— Увы! — вздохнул Асканио.
— Как, вы и отца подозреваете в столь низком сообщничестве? — воскликнула Коломба, понявшая сомнения любимого по его тону. — Но это было бы слишком ужасно, Асканио! Нет, нет! Я уверена — отец ничего не знает, ни о чем не догадывается, и, хотя он никогда не был со мной особенно ласков, он не может собственной рукой толкнуть меня в бездну бесчестия и отчаяния.
— Простите, Коломба, — продолжал Асканио, — но ваш отец иначе понимает счастье, чем вы; высокий титул для него дороже чести; он тщеславен, как все придворные, и считает, что стать фавориткой короля большее счастье для вас, нежели выйти замуж за простого художника. Коломба, я не хочу ничего скрывать от вас: граф д’Орбек сказал герцогине д’Этамп, что он уверен в согласии вашего отца.
— О Боже! Возможно ли? — вырвалось у Коломбы. — Где же это видано, Асканио, чтобы отец продавал свое дитя?!
— Такие вещи встречались во всех странах и во все времена, мой бедный ангел, и особенно часто повторяются они в наше время. Не думайте, что мир подобен вашей прекрасной душе, а общество так же добродетельно, как вы сами. Да, Коломба, знатнейшие люди Франции без стыда и совести отдают в жертву королевским прихотям юность и красоту своих дочерей, своих жен. При дворе это самая обычная вещь, и ваш отец может сослаться в свое оправдание на множество известных примеров. Прости, любимая, что я заставил твою чистую, нежную душу соприкоснуться с этой грубой, отталкивающей действительностью! Но я хотел показать тебе пропасть, в которую тебя собираются столкнуть.
— Асканио! О Асканио! — в отчаянии вскричала Коломба, припадая к его груди. — Неужели и отец против меня? Как мне за него стыдно! Где же искать защиты? Только вы один остались у меня! Спасите меня, Асканио! Советовались ли вы со своим учителем? По вашим словам, он великодушен, добр, силен; я полюбила его за то, что вы его любите.
— Не люби его, Коломба! Не люби его больше!
— Но почему? — пролепетала девушка.
— Потому что он тебя любит! Это вовсе не друг наш, который помог бы нам в беде, — он злейший наш враг! Выслушай меня.
И Асканио рассказал ей, как в ту минуту, когда он собрался все поведать Бенвенуто, учитель сам признался ему в своей возвышенной любви к Коломбе и в том, что он как особой милости намерен просить у короля ее руки. И Бенвенуто вполне может рассчитывать на эту милость, ибо король обещал исполнить любую его просьбу после того, как будет закончена статуя Юпитера. К тому же известно, что Франциск I никогда не нарушает данного слова.
— Милосердный Боже! — воскликнула Коломба, поднимая к небесам свои прелестные глаза и белоснежные руки. — Теперь Ты единственная наша защита! Все друзья изменили нам, и вместо тихой пристани перед нами открывается бурное море. Но вполне ли вы уверены, Асканио, что мы совершенно одиноки?
— Увы, я вполне в этом уверен. Мой учитель теперь так же опасен для нас, как и ваш отец. И подумать только! Я должен бояться и ненавидеть Бенвенуто, моего лучшего друга, любимого учителя, защитника, отца, почти Бога! — воскликнул Асканио, ломая руки. — И за что? Только за то, что, увидя вас, он проникся к вам прекрасным чувством, которое вы внушаете каждому человеку с возвышенной душой! За то, что он любит вас. Но ведь и я люблю вас! Значит, мы оба с ним равно виноваты друг перед другом. Да, но вы, Коломба, любите меня, и в этом мое оправдание! О Боже! Что делать? Вот уже два дня, как меня терзают самые противоречивые чувства — то мне кажется, что я начинаю ненавидеть учителя, то чувствую, что люблю его по-прежнему. Он любит вас, это правда, но ведь он любит и меня! Я теряю голову, и дух мой колеблется, как тростник от дыхания бури. Что сделает Бенвенуто, когда все узнает? Прежде всего я расскажу ему о намерении графа д’Орбека, и, надеюсь, учитель избавит нас от него. Но потом, когда мы окажемся соперниками, врагами, я боюсь, что его гнев будет неумолим и слеп, как рок. И тогда он забудет друга, чтобы всей душой предаться любимой Коломбе. На его месте я без сожаления пожертвовал бы старой дружеской привязанностью ради зарождающейся любви — иначе говоря, променял бы землю на небо. Почему бы и ему так не поступить? В конце концов, он человек, а жертвовать любовью свыше человеческих сил. Стало быть, мы вступим с ним в борьбу, но могу ли я, беспомощный и одинокий, противостоять Бенвенуто Челлини? И все же, как бы я ни возненавидел своего приемного отца — а ведь я давно и от всей души люблю его, — я ни за что на свете не подвергну Бенвенуто пытке, которую испытал сам, когда он рассказывал мне о своей любви к вам!
Бенвенуто, все время неподвижно, как статуя, стоявший за деревом, почувствовал на лбу капли ледяного пота и судорожно схватился рукой за сердце.
— Бедный Асканио! — печально проговорила Коломба. — Сколько вы страдали и как много предстоит вам еще выстрадать! Будем все же надеяться, друг мой! Не надо преувеличивать наших горестей и отчаиваться. Мы не одни в борьбе с несчастьем, с нашей горькой судьбой, ведь с нами Бог. Вы предпочли бы, наверное, чтобы я принадлежала Бенвенуто, а не графу д’Орбеку, или, еще лучше, чтобы я навеки посвятила себя Богу. Не так ли, Асканио? Ну так вот, обещаю вам: если я и не стану вашей женой на этом свете, то навеки останусь вашей невестой. Слышите, Асканио? Успокойтесь, милый!
— Благодарю, любимая! — ответил Асканио. — Забудем об окружающем нас огромном мире, нам так хорошо сейчас в этом маленьком садике! Но вы ни разу еще не сказали, Коломба, что любите меня. Увы, мне часто казалось, что для вас долг выше любви.
— Молчи! Молчи, Асканио! — воскликнула Коломба. — Неужели ты не понимаешь, что я хочу освятить твое счастье, став твоей женой! О, я люблю, люблю тебя, Асканио!
Бенвенуто не мог больше держаться на ногах. Он упал на колени, прижался головой к стволу дерева и смотрел перед собой невидящим взглядом, а каждое слово влюбленных больно отдавалось во всем его существе.
— Коломба, я люблю тебя! — повторял Асканио. — И сердце подсказывает мне, что мы будем счастливы. Господь Бог не оставит прекраснейшего из своих ангелов! Все вокруг тебя дышит таким покоем и радостью, что я забываю о мире скорби, в который вернусь, расставшись с тобой.
— Необходимо подумать о завтрашнем дне, — возразила Коломба. — Не будем сидеть сложа руки, и Бог не оставит нас. Прежде всего, я думаю, мы не должны скрывать свою любовь от вашего учителя Бенвенуто. Ведь, вступив в борьбу с герцогиней д’Этамп и графом д’Орбеком, он подвергнется страшной опасности. Мы обязаны все ему рассказать. Поступить иначе было бы нечестно.
— Я повинуюсь, дорогая Коломба. Каждое ваше слово для меня — закон. Да и сердце подсказывает мне, что вы правы. Но если бы вы знали, какой страшный удар нанесу я ему своим признанием! Увы, я испытал это на себе! И, кто знает, быть может, узнав о нашей любви, он возненавидит меня и даже прогонит… Что мне делать тогда одному, на чужбине, без крова, без друзей, перед лицом таких сильных врагов, как герцогиня д’Этамп и королевский казнохранитель? Кто мне поможет расстроить их дьявольские планы? Кто поддержит меня в этой неравной борьбе? Кто протянет мне руку помощи?
— Я! — раздался позади звучный низкий голос.
— Бенвенуто! — воскликнул ученик, которому не надо было оглядываться, чтобы узнать учителя.
Коломба громко вскрикнула и вскочила. Асканио в смятении глядел на Челлини, не зная, друг перед ним или враг.
— Да, я, Бенвенуто Челлини! — продолжал золотых дел мастер. — Вы не любите меня, сударыня, а ты, Асканио, меня разлюбил, и все же я пришел, чтобы спасти вас обоих.
— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул Асканио.
— А вот что: садитесь-ка рядом со мной, и потолкуем, так как нам надо понять друг друга. Не рассказывайте мне ничего: я не пропустил ни единого слова из вашей беседы. Простите, что я нечаянно подслушал вас, но вы и сами понимаете: лучше, если я буду знать все. Мне пришлось услышать много печального и страшного для себя, но и много полезного. Кое в чем Асканио прав, а кое в чем — нет. Я действительно стал бы с ним бороться за вас, сударыня; но раз вы любите его — это решает все. Будьте счастливы. Асканио запретил вам любить меня, но я заставлю вас снова меня полюбить за то, что устрою вашу свадьбу.
— Учитель! — вырвалось у Асканио.
— О сударь, вы так страдаете! — умоляюще складывая руки, промолвила Коломба.
— Благодарю, дитя мое! — ответил Бенвенуто; на глаза его навернулись слезы, но он тут же овладел собой. — Вы заметили это, мадмуазель! А вот он, неблагодарный, ничего не видит. О, женщины так чутки! К чему лгать? Я действительно очень страдаю. Да оно и понятно: ведь я потерял вас. И все же я счастлив тем, что могу вам служить; вы будете обязаны мне своим счастьем — и это меня немного утешает. Ты ошибся, Асканио: моя Беатриче ревнива, она не терпит соперниц. Статую Гебы придется закончить тебе. Прощай, моя прекрасная, последняя мечта…
Бенвенуто говорил отрывисто, с трудом, хриплым голосом. Коломба склонилась к нему и, сочувственно взяв за руку, тихо сказала:
— Плачьте, друг мой, вам станет легче.
— Да-да, вы правы! — ответил Челлини, разражаясь рыданиями.
Он встал, не произнося ни слова, весь содрогаясь от беззвучных рыданий. И долго сдерживаемые слезы облегчили его душу.
Коломба и Асканио с уважением взирали на глубокое горе учителя.
— Вот уже двадцать лет, как я не плакал, — сказал он, успокоившись, — если не считать того случая, когда, помнишь, Асканио, я ранил тебя и увидел твою кровь. Но сейчас удар был слишком жесток. Я так страдал, стоя вот тут, за деревом, что чуть не пронзил себя кинжалом, и только мысль о том, что я нужен вам обоим, удержала меня. Выходит, вы спасли мне жизнь. В общем, все благополучно. Асканио даст вам на двадцать лет больше счастья, чем дал бы я. К тому же он мне почти как сын, и я, как всякий отец, буду радоваться вашему счастью. Бенвенуто Челлини победит и самого себя, и ваших врагов. Страдание — удел всех художников-творцов. И кто знает, быть может, из каждой моей слезы родится прекрасная статуя, подобно тому, как из каждой слезы великого Данте родился божественный стих. Видите, Коломба, я уже вернулся к прежней своей возлюбленной, к своей скульптуре, и уж она-то никогда не изменит мне. Слезы смыли всю горечь, накопившуюся в моей душе. Мне грустно, но сердце мое смягчилось, а помогая вам, я забуду о своем горе.