Лицо, походка, жесты Бенвенуто — все свидетельствовало о сильнейшем волнении. В его мозгу мелькали тысячи планов, тысячи сомнений. Асканио увезен именно теперь, когда для отливки Юпитера дорог каждый подмастерье, а особенно он, самый способный из всех. Похищена Коломба, и кто знает, не утратит ли она мужество, оказавшись в стане врагов… Ясная, тихая вера Коломбы, служившая ей лучшей защитой от дурных мыслей и всего порочного, могла покинуть девушку перед лицом стольких опасностей и козней.
Внезапно Бенвенуто припомнился один разговор с Асканио. Он предупредил ученика о возможной мести со стороны коварной герцогини. Но Асканио с улыбкой возразил ему: «Госпожа д’Этамп не посмеет причинить мне зла, потому что я могу погубить ее одним словом». На просьбу Челлини объяснить смысл этих слов Асканио заявил: «Открыть вам сейчас тайну, учитель, — значит, стать предателем. Подождем того дня, когда она станет для меня единственной защитой». Бенвенуто понял, что учеником руководит благородное побуждение, и не стал настаивать. Значит, сейчас прежде всего необходимо увидеть Асканио.
У Бенвенуто Челлини слово никогда не расходилось с делом. Не успел он подумать о свидании с учеником, как уже стучался в ворота Шатле. На стук приоткрылось маленькое оконце, и тюремный служитель спросил Бенвенуто, кто он такой. За служителем в полумраке стоял еще какой-то человек.
— Я Бенвенуто Челлини.
— Что вам здесь нужно?
— Видеть арестанта, содержащегося в этой тюрьме.
— Имя этого человека?
— Асканио.
— Асканио находится в одиночном заключении и не имеет права на свидание.
— Но почему?
— Его обвиняют в преступлении, караемом смертной казнью.
— Тем более я должен его видеть! — вскричал Бенвенуто.
— Странно вы рассуждаете, сеньор Челлини, — насмешливо произнес человек, скрывавшийся в тени. — В Шатле так рассуждать не принято.
— Кто это насмехается над моими словами? Кто смеет издеваться над моей просьбой? — вспылил Бенвенуто.
— Я, — отвечал тот же голос. — Я, Робер д’Эстурвиль, парижский прево. Каждому свой черед, сеньор Челлини. В каждой игре бывают проигрыши и реванши. Первую партию выиграли вы, вторую — я. Вы незаконно отняли у меня замок, я законно арестовал вашего ученика. Вы не пожелали вернуть мне замок и потому будьте покойны: я не верну вам Асканио. Но ведь вы, господин Челлини, так предприимчивы и отважны, у вас целая армия преданных друзей! Смелей же, храбрый победитель крепостей! Смелей, ловкий стенолаз! Смелей, вышибатель дверей! Вперед на Шатле! Желаю успеха!
И окошко захлопнулось.
Бенвенуто взревел от ярости и бросился на массивные ворота; но сколько он в них ни ломился, бешено работая кулаками и ногами, ворота не поддались.
— Смелей, смелей же, приятель! Так их! Лупи хорошенько! — кричал стоявший за воротами прево. — Но предупреждаю: вы ничего не добьетесь, только шуму наделаете. Ну, а если уж слишком расшумитесь, вас схватят дозорные. Это вам не Нельский замок. Шатле — собственность Франциска Первого. И мы еще посмотрим, кто здесь сильней — вы или его величество французский король!
Бенвенуто огляделся и увидел лежавшую на набережной каменную тумбу, которую вряд ли могли поднять даже двое. Он не раздумывая, подбежал к ней и взвалил к себе на плечо, словно это был обыкновенный булыжник. Но, сделав несколько шагов, художник понял, что, проломив ворота, он окажется лицом к лицу с тюремной стражей, которая схватит его и засадит в тюрьму. Кто же тогда освободит Асканио? И Бенвенуто так бросил тумбу, что она на несколько дюймов ушла в землю.
Очевидно, прево наблюдал эту сцену через глазок в двери, ибо до слуха Бенвенуто донесся новый взрыв смеха. Убегая от соблазна размозжить себе голову о проклятые ворота, Бенвенуто опрометью бросился прочь от тюрьмы.
Он направился прямо ко дворцу Этамп.
Не все еще потеряно, если удастся повидать Коломбу. Ведь в пылу любовных излияний Асканио мог доверить невесте тайну, которую не решился открыть учителю.
Сначала все было хорошо: ворота дворца оказались открытыми. Бенвенуто пересек двор и вошел в переднюю, где стоял огромного роста слуга в расшитом золотом мундире — настоящий великан, четырех футов в плечах и шести футов ростом.
— Кто вы такой? — спросил он Челлини, смерив его взглядом с ног до головы.
При других обстоятельствах Бенвенуто ответил бы на этот оскорбительный взгляд какой-нибудь дерзкой выходкой, но речь шла о свидании с Коломбой, речь шла о спасении Асканио, и он сдержался.
— Я Бенвенуто Челлини, флорентийский мастер, — ответил он.
— Что вам угодно?
— Видеть мадмуазель Коломбу.
— Мадмуазель Коломбу видеть нельзя.
— Почему?
— Потому что ее отец, мессир д’Эстурвиль, парижский прево, поручил дочь попечению герцогини д’Этамп и просил строго присматривать за ней.
— Но ведь я ее друг.
— Тем более; этим вы внушаете еще больше подозрений.
— А я говорю, мне необходимо ее видеть! — воскликнул Бенвенуто, начинавший горячиться.
— А я говорю, что вы ее не увидите.
— Нельзя ли, по крайней мере, видеть герцогиню?
— Нельзя.
— Но ведь она моя заказчица!
— Она никого не принимает.
— Значит, меня попросту не велено пускать?
— Вот именно, в самую точку попали.
— А знаешь ли ты, что я за человек? — вскричал Челлини, разражаясь жутким смехом, который всегда предшествовал у него приступу ярости. — Знаешь ли ты, что я вхожу именно туда, куда меня не пускают?
— Как же это? Сделайте милость, расскажите.
— Ну, если, например, у дверей стоит такой олух, как ты…
— Так, так! — подзадоривал слуга.
— … я опрокидываю олуха и вышибаю дверь, — закончил Бенвенуто, тут же приступая к делу: сильным ударом кулака он отбросил незадачливого лакея и ногой толкнул дверь.
— Караул! — завопил слуга.
Но он мог и не кричать: едва Бенвенуто вышел из передней, как оказался лицом к лицу с полдюжиной лакеев, которые будто нарочно поджидали его.
Золотых дел мастер тотчас догадался, что герцогиня узнала о его возвращении и приняла все меры предосторожности.
При других обстоятельствах Бенвенуто, имевший при себе шпагу и кинжал, набросился бы на всю эту челядь и расправился с нею, но поступить так во дворце королевской фаворитки было небезопасно и могло повлечь за собой ужасные последствия. И вот вторично, против своего обыкновения, Бенвенуто подавил гнев, вложил в ножны уже обнаженную шпагу и повернул обратно, останавливаясь на каждом шагу, как лев, отступающий после битвы. Он медленно вышел из вестибюля, пересек двор и, очутившись на улице, направился в Лувр, уверенный, что король примет его в любое время.
Бенвенуто шел размеренным шагом и казался спокойным, но это спокойствие было кажущимся; на лбу у него выступили крупные капли пота, а в душе кипела мрачная злоба, мучившая его тем сильнее, чем решительнее он старался ее побороть. Ничто не было так противно его деятельной натуре, как пассивное ожидание; ничто так не выводило из себя, как пустяковое препятствие, вроде запертой двери или отказа наглого слуги. Сильные люди, умеющие владеть собой, приходят в полное отчаяние, когда перед ними встает какая-нибудь непреодолимая вещественная преграда. Бенвенуто отдал бы сейчас десять лет жизни, лишь бы сорвать на ком-нибудь свой гнев. Время от времени он поднимал голову и вперял в прохожих сверкавший взгляд, как бы желая сказать: «А ну-ка, есть среди вас несчастный, которому надоела жизнь? Я охотно помогу ему убраться на тот свет». Через четверть часа Бенвенуто был уже во дворце, в комнате пажей, и просил немедленно доложить о себе королю.
Он хотел все рассказать Франциску I и просить у него если не освобождения Асканио, то хотя бы свидания с ним. Он всю дорогу обдумывал, в каких словах выразить королю свою просьбу, заранее предвкушая удовольствие от подготовленной речи, так как был высокого мнения о своем красноречии. Между тем все эти неожиданные события, полученные оскорбления, непреодолимые препятствия, беготня, хлопоты разожгли кровь пылкого художника. В висках у него стучало, руки дрожали, сердце неистово колотилось. Он и сам не понимал почему, но его духовные и физические силы удвоились. Порой энергия всего дня сосредоточивается в одной минуте жизни.
Именно в таком состоянии и был Бенвенуто, когда обратился к королевскому пажу с просьбой доложить о себе Франциску I.
— Король не принимает, — ответил паж.
— Да вы не узнали меня, что ли? — удивился Бенвенуто.
— Напротив, я сразу вас узнал.
— Я Бенвенуто Челлини и в любое время имею доступ к его величеству!
— Именно потому, что вы Бенвенуто Челлини, вас и не велено принимать, — ответил паж.
Бенвенуто остолбенел.
— А! Это вы, господин де Терм! — продолжал паж, обращаясь к вошедшему вместе с Челлини придворному. — Входите, пожалуйста… И вы, граф де ла Фай, извольте войти… И вы, маркиз де Пре.
— А я? Разве я не могу войти?! — вскричал Бенвенуто, бледнея от гнева.
— Вы? Нет, не можете! Король вернулся минут десять назад и сказал: «Когда явится этот флорентиец, передайте ему, что я не желаю его видеть, да посоветуйте ему быть поскромней, если он не хочет сравнить тюрьму Шатле с крепостью Сент-Анж».
— Помоги мне, Боже! Пошли мне терпения! — глухо пробормотал Бенвенуто. — Видит Бог, я не привык, чтобы монархи заставляли меня ждать. Ватикан ничуть не хуже Лувра, а папа Лев Десятый не хуже Франциска Первого, и все же я никогда не ждал ни у дверей Ватикана, ни в приемной Льва Десятого. Но я догадываюсь, в чем дело. Король только что вернулся от госпожи д’Этамп, которая успела настроить его против меня. Да-да, так оно и есть! Будем же терпеливы ради Асканио! Ради Коломбы!
Однако, несмотря на это благое намерение, Бенвенуто был вынужден в изнеможении прислониться к колонне; у него подгибались ноги, а сердце готово было разорваться. Последнее оскорбление не только уязвило самолюбие, но и задело его лучшие чувства. Душа Челлини преисполнилась отчаяния и горечи, плотно сомкнутые губы, мрачный взгляд и судорожно сжатые кулаки свидетельствовали о силе его скорби.