С этими словами герцогиня д’Этамп властно взмахнула рукой и, бросив многозначительный взгляд, оборвала свои тайные признания, ошеломившие наставника Карла Орлеанского. Он хотел было ответить, но герцогиня уже повернулась к герцогу де Медина-Сидониа.
Мы уже сказали, что Асканио все слышал.
— Ну что, господин посол, — проговорила герцогиня д’Этамп, — решился ли наконец император пройти через Францию? По правде говоря, иначе ему не выйти из трудного положения — ведь всегда следует искать брод помельче. Его кузен, Генрих Восьмой, без угрызений совести захватит его; если же он ускользнет от англичан, то попадет в руки к туркам; на суше его задержат протестантские государи. Ничего не поделаешь — надобно проходить через Францию или же многим пожертвовать, отказавшись подавить восстание жителей Гента, его любезных земляков. Ведь великий император Карл — гентский гражданин, и это бросилось в глаза, когда он без должного почтения отнесся к его величеству. Император действует ныне так неуверенно и осмотрительно, памятуя об этом, господин де Медина. О, мы его хорошо понимаем! Он опасается, как бы король Французский не отомстил за испанского пленника и как бы парижскому пленнику не пришлось уплатить часть выкупа, оставшегося за узником Эскуриала. О Господи, пусть он успокоится! Даже если Карл Пятый не постигает нашей рыцарской честности, он, надеюсь, по крайней мере, слышал о ней.
— Разумеется, мадам, — ответил посол. — Нам известна честность Франциска Первого, когда он бывает предоставлен самому себе. Однако мы опасаемся…
Герцог умолк.
— Вы опасаетесь советчиков, не правда ли? — подхватила герцогиня. — Вот оно что! Да-да, я знаю, что совет хорошенькой женщины, совет, данный остроумно и весело, не может не повлиять на мнение короля. Ваше дело подумать об этом, господин посол, и принять меры предосторожности. Кроме того, вы должны иметь неограниченные полномочия, а если не неограниченные полномочия, то карт-бланш — чистый лист, на котором поместится очень и очень многое. Мы-то знаем, как это делается. Мы изучали дипломатию, и я даже просила короля назначить меня послом. По-моему, у меня есть явная склонность к дипломатии. Я отлично понимаю, как тяжело будет Карлу Пятому отдать часть империи ради освобождения своей особы и ради своей неприкосновенности. С другой стороны, одно из лучших украшений его короны — Фландрия, наследие бабки по материнской линии, Марии Бургундской, и трудно отказаться одним росчерком пера от достояния предков, в особенности если это достояние может превратиться из великого герцогства в небольшую монархию. Но, Боже мой, зачем я говорю все это! Ведь политика мне так противна! Говорят, от нее дурнеют. Речь идет о женщинах, конечно. Правда, время от времени я без всякой цели роняю два-три слова о государственных делах, но, если его величество настаивает, хочет проникнуть поглубже в мою мысль, я умоляю уволить меня от скучных разговоров, а иной раз даже убегаю, оставляя его в раздумье. Вы такой искусный дипломат, так хорошо знаете людей и скажете, пожалуй, что слова, брошенные на ветер, дают ростки в умах людей, похожих на короля, что ветер не уносит эти слова, вопреки ожиданию, и они почти всегда оказывают большее влияние, чем длинные разглагольствования, которые никто не слушает. Может быть, это и так, господин де Медина, может быть, ведь я всего лишь слабая женщина, обожаю наряды, безделушки, и вы в тысячу раз лучше меня разбираетесь в важных вопросах; но порой и лев прибегает к помощи муравья, а лодка спасает экипаж тонущего корабля. Ведь мы с вами созданы, чтобы понимать друг друга, господин герцог, и речь идет лишь о том, как добиться этого понимания.
— Если вам будет угодно, мадам, — проговорил посол, — это случится быстро.
— Да не оскудеет рука дающего, — продолжала герцогиня, избегая прямого ответа. — Внимая голосу своего сердца, я всегда советую Франциску Первому совершать возвышенные, благородные деяния, но подчас сердце идет вразрез с разумом. Надобно также думать о пользе — пользе Франции, разумеется. Но я доверяю вам, господин Медина, и буду советоваться с вами… Впрочем, полагаю, что император поступит благоразумно, если доверится честному слову короля.
— Ах, если бы вы стояли за нас, герцогиня, он бы не колебался…
— Маэстро Клеман! — вдруг прервала посла герцогиня, будто не расслышав его восклицания. — Маэстро Клеман, не вдохновились ли вы на какой-нибудь изящный мадригал или звучный сонет? Не продекламируете ли нам что-нибудь?
— Мадам, — ответил поэт, — все сонеты и мадригалы — лишь цветы, распускающиеся под солнцем ваших прекрасных очей. Взирая на них, я только что сочинил десятистишие.
— Неужели, месье? Что ж, мы слушаем вас… A-а, мессир прево, рада вас видеть! Простите, я не сразу вас заметила. Есть ли у вас известия от вашего будущего зятя, нашего друга графа д’Орбека?
— Да, мадам, — отвечал мессир д’Эстурвиль. — Он извещает, что спешит вернуться, и, надеюсь, мы скоро увидим его.
Чей-то жалобный, приглушенный вздох заставил герцогиню д’Этамп вздрогнуть, но она, даже не обернувшись, продолжала:
— О, ему все обрадуются!.. А вот и вы, виконт де Мармань! Ну как, нашли вы применение своему кинжалу?
— Нет, мадам. Но я напал на след и знаю, где теперь найти то, что ищу.
— Желаю удачи, господин виконт, желаю удачи!.. Вы готовы, маэстро Клеман? Мы обратились в слух.
— Стихи, посвященные герцогине д’Этамп! — возгласил поэт.
Послышался одобрительный шепот, и поэт стал жеманно декламировать десятистишие:
Тампе — долина, полная услады,
Обитель милых муз, приют дриад,
Ты в наши дни не средь холмов Эллады
Струишь цветов весенний аромат —
Во Франции тебя узреть я рад,
Где прихоть властелина дивной силой
Перестановкой букв преобразила
Тампе в Этамп и — мудрости венец —
Ее, как лен, царице нимф вручила,
Властительнице гордой всех сердец.
Герцогиня захлопала в ладоши, одаривая поэта улыбкой; следом за ней все тоже стали хлопать в ладоши и расточать ему улыбки.
— Однако ж, — произнесла герцогиня, — я вижу, что вместе с Тампе Юпитер перенес во Францию и Пиндара.
С этими словами герцогиня поднялась; поднялись и все остальные. Женщина эта имела основание почитать себя подлинной королевой, поэтому она величественным жестом дала понять присутствующим, что аудиенция окончена, и придворные, уходя, отвешивали ей глубокий поклон, как королеве.
— Останьтесь, Асканио, — шепнула она.
Асканио повиновался.
Но, когда все ушли, перед молодым человеком предстала не презрительная и надменная владычица, а покорная и любящая женщина.
Асканио, рожденный в безвестности, воспитанный вдали от света, чуть ли не в монастырском уединении мастерской, редкий гость дворцов, где он бывал лишь со своим учителем, был ошеломлен, смущен, ослеплен всем этим блеском, всем этим оживлением и всеми этими разговорами. Голова у него пошла кругом, когда он услышал, что герцогиня говорит просто и как будто шутя о столь важных планах на будущее и непринужденно играет судьбами королей и благом королевств. Только что у него на глазах эта женщина, как само Провидение, одних ввергала в горе, других одаривала радостью, одною и той же рукой потрясала оковами и срывала короны. И эта женщина, обладавшая высшей земной властью, с такой надменностью говорившая с сановными льстецами, смотрит на него не только нежным взглядом любящей женщины, но и с умоляющим видом преданной рабыни! И Асканио из простого зрителя превратился в главное действующее лицо.
Впрочем, герцогиня, опытная кокетка, все рассчитала и умело подготовила, чтобы произвести впечатление. Асканио почувствовал, как эта женщина, помимо его воли, берет власть если не над его сердцем, то над разумом; но он был еще таким ребенком, что, желая скрыть свое душевное смятение, вооружился холодностью и суровостью. И, быть может, ему почудилось, что между ним и герцогиней промелькнула тень его чистой Коломбы и он увидел ее белое платье, ее одухотворенное личико…
XVIIЛЮБОВЬ — СТРАСТЬ
— Госпожа герцогиня, — сказал Асканио, — помните, вы заказывали мне лилию. Вы велели принести набросок, как только я сделаю его. Я закончил рисунок сегодня утром — он перед вами.
— У нас еще будет время, Асканио, — отвечала герцогиня вкрадчиво, с обольстительной улыбкой. — Садитесь же! Ну, мой милый больной, как ваша рана?
— Рана зажила, сударыня, — проговорил Асканио.
— Зажило плечо… Ну, а тут? — спросила герцогиня, приложив руку к сердцу юноши грациозным и ласковым движением.
— Умоляю вас, забудьте все мои бредни! Я так зол на себя, что докучал вашей светлости.
— Асканио, друг мой! Почему такой настороженный вид? Нахмуренный лоб? Почему так суров голос? Вам наскучили все эти людишки, не правда ли? А мне-то каково? Я ненавижу их, они мне гадки, но я их боюсь. О, как мне хотелось остаться наедине с вами! Вы заметили, как я ловко от них отделалась?
— Вы правы, сударыня. Мне, бедному художнику, было не по себе среди всей этой знати. Ведь я пришел просто показать вам лилию.
— Ах, Боже мой! Покажете немного погодя, Асканио, — продолжала герцогиня, покачав головой. — Как вы холодны, как угрюмы, а ведь я вам друг! В прошлый раз вы были так оживленны, так милы! Что вызвало эту перемену, Асканио? Без сомнения, слова вашего учителя, который терпеть меня не может. Как вы могли выслушивать его нападки на меня, Асканио! Ну, будьте же откровенны: вы говорили с ним обо мне, не правда ли? И он вам сказал, что доверяться мне опасно, что в дружбе моей таится западня. Уж не сказал ли он вам, что я вас презираю? Отвечайте же!
— Он мне сказал, что вы в меня влюблены, мадам, — ответил Асканио, пристально глядя на герцогиню.
Госпожа д’Этамп молчала под наплывом множества противоречивых мыслей. Она, конечно, хотела, чтобы Асканио узнал о ее любви, но решила постепенно подготовить почву и с безучастным видом вырвать из его сердца любовь к Коломбе. Теперь, когда ее западню обнаружили, она могла победить, только действуя с полной откровенностью, в открытом бою. Она тотчас же решилась на это.