Дома была одна Коломба, но прево не допускал и мысли, что она могла видеться с незнакомцем после строжайшего наказа, данного Перрине на случай появления красивых молодых людей, поэтому дочери он не сказал ни слова.
Дела службы призывали господина д’Эстурвиля в Шатле, и, пригрозив Рембо прогнать его за ослушание, он приказал никого не впускать ни в Большой, ни в Малый Нельский замок, от чьего бы имени ни являлись посланцы, в особенности же презренного проходимца, который уже осматривал замок.
Поэтому, когда на следующее утро по приглашению Перрины явился Асканио с драгоценностями, Рембо открыл лишь слуховое оконце и через решетку сказал, что вход в Нельский замок запрещен для всех, особенно же для него.
Асканио, разумеется, пришел в отчаяние; но нужно сознаться, что он и не подумал обвинить Коломбу за такой нежданный прием: накануне девушка только взглянула на него, обронила всего одну фразу, но в ее взгляде было столько робкой любви, а в тоне — столько нежности, что со вчерашнего вечера Асканио все время казалось, будто в душе его звучит ангельское пение. Юноша догадался, что мессир Робер д’Эстурвиль заметил его и отдал строгий приказ, жертвой которого он и стал.
VIIIПОДГОТОВКА К НАПАДЕНИЮ И ОБОРОНЕ
После того как Асканио вернулся во дворец и дал Бенвенуто отчет о своем походе, вернее, обо всем, что касалось топографии Нельского замка, Челлини, видя, что помещение подходит ему во всех отношениях, тотчас же отправился к королевскому секретарю сеньору де Нефвилю, чтобы испросить у него дарственную от имени короля.
Сеньор де Нефвиль попросил его подождать до утра, чтобы удостовериться, соответствуют ли действительности притязания мессира Бенвенуто; и хотя ваятель почел за дерзость, что ему не поверили на слово, но понял законность этой просьбы и подчинился необходимости, однако решил не давать сеньору Нефвилю никакой отсрочки.
Поэтому на следующее утро Челлини явился к королевскому секретарю в назначенный срок, минута в минуту. Его тотчас же приняли, и он счел это хорошим предзнаменованием.
— Ну как, месье, — спросил Бенвенуто, — правду вам сказал итальянец или оказался лгуном?
— Истинную правду, любезный друг!
— Отрадно слышать.
— Король приказал мне вручить вам дарственную.
— Премного благодарен.
— Однако же… — нерешительным тоном продолжал секретарь по делам финансов.
— Ну что еще, говорите!
— Однако же, если вы разрешите дать вам добрый совет…
— Добрый совет, черт возьми! Ведь это редкостная штука, господин секретарь! Прошу, прошу…
— Так вот: поищите для своей мастерской другое помещение вместо Большого Нельского замка.
— Вот оно что! — заметил Бенвенуто, усмехаясь. — По-вашему, он мне не подходит?
— Напротив.
— Так в чем же дело?
— Дело в том, что замок принадлежит весьма высокопоставленному лицу, и борьба с ним не пройдет для вас безнаказанно.
— Я слуга благороднейшего короля Франции, — отвечал Челлини, — и никогда не уступлю, ибо буду действовать от его имени!
— Да, но в нашей стране, господин Бенвенуто, каждый вельможа — король в своих владениях, и, пытаясь изгнать прево из замка, который он занимает, вы ставите под угрозу свою жизнь.
— Рано или поздно, а умирать придется, — наставительно отвечал Челлини.
— Итак, вы решили…
— …покончить с дьяволом, прежде чем дьявол покончит со мной. Положитесь на меня, господин секретарь, а господин прево пусть поостережется противиться воле короля, особенно же, если выполнять ее поручено Бенвенуто Челлини.
После этих слов сеньор де Нефвиль сразу прекратил душеспасительные разговоры, но сослался на всякого рода формальности, которые якобы нужно выполнить, прежде чем вручить дарственную. Однако Бенвенуто преспокойно уселся, заявив, что не тронется с места, пока не получит дарственную; а если придется здесь переночевать, то он так и сделает, ибо заранее предупредил домашних, что, может быть, не вернется до утра.
Видя все это, сеньор де Нефвиль смирился, и хоть и опасался осложнений, но вручил Бенвенуто Челлини дарственную, решив предуведомить мессира Робера д’Эстурвиля о том, что вынужден был так поступить — отчасти по воле короля, а отчасти по требованию ювелира.
А Бенвенуто Челлини вернулся домой, никому не говоря ни слова о своем поступке, запер дарственную в шкаф, где хранил драгоценные камни, и спокойно принялся за работу.
Новость, переданная секретарем короля по делам финансов Роберу д’Эстурвилю, подтверждала, что виконт де Мармань был прав и Бенвенуто действительно задумал любой ценой завладеть Нельским замком. Прево решил быть начеку. Он созвал всю свою охрану — двадцать четыре стражника, расставил часовых на крепостных стенах и отлучался в Шатле только по неотложным делам.
Между тем время шло, а Челлини по-прежнему спокойно работал и не предпринимал наступления. Но прево был убежден, что это кажущееся спокойствие — лишь хитрость, что враг ждет, когда он ослабит надзор, и постарается захватить замок врасплох. Поэтому мессир Робер все время приглядывался, прислушивался, жил в напряжении, пребывая в самом воинственном расположении духа, и это состояние не то мира, не то войны, лихорадка ожидания, душевная тревога угрожали, затянувшись, довести его до сумасшествия, как и кастеляна замка Сент-Анж. Прево не ел, не спал и худел на глазах.
Иногда он вдруг выхватывал шпагу и, размахивая ею и наступая на стену, вопил:
— Пусть явится! Пусть только явится этот мошенник — я жду его!
А Бенвенуто все не появлялся. Порой мессир Робер успокаивался, убеждая себя, что ваятель лучше владеет языком, чем шпагой, и никогда не посмеет осуществить свое гнусное намерение. В одну из таких минут Коломба, выйдя случайно из своей комнаты, увидела приготовления к схватке и спросила отца, что это означает.
— Собираюсь наказать одного шалопая, вот и все, — отвечал прево.
Наказывать г-ну прево полагалось по службе, поэтому Коломба даже не спросила, кто же этот шалопай, для которого велись такие приготовления, — она так была занята своими мыслями, что удовольствовалась этим объяснением.
И действительно, недавнее решение мессира Робера внесло глубокие и печальные изменения в жизнь его дочери. До сих пор она жила безмятежно, скромно, уединенно. Тихо и беззаботно проводила она дни, спокойно спала по ночам. А теперь ее жизнь можно было сравнить с озерцом, взбаламученным бурей.
О, как сожалела девушка о той поре неведения и спокойствия, когда она довольствовалась дружбой с грубоватой, но заботливой Перриной и была почти счастлива, о той поре, когда она надеялась и верила, когда она уповала на будущее, как уповают на друга, и, наконец, о той поре дочерней доверчивости, когда она полагалась на чувства отца! Увы! Будущее стало настоящим: появился граф д’Орбек, который ей так противен; за любовью отца скрывалось честолюбие. Ну почему она родилась единственной наследницей богатого вельможи, а не дочкой какого-нибудь скромного обывателя из предместья, который о ней заботился и лелеял бы ее? Ведь тогда она могла бы встречаться с молодым художником, взволнованные речи которого ее пленили, с красавцем Асканио, взгляд которого сулил столько счастья, столько любви…
Но, когда учащенное биение сердца и румянец, заливавший щеки, предупреждали Коломбу, что образ чужеземца уже давно занимает ее мысли, она всякий раз с твердостью обещала себе изгнать сладостные грезы, и это ей удавалось, ибо она понимала, как безотрадна действительность. Впрочем, с той поры, как отец объявил Коломбе о своем решении выдать ее замуж, она строго-настрого запретила Перрине принимать Асканио, под каким бы предлогом он ни явился, пригрозив в противном случае все рассказать отцу. И дуэнья из боязни, что ее обвинят в сговоре с Асканио, умолчала о дерзких планах его учителя, поэтому бедная Коломба вообразила, что она защищена от всяких случайностей.
Однако не следует думать, что кроткая девушка решила принести себя в жертву и покориться отцовской воле. Нет, все ее существо восстало при мысли о браке с человеком, которого она возненавидела бы, если бы ей ведомо было чувство ненависти. Итак, в прекрасной головке Коломбы теснилось множество мыслей, совершенно чуждых ей прежде, мятежных, негодующих мыслей, которые она считала чуть ли не преступными и за которые на коленях вымаливала прощения у Господа Бога. Порой она даже думала пойти к Франциску I, броситься к его ногам. Но до нее дошли слухи, которые передавались шепотом, о том, что при обстоятельствах еще более ужасных такая же мысль осенила Диану де Пуатье и что за свой поступок она поплатилась честью. Г-жа д’Этамп могла бы оказать покровительство Коломбе, спасти ее, если бы захотела. Но захочет ли она? Не усмехнется ли в ответ на жалобы девушки? Такую презрительную усмешку она уже видела на губах своего отца, когда умоляла его не разлучать ее с ним, и эта усмешка причинила девушке много душевных страданий.
Коломба сто раз на дню преклоняла колени, творя молитву и заклиная Всевышнего помочь ей, послать избавление в эти три месяца, оставшиеся до бракосочетания с ненавистным женихом; а если уж это невозможно, — позволить ей соединиться с матерью.
Что же касается Асканио, то в его жизни было не меньше тревог, чем в жизни той, кого он любил. Много раз с тех пор, как Рембо заявил, что двери Нельского замка для него закрыты, он по утрам, когда еще никто не вставал, или по вечерам, когда все уже спали, бродил вокруг высоких стен, отделявших его от счастья всей жизни. Но ни разу ни явно, ни украдкой он не пытался проникнуть в запретный сад. В нем еще жило чистое, юношеское уважение к женщине, которое охраняет возлюбленную даже от самой любви.
Но это не мешало Асканио, чеканя на золоте узор, вставляя в оправу жемчуга и алмазы, предаваться безумным мечтам, не говоря уж о грезах в часы утренних и вечерних прогулок, о тревожных ночных сновидениях. В помыслах он чаще всего устремлялся к тому страшному, а теперь желанному дню, когда Бенвенуто станет хозяином Нельского замка, ибо Асканио хорошо знал своего учителя и видел, что внешнее спокойствие Челлини было спокойствием вулкана перед извержением.