— Тогда отправимся в путь, поскольку жена моя словно на горячих углях при мысли, что мы опоздаем на станцию, пропустим этот поезд и она лишится двух часов, нужных ей для того, чтобы приготовить гостю обед.
Я достал мои часы.
— Так когда же отправляется поезд?
— Без четверти час.
— А уже двадцать минут первого.
— И нам предстоит пройти две мили вмести с детьми.
— У меня есть карета и лошади, способные мчаться, как ветер… Собирайте вашу стаю (дети в это время рвали цветы); я велю запрягать, и мы отправляемся.
— Но вы почти не видели Ньюстедское аббатство.
— Что ж, вы расскажете мне о том, чего я не успел осмотреть.
— Согласитесь, пастор Бемрод не выходит у вас из головы.
— О, так оно и есть!
— Что же, велите запрягать… Джордж! Ада!
Дети, затерявшиеся на лужайке, встали, и их головы показались над высокими травами.
Я побежал к карете.
Кучер заканчивал запрягать, когда молодое и прекрасное семейство появилось у мрачных ворот Ньюстедского аббатства.
Мы сели в карету, через четверть часа уже были на станции, а еще через час вышли в Чидле.
Здесь мой соотечественник протянул руку и, указывая мне на колокольню, вокруг которой, примерно в двух милях от нас, сгрудилось множество домов, утопающих в зелени, произнес:
— А вот и Ашборн.
IV. ПИСЬМА ПАСТОРА БЕМРОДА
Нет ни малейшей необходимости описывать читателям деревню Ашборн (они с ней знакомы) и пасторский дом (они его посещали).
Деревня, правда, увеличилась на два десятка домов, но пасторский дом сохранил свой былой облик; только фрески пастора Бемрода — эти изысканные алтари Гименею, эти нежные голубки, целующиеся на колчане и скрещенным с ним луком — исчезли под бумажными обоями жемчужно-серого цвета с темно-серыми разводами.
Обеденная зала осталась такой же, кабинет — таким же, и его окна по-прежнему выходят в тот же садик, где распевают конечно не те же самые соловьи, но потомки той птицы, которая во времена доброй г-жи Снарт пела там так мелодично, что г-н Бемрод принял ее за душу последней из умерших дочерей своей хозяйки.
Однако, что вполне понятно, когда я вошел в пасторский дом, о преданиях которого я совершенно ничего не знал, все это не могло меня взволновать.
Но что я отметил, так это атмосферу опрятности и довольства, которой веет уже на пороге дома, где живут молодые хозяева: это чувствовалось и в радости собаки, встретившей отца, мать и детей громким лаем и вилянием хвоста, и в доброжелательной улыбке, игравшей на губах молоденькой служанки — горничной и кухарки одновременно.
Сразу же по возвращении домой вся семья занялась домашним хозяйством: жена пошла на кухню, служанка побежала на птичий двор, дети завладели садом, а муж отправился за письмами, предварительно устроив меня в милой небольшой комнате на втором этаже, окно которой выходило на дорогу.
Минут через десять он вернулся с полусотней писем в одной руке и рукописью — в другой.
— Держите, — сказал он, протянув мне все эти бумаги, — вот ваш готовый роман.
— Благодарю вас, мой хозяин… Знаете, поговаривают, что так они и приходят ко мне. Но я опасаюсь…
— Чего?
— Что перевод потребует от меня больше усилий, нежели само сочинение романа, и что, дойдя до третьего письма, я покину пастора Бемрода и возвращусь к капитану Полю, к д'Арманталю или какому-нибудь д'Артаньяну.
— Я предусмотрел это, — с улыбкой отозвался мой хозяин.
Я взглянул на него:
— Вы предусмотрительны?
— Да, я всегда думал о том, что вы или кто-нибудь из ваших собратьев по перу — Бальзак, Сю или Жорж Санд — приедет в Ньюстедское аббатство, я узнаю о его появлении и предложу ему подарок, который сейчас предлагаю вам.
— И, будьте откровенны, кому из четырех вы предпочли бы сделать этот подарок?
— Жорж Санд. Эта вещь в жанре ее восхитительных пасторалей.
— Да, но что касается меня, то, не правда ли, легко будет догадаться, что это снова какой-то случай дал в мои руки эту рукопись?
— Это тем более вероятно, что роман в письмах вовсе не в вашей манере.
— Что ж делать? Я постараюсь опередить критику; я расскажу о нашей встрече во всех подробностях, точно так же как рассказал о найденной мною в Библиотеке знаменитой рукописи графа де Ла Фера, откуда были позаимствованы «Мушкетеры»; я расскажу… я расскажу всю правду; и тем хуже для тех, кто мне не поверит!
— Однако в свое оправдание вы сможете сказать, что перевели письма с оригинала. За вами останется совсем небольшая заслуга — сделанный перевод.
— Перевод — это как раз то, что мне трудно дается.
— Перевод уже сделан.
— Неужели сделан? -Да.
— Кем же?
— Мною.
— Вами?!
— Взгляните на эту рукопись! Я взял у него рукопись.
— Так здесь перевод этой толстой пачки писем?
— В свободные минуты я развлекался, переводя их.
— Поистине вы необычайно полезный человек!
— Но вы же понимаете, что, возможно, перевод не очень-то литературный, но зато буквальный.
— Однако, поскольку труд полностью завершен, дорогой мой хозяин, следовало бы, как мне кажется, сделать одно совсем простое дело.
— И какое же?
— Опубликовать эти письма под вашим именем. Пастор усмехнулся:
— Я отнюдь не страдаю таким честолюбием, какое постоянно одолевало этого бедного господина Бемрода.
— В чем же состояло его честолюбие?
— В стремлении напечататься.
— У него было такого рода честолюбие?
— Вы убедитесь в этом, прочитав его письма.
— Возможно! Что касается меня, отвечу вам одной фразой: если во всей этой объемистой истории есть какой-то интерес, а подобный интерес должен существовать, раз такой человек, как вы, взял на себя труд ее перевести, то честолюбие славного пастора будет удовлетворено.
— Какая радость для него!
— Как это радость?! Разве он не умер?
— Да, конечно, сорок или пятьдесят лет тому назад.
— Черт возьми!
— Ну, а теперь я вас покидаю… Слева от вас — подлинники писем, справа перевод, а в том углу — подзорная труба.
— Подзорная труба! А зачем она?
— Кто знает, может быть, вам понадобится оглядеть окрестности.
— Дорогой мой хозяин, вы загадочны, как Удольфский замок!
— За дело! А через два часа я вернусь к вам сообщить, что обед подан.
— Что же, идите! Мой хозяин вышел.
Нужно быть справедливым даже по отношению к самому себе; так что воздам себе справедливость, сказав, что я начал с попытки читать оригиналы писем, однако должен добавить, что, дойдя до середины первого из них, я оставил этот труд и стал попросту читать перевод.
Через два часа, минута в минуту, хозяин вернулся.
Его шагов я не услышал, так как стоял у окна с подзорной трубой в руке.
Он дотронулся до моего плеча, и я обернулся.
— Что, — спросил он меня, — вы уже не читаете?
— Нет, я ищу дом господина Смита.
— И как, нашли?
— Думаю, да… Только я напрасно смотрю в это очаровательное окошко, которое освещает девичью комнату пасторской дочери: нет там ни щегла в клетке, ни прекрасной девушки в соломенной шляпе, наполовину скрывающей в тени ее чарующее личико и пряди золотистых волос. Просторные кровати, сохнущее белье, раскачивающаяся рубашка с натянутыми рукавами и раздутая ветром, — вот и все.
— Ах, дорогой мой гость, мне кажется, что вы слишком многого хотите! Прекрасная Дженни разделила общую участь: она присоединилась к добрым господину и госпоже Смит на сельском кладбище, которое она так трогательно живописала своему мужу.
— Черт возьми, я ведь как раз хотел спросить у вас вот что: почему, коль скоро вы расположены к переводу, вы не перевели поэзию Грея наряду с прозой господина Бемрода.
— Потому что поэзия это дело поэзии.
— Простите, дорогой мой хозяин, я понимаю вас то ли слишком хорошо, то ли не вполне.
— Я хочу сказать: чтобы переводить поэта, нужно самому быть поэтом.
— Спорю, что вы поэт!
— Другими словами, сочиняю стихи.
— Полноте!
— Да кто же не сочиняет стихов?!
— И спорю, что вы перевели «Сельское кладбище» Грея, как и все остальное?
— Гм!
— Итак, я жду «Сельское кладбище», мой дорогой хозяин.
— Вам известно лучше, чем кому бы то ни было, что некоторые произведения должно читать в определенном месте и в определенное время.
— Согласен с вами.
— Так вот, сегодня вечером, когда стемнеет, вы пойдете на прогулку по кладбищу и там, при умирающем свете дня, перед этими бедными могилами, поэтом которых стал Грей, вы прочтете мой перевод.
— О, да вы настоящий театральный постановщик!
— А теперь вдвиньте тубусы вашей подзорной трубы и пойдемте обедать!
— Охотно, поскольку я умираю от голода.
— Не говорите об этом так громко, вы можете напугать хозяйку дома… Кстати, на каком месте вы остановились?
— На моменте отъезда супругов.
— В тюрьму?
— Нет, в уэстонский приход в Уэльсе.
— Как вы находите прочитанное?
— Превосходно, черт побери: ведь был уговор, что я поставлю под этим свою подпись!
— Но предположим, что вы этого не сделаете.
— Прежде всего я сказал бы, что когда-то прочел роман Августа Лафонтена, который начинается точно так же.
— Август Лафонтен приезжал в Англию в конце прошлого века; кто вам сказал, что он не был знаком с добрым господином Бемродом?.. Какие еще у вас критические замечания?
— Так вот! Мне кажется, это нескончаемое повествование о его жизни звучит в устах господина Бемрода несколько монотонно.
— Я же, наоборот, подумал бы о том, что есть кое-что новое в этом исследовании самого себя, предпринятое совестливым человеком, который уступает своим слабостям, но при этом сознает их, который последовательно анализирует все свои чувства, пока не докапывается до гранитного слоя; и это ново особенно для вас, писателя, пренебрегающего психологическим анализом…
— Согласен!
— … для вас, подменяющего подлинное течение жизни игрой случая и воображения…