вечеру они приехали к какой-то избушке или сторожке, приютившейся у высокой скалы в глухом горном лесу. Бек ушел в домик, поручив надзирать за пленником низкорослому, заросшему до глаз черной бородой чеченцу. Тот мрачно, с отсутствующим видом сидел на деревянной колоде, зажав между ног автомат. Не успела еще за Беком захлопнуться дверь, как горец кошкой метнулся к Алику и, приставив к горлу длинный нож, зло брызжа слюной и выдыхая смрад гниющих зубов, захрипел прямо в лицо:
— Зарэжу, сабака русский! Аны уйдут, — он мотнул головой на сторожку, — тэбе здэсь дэржат будут. Кускы резат буду.
Все произошло так неожиданно, что Алик даже не успел испугаться. Неизвестно, чем закончился бы этот инцидент, но, к его радости, из-за двери выглянул Бек:
— Иди сюда, гяур!
Чокнутый нехотя убрал нож и, отступив на шаг, отпустил свою жертву.
— Успеешь еще, Шамиль, отрезать ему башку, — специально для Алика по-русски сказал улыбающийся благодетель.
В единственной комнате за столом сидело человек пять. Альберта еще раз подробно расспросили про его воинскую часть, охрану, склады с вооружением и боеприпасами. Потом на его же схеме велели показать маршруты, по которым разводящие водят смены на посты.
Он понимал, что сейчас происходит самое главное в его жизни, он нутром, по-звериному, чувствовал в этих сидящих к нему спинами людях больших начальников, от которых зависит его дальнейшая судьба, его жизнь и смерть. И вдруг Гузова словно прорвало: он начал быстро, взахлеб, сбиваясь, путая падежи и согласования, говорить, говорить все, что успел узнать о своей части, сослуживцах, командирах, технике и вооружении, называть позывные и частоты, на которых работали радисты. Его, как закончившего педагогическое училище и обладавшего почти идеальным каллиграфическим почерком, назначили помощником ротного писаря, а когда требовалось, отправляли на подмогу в штаб батальона, а иногда и полка.
Алик торопился, ему казалось, что он говорит не то, что вот сейчас его прервут и выгонят вон, к тому страшному, черному, бородатому человеку с железными руками и длинным кинжалом.