— Да ведь юноша при смерти! Вы убьете его, сударь, если вздумаете переносить. Ему надобно тотчас же оказать помощь… Жером, беги за доктором Андре!.. Нельзя его переносить — ему ведь так плохо. Слышите? Вы можете идти, можете оставаться, но его не трогайте!
Бенвенуто пристально посмотрел на герцогиню, затем с тревогой взглянул на Асканио. Он понял, что у герцогини д’Этамп его ученику ничто не угрожает и что, пожалуй, опасно переносить его без предосторожностей. И он тотчас же принял решение, ибо быстрота и решительность были достоинствами, а может быть, недостатками Челлини.
— Вы за него в ответе, сударыня! — проговорил он.
— О да, я готова поручиться своей жизнью! — воскликнула герцогиня.
Бенвенуто нежно поцеловал своего ученика в лоб, закутался в плащ и, держась за рукоятку кинжала, гордо вышел, обменявшись с герцогиней взглядом, исполненным ненависти и презрения. А на прево и виконта он даже не соблаговолил посмотреть.
Взглядом, горящим от ярости, проводила Анна Бенвенуто, пока он не скрылся из виду; затем выражение ее глаз изменилось, и она встревоженно и печально взглянула на милого ее сердцу больного: любовь сменила гнев, тигрица превратилась в газель.
— Доктор Андре, — бросилась она к лекарю, прибежавшему со всех ног, — осмотрите его! Спасите! Он ранен, он умирает…
— Пустяки, — сказал доктор, — временный упадок сил. — И он влил в рот Асканио несколько капель целебного настоя, который всегда носил с собой.
— Он приходит в себя! — воскликнула герцогиня. — Он пошевелился! А теперь, доктор, ему надобен покой, не правда ли?.. Перенесите его вот сюда, в эту комнату, и положите на оттоманку! — приказала она двум лакеям и добавила вполголоса, чтобы никто, кроме них, не слышал: — Предупреждаю: если проговоритесь о том, что видели или слышали, поплатитесь головой! Ступайте.
Лакеи, дрожа от страха, поклонились и, осторожно подняв Асканио, унесли его в комнату.
Оставшись наедине с прево и виконтом де Марманем, невольными свидетелями того, как ей вновь нанесли оскорбление, герцогиня д’Этамп смерила обоих, особенно виконта, презрительным взглядом, однако же сдержала свои чувства.
— Итак, я сказала, виконт, — заметила она желчно, но спокойно, — что ваша затея — дело нешуточное, но сказала не подумав. Полагаю, власти у меня довольно, чтобы покарать злодея, а в случае надобности — поразить тех, кто разгласит тайну. Надеюсь, на этот раз король соизволит его наказать; но я хочу отомстить. Наказание делает оскорбление явным, месть же его скрывает. У вас, господа, оказалось достаточно хладнокровия, и вы медлите, чтобы вернее отомстить. Хвалю вас за это, но советую вам: будьте благоразумны, не упускайте случая, не заставляйте меня прибегать к содействию других. Виконт де Мармань, с вами надобно говорить прямо: я ручаюсь, что вы останетесь безнаказанным, как ненаказуем и палач. Однако, если вам угодно знать мое мнение, советую вам и вашим головорезам отказаться от шпаги и орудовать кинжалом. Итак, решено: не болтайте, а действуйте немедля — вот лучший ответ. Прощайте, господа!
Она говорила отрывисто, резко и протянула руку, как бы указывая вельможам на дверь. Они до того смешались, что неловко откланялись и вышли с растерянным видом, не сказав ни слова.
— О, вот что значит быть всего лишь женщиной и обращаться за помощью к таким трусам! — проговорила Анна, поглядев им вслед с брезгливой гримасой. — О, как я презираю всех этих людишек, коронованного возлюбленного, продажного супруга, лакея в камзоле, лакея в ливрее, презираю всех, кроме того, кем я, помимо воли, восхищаюсь и кого без памяти люблю!
Она вошла в комнату к красавцу больному; Асканио открыл глаза в тот миг, когда к нему приблизилась герцогиня.
— Пустяки, — повторил лекарь Андре, обращаясь к герцогине д’Этамп. — Молодой человек ранен в плечо. Слабость, усталость, душевное потрясение, а может быть, и голод вызвали обморок. Как видите, все словно рукой сняло после приема целебного снадобья. Сейчас он совсем пришел в себя, и его можно перенести домой на носилках.
— Довольно! — перебила Андре герцогиня, подавая ему кошелек. Андре отвесил ей глубокий поклон и вышел.
— Где я? — спросил Асканио; он старался собраться с мыслями.
— Вы у меня, Асканио, — отвечала герцогиня.
— У вас, сударыня? Ах да, узнаю вас! Вы госпожа д’Этамп. Припоминаю… А где же Бенвенуто? Где учитель?
— Не шевелитесь, Асканио. Ваш учитель в безопасности. Не тревожьтесь: он преспокойно сидит у себя дома и обедает.
— Да как же он оставил меня?!
— Вы потеряли сознание, и он поручил мне позаботиться о вас.
— А вы правду говорите, что он не подвергся опасности, что вышел отсюда цел и невредим?
— Повторяю и подтверждаю, что он в полной безопасности, ему ничто не угрожает. Поверьте же, Асканио! Неблагодарный! Я, герцогиня д’Этамп, бодрствую у его ложа, ухаживаю за ним с сестринской заботливостью, а он только и знает, что говорит о своем учителе!
— О сударыня, простите меня и примите мою благодарность! — отвечал Асканио.
— Давно бы так, — промолвила герцогиня, покачивая хорошенькой головкой и лукаво улыбаясь.
И тут герцогиня д’Этамп заговорила. Тон ее речей был задушевен, в самые простые слова она вкладывала сокровенный смысл, с жадным любопытством и в то же время с каким-то уважением задавала вопросы и так вслушивалась в ответы, будто от них зависела ее участь. Она стала как кошечка, кроткой, нежной и ласковой, предупредительной и чуткой; напоминая искусную актрису на сцене, она незаметно наводила Асканио на разговор, от которого он уклонялся, и приписывала ему те мысли, которые сама обдумала и высказала. Она, казалось, потеряла всю свою самоуверенность и внимала ему, как пророку, обнаруживая весь свой просвещенный и пленительный ум, благодаря которому, как мы говорили, ее называли самой красивой из ученых женщин и самой ученой из красавиц. Словом, она превратила беседу в тончайшую лесть, в искуснейшее обольщение; и в конце концов, когда юноша в третий или четвертый раз вознамерился уйти, она сказала, удерживая его:
— Асканио, вы рассказываете о своем прекрасном ювелирном ремесле так красноречиво, с таким жаром, что для меня это своего рода откровение. Отныне я буду находить глубокий смысл в том, что прежде мне представлялось всего лишь украшением. Значит, по-вашему, Бенвенуто мастер своего дела?
— Сударыня, тут он превзошел самого божественного Микеланджело!
— Я сердита на вас. По вашей милости я, пожалуй, не стану гневаться на него за неучтивость.
— О, не обращайте внимания на дерзость учителя, ваша светлость! Под его грубоватостью скрывается горячее и преданное сердце. Но Бенвенуто нетерпелив и необуздан — ему показалось, будто вы заставили его ждать, чтобы позабавиться, и это оскорбление…
— Вернее, шутка, — сказала герцогиня тоном избалованной девочки, смущенной своей шалостью. — Я, право, еще не была одета, когда явился ваш маэстро, и просто чуть-чуть замешкалась с туалетом. Это дурно, очень дурно! Видите, я исповедуюсь перед вами. Ведь я не знала, что вы тоже пришли! — прибавила она с живостью.
— Все это так, сударыня, но Челлини — а он, конечно, не очень проницателен, да вдобавок его ввели в заблуждение, я-то могу признаться вам, ведь вы так очаровательны и так добры, — итак, Челлини считает вас ужасно злой и жестокой, а в вашей ребяческой выходке он усмотрел оскорбление.
— Неужели? — язвительно воскликнула герцогиня и даже не в силах была утаить усмешку.
— О, простите его, ваша светлость! Поверьте, когда б учитель узнал вас, он на коленях испросил бы у вас прощения за ошибку — ведь он так благороден и великодушен!
— Да замолчите же! Вы, кажется, стараетесь заставить меня полюбить его? Повторяю, я питаю неприязнь к нему и для начала найду ему соперника.
— Найти будет трудно, сударыня!
— Нет, Асканио, ибо соперник этот — вы, его ученик. Позвольте же мне лишь косвенно воздать должное великому гению, который ненавидит меня! Послушайте, ведь сам Челлини восхваляет вас за тонкое мастерство. Неужели вы не хотите, чтобы ваше творчество послужило мне? Докажите, что вы не разделяете предубеждения маэстро к моей особе, и согласитесь послужить мне. Ну, что вы на это скажете?
— Мои способности, мое сердце к вашим услугам, госпожа герцогиня. Вы так благосклонны ко мне, с таким участием расспрашивали о моем прошлом, о моих надеждах, что отныне я предан вам и сердцем, и душой.
— Дитя! Я еще ничего не сделала для вас и прошу только об одном: посвятите мне крупицу своего таланта. Послушайте, не создавали ли вы в грезах какие-нибудь чудесные драгоценные украшения? У меня есть великолепный жемчуг. Не хотелось бы вам сделать для меня волшебный дождь, мой милый чародей? Хотите, я расскажу о своем замысле? Вот сейчас, когда вы лежали тут, в комнате, бледный, с запрокинутой головой, мне представилась прекрасная, склонившаяся от ветра лилия. Так вот, сделайте мне из жемчуга и серебра лилию, и я буду носить ее на корсаже, — проговорила герцогиня, приложив руку к сердцу.
— Ах, сударыня, как вы добры…
— Асканио, хотите отблагодарить меня за эту доброту? Изберите меня своей наперсницей, другом, не скрывайте своих поступков, желаний, огорчений, ибо я вижу — вы печальны. Обещайте приходить, когда вам надобны будут помощь и совет!
— Но ведь вы оказываете мне еще одну милость, а вовсе не требуете доказательства моей благодарности.
— Словом, вы обещаете мне это?
— Увы, сударыня! Еще вчера обещал бы, еще вчера я мог бы принять ваш великолепный дар и нуждался в нем. Ныне же никто не властен помочь мне.
— Кто знает…
— Я знаю, сударыня.
— Ах, я вижу, вас терзает какое-то горе, Асканио!
Асканио с грустью кивнул.
— Вы не откровенны со своим другом, Асканио. Нехорошо, нехорошо! — продолжала герцогиня, взяв юношу за руку и нежно пожимая ее.
— Маэстро, должно быть, тревожится обо мне, сударыня, и к тому же я не смею докучать вам. Я чувствую себя превосходно. Позвольте же мне оставить вас.