Старуха.
Он был должен.
Все узнал, для этого потащился на кладбище.
Дядя Сева лгал. Даже тогда. Захоронение к родственникам разрешалось. Но право на это имел, конечно же, профессор, когда-то оформив на себя и то, что называлось “ответственностью”. Можно было захоронить урну и никому ничего не платить. Нужно какое-то разрешение какого-то “департамента бытового обслуживания”… Но уже не слушал, какое и где — дядюшка все это знал, поэтому обманул.
В конторе главного государственного кладбища почему-то пахло ладаном. А у него при себе — нашатырь.
Глупое унизительное одиночество: обманутый человек.
Забыл, как пройти к участку: не вспомнил и заблудился. Это тогда он вдруг подумал… Имена у живых. Живущий на земле не может не иметь своего имени или хотя бы клички, остаться в мире безымянным почему-то немыслимо, хоть потом так и произойдет.
В этом мертвом лесу в летний день оказался кто-то еще.
“Кого-то ищете? Могу помочь?” — поинтересовался свободно мужчина, сидевший на скамеечке, как видно, у чужой могилы. Хотел расположить, представился: “Валера”. Художник-гравер. Местом работы и было кладбище, с этого начал: “Заказов мало. Обновляют памятники. Но это редкость. Посмотрите, сколько вокруг руин. Зато туристы, экскурсии… Мемориал. Ельцина похоронили. Первый президент России… Михаила Ульянова, Ростроповича. Вот и все”.
Странная услуга… Ни к чему не обязывающий разговор… “Так мы коллеги! А я вот изображаю мертвых как живых”. И уже рассуждал о своем ремесле: умный человек, может быть, талантливый даже, болтает то ли стыдливо, то ли брезгливо. Исповедуется, так что самому противно, но все же не может замолчать… “Это язычество, конечно. Что-то вроде того. Вместо крестов. Но погребальные портреты? Знаете ли, интересовался. По-моему, лучшее, что дала античность. Годков через пятьсот, может быть, и этот некрополь копнут поглубже? Могло бы потрясать… Можно было бы обессмертить… Хотят же — а что? Главное, для чего? Художнику, то есть, прошу прощения, мне, приносят фотографию. И заказывают что-то такое: фотографию на загранпаспорт… Да, да, в этих овалах с растушовкой — предпочитают это. Внутренний мир человека? Посмотрите… Типовая доска почета. Память, коллега, — это вообще своего рода моральное поощрение. Хотя, подумать, — смерть, лицом к лицу! Платят вполне прилично, уверяю. По нынешним временам, весьма. Ну не смешно? Каждое кладбище, как портретная галерея. Задумались бы при жизни, деньги те же. Но, если не думают о смерти, почему же не верят в бессмертье, а?”.
На могиле академика букетик искусственных цветов — неловко, все-таки даже как-то гадко — а цветник пуст, зияет в мраморе дыра.
Соглядатай через силу дожидался. Все-таки предложил: нет ли желания сменить на что-то серьезнее табличку… Эту, похожую на заплату. Узнав, что могилой распоряжается другой, не расстроился и не удивился, но бросил уже развязно: “Да, коллега. И это. Могила — собственность покойника, а в советское время других способов прикупить себе землицы родной просто не было. Но если остались наследники, покоя не обретешь. Бойся Бога, смерть у порога! Какие портретики — наивность человеческая. Это, я скажу, зрелище: борьба за место… Делят, судятся — что угодно. Такая земля, на вес золота. Двести тысяч долларов за квадратный, устроит? Где еще-то она столько стоит, обратите внимание: земля. Но ведь не земля, конечно. Это приобретают право. Право, право. Это дети, только дети ничего не имеют своего, — и вдруг произнес: Дети смеются… Дети плачут… Дети не умирают…”.
Когда вернулся, мать не спросила, где он был, — и не пришлось врать. Сказала — больше было не о чем, — умерла Нонна Мордюкова. Показывали “Родню”. И на каждом телеканале — фильм с ее ролью. Трансляция чего-то. Похоже на сон. Снится, снится… Кино — это сон. Кончился фильм — и ты проснулся. Во сне видел, слышал… Просыпаешься — и забываешь. Почему актеров любят? Увидеть на экране в какой-то роли — и помнить, любить? Полюбить сон. Полюбить во сне. Любить воображением и больше ничем. И вот уже даже смерть бессмысленна: как смерть во сне.
Он купил складную лопатку за 399 рублей. Даже не сумма как будто: cлучайный набор из трех цифр. Магазинчик назывался “Мир приключений”, увидел вывеску — и захотелось узнать, что же может приобрести искатель приключений. Выбор оказался огромен. Но поразила лишь эта лопатка… Складная. Даже не там, где товары для кладоискателей. А в отделе с рюкзаками, котелками, спальными мешками — для кого-то, кто решит отправиться в туристический поход. Тогда он подумал, ведь это стоило так дешево, что не жалко было бы сразу же потерять или выбросить, в конце концов, купить и забыть. Всего за 399 рублей. В упаковке к изделию прилагалась инструкция. “Штык лопатки снабжен открывашкой для бутылок, другой его край — зубчатый. Компас, расположенный в рукоятке, позволит сориентироваться на местности…”.
И вот он бежит куда-то, потому что у него заказик. Потому что за все в жизни нужно платить… Позвонил, предложил — тот, другой, у которого носом кровь… Предложил, стесняясь, заработать: бизнесмен хочет свой портрет. Попросил половину боязливо — за то, что уступит и все устроит… Боялся — но позвонил… Стыдился — но предлагал… Унижался, предлагая унизительное, потому что так и существовал, свыкся. Это ведь и есть существование — каждодневная борьба униженного со своим унижением. И предлагал он существование как бы, такой заработок, когда малое дается как многое, давая, однако, возможность его продлить. Верил, что они друзья… Надеялся, что не оскорбится по старой, по детской памяти, как никогда не оскорблялись они, студийцы, привыкнув к оскорблениям своего учителя… К тому, что живопись — это пот и кровь! В конце концов, предлагал он то, от чего сам ни за что бы не отказался, если бы соответствовал. Бизнесмен желание имел, чтобы не кто-нибудь — хоть какой-то признанный, полноправный… В общем, член Союза художников. И он состоялся, то есть был. Согласился. Только нужно было взять с собой этот членский билет. И вот он на пороге этой квартиры… Предъявляет его хозяину, да, свой членский билет — пропуск или что же еще… Строгий добротный хозяин рассмотрел, убедился, что настоящий — и уже уважительно впустил какого-то совсем незнакомого человека… Позировал несколько часов: волновался, переживал. Квартира как квартира. Большая, удобная. Все есть. Все как у людей. На стенах картины. Масло какое-то постное, но хозяин гордится. Купец он как бы. Заводик у него под Костромой, что-то плавят. Жена — застенчивая, приветливая. Да и он мужик как мужик. После сеанса художника приглашают за стол, отужинать с хозяевами. Стол изумительный, все вкусно, щедрая выпивка. Сам купец давно в завязке, но любит угощать, как бы тоска такая светлая: хотя бы угощать, сочувствовать… Хозяин подливал, даже одобрил, очень даже с уважением относился к тому, что художник мог бы напиться. Наивность человеческая! Так представлял, ставя в чем-то выше себя, потому что себе не позволял… Через недельку готов портретик… Не притворялся, старался: пусть себе понравится, пусть полюбуется собой, честный простой мужик. Портретик одобрен! Принят! Как все радуются! Советуются, какую раму… Золоченый багет, вот это что будет, одна рама — как вся его работа! Такая честь! Но с ним не расстаются, не хотят… Вот и новый заказик — теперь бы изобразить хозяйку… Ту, которая поила, кормила, желая угодить… И вот он бежит, бежит… Слезятся глаза… Но закружится голова, подступит страх с его тошнотой — спасает нашатырь. Потому что заказик! Саша, это все для нее, ради нее… Как она будет поражена, когда узнает: может послать ей деньги… Посылает… Она оплатит врачей. Лучшее лечение. Лучшие лекарства. Еще один ночной звонок. Разговор в комнатной испуганной тьме, в которой каждое слово раздавалось как проклятое. Эхо голосов в телефонной трубке. Пытаются соединиться. Но не совпадают во времени всего на какие-то секунды. Когда тому что-то говоришь, кто уже как будто не слышит.
Саша, она все для себя решила. Выбор, какой же у него выбор? Продать квартиру, что-то купить, отдельное. Дальше жить. Они — уже с ее матерью. Алла Ивановна — одна. Но что ни день: ей плохо, слезы, сердце. Пугается. Это она одинокая, она больная. Ждала. Беспомощная, плаксивая. Что же будет с ней? Немой вопрос — слезки в глазах… Сказала вдруг безумное: “Я не мать твоя — я теперь твоя дочь”. Сказала — и заплакала. И это его мать боялась, что у них родится ребенок, как будто могла запретить, сказав: я против. Как обыденно все это. Да, да… Как эта урна с прахом старухи, которую спрятал на антресолях.
Попросила купить красное сухое вино.
Все, чего хотела.
Было так просто исполнить это желание.
Пусть вино, пусть все скажут друг другу.
Себе водки.
Напился — и стало больно.
“Мама, почему я знаю все, что ты скажешь?”.
Опьянев, мать бездушно воспарила. Не слушала… Не слышала… Но могла говорить, говорить… И это: “Как ты похож на своего отца”.
Тонул, захлебывался, выкрикивая: “Я хочу жить! Жить!”.
Но матери ничего не стоило сказать: “Я знаю, тебе стало бы легче, если бы я умерла”. И, чувствуя, что мучила его — получая удовольствие, великодушно, вдруг: “Ты можешь отдать меня в дом престарелых…”. Он опять что-то кричал, потом плакал — и от вины и от жалости к ней — не осознавая, что мать довольна. Очень довольна собой, получив эту власть над ним: cудить и прощать. Пошатываясь, шаркая тапками, ушла: в свою темноту, где что-то кому-то шептало радио. Сердце в груди его гулко бьется, и слышится далекое глубокое эхо: “Как пусто… Как пусто…”. Мальчик вскрикнул: “Мама!”. Никто не отозвался. “Мама, я тебя люблю!”. Безмолвствует. “Мама, мама!”. Голосом, полным покоя, она возвращает себя в этот мир. “И я люблю тебя, мой сын!”. Он стоял на коленях у ее кровати… Плакал в темноте, обнимал, как это мерещилось ему, безумно — умирающую, уходящую в отчужденное мертвенное молчание. Но так и не в силах осознать, что же вымаливал, только беспомощно, жалко плакал… Когда порывался поцеловать, ткнулся неловко в губы — и почувствовал вдруг это: ее пьяный кислый поцелуй. Стало страшно, стыдно, омерзительно, как было в детстве, когда чувствовал это —