— Бедный мой Жак! — сказал он. — Дело в том, что ты зря трудился.
— Как это — зря? — вскричал Обри. — У тебя нет письма?
— Оно здесь, в кармане, — ответил Асканио, прижимая руку к груди.
— Так в чем же дело? Давай сюда, и я передам его Бенвенуто.
— Ни за что!
— Почему это?
— Потому что я не знаю, для чего оно ему понадобилось.
— Но с помощью этого письма он хочет тебя спасти.
— И, быть может, погубить герцогиню? Нет, Жак, я никогда не соглашусь бороться с женщиной.
— Но эта женщина хочет погубить тебя, Асканио, она тебя ненавидит! Впрочем, нет, она обожает тебя.
— И ты хочешь, чтобы в ответ на это чувство…
— Но ведь ты-то ее не любишь. Не все ли тебе равно, ненавидит она тебя или обожает? Да и кто все это заварил, как не она?!
— Что ты хочешь сказать?
— А то, что и тебя арестовали, и Коломбу увезли по приказанию герцогини.
— Кто тебе это сказал?
— Да никто. Просто, кроме нее, некому.
— А прево? А граф д’Орбек? А Мармань, которому, по твоим же собственным словам, ты все рассказал?
— Ах, Асканио, Асканио, — вскричал Жак, отчаявшись убедить друга, — ты губишь себя!
— Пусть лучше я погибну, чем сделаю низость.
— Да какая же это низость, если ее хочет совершить сам Бенвенуто Челлини!
— Выслушай меня, Жак, — начал Асканио, — и не сердись на то, что я скажу. Если бы на твоем месте был Бенвенуто Челлини и он сам сказал бы мне: «Герцогиня д’Этамп твой враг — она приказала тебя арестовать; она увезла Коломбу, держит ее взаперти и хочет выдать замуж за графа д’Орбека. Я могу спасти Коломбу только с помощью этого письма», — я заставил бы Челлини поклясться, что он не покажет письмо королю, и только после этого отдал бы его. Но Бенвенуто здесь нет, и я отнюдь не уверен, что в наших злоключениях виновна герцогиня. Кроме того, попав к тебе, письмо оказалось бы не в очень надежных руках. Прости, милый Жак, но ведь ты и сам знаешь, что слишком легкомыслен.
— Клянусь тебе, Асканио, что за один день я состарился на целых десять лет!
— Ты мог бы потерять письмо, Жак, или использовать его неосмотрительно, хотя бы и с самыми хорошими намерениями. Нет, пусть лучше оно останется при мне!
— Но подумай, друг ты мой милый, ведь Бенвенуто сказал, что в этом письме — твое спасение!
— Бенвенуто сумеет спасти меня и без письма, Жак. Недаром король обещал исполнить любую его просьбу после завершения статуи Юпитера. И когда Бенвенуто бегал и кричал: «Живо, живо за работу!» — он вовсе не спятил с ума, как ты подумал.
— А если отливка Юпитера не удастся? — спросил Жак.
— Ну, этого быть не может! — ответил Асканио.
— Говорят, такие вещи случались даже с самыми искусными французскими литейщиками.
— Ваши искусные французские литейщики по сравнению с Бенвенуто — жалкие ремесленники.
— Сколько времени займет отливка?
— Три дня.
— Значит, целая неделя! А если за это время герцогиня принудит Коломбу выйти за графа д’Орбека?
— Госпожа д’Этамп не имеет никакого права распоряжаться судьбой Коломбы. Да и Коломба никогда не согласится.
— Допустим. Но зато Коломба обязана повиноваться прево как его дочь, а прево в качестве подданного обязан повиноваться королю. Король прикажет прево, а прево — Коломбе.
Асканио смертельно побледнел.
— Представь себе, что Бенвенуто удастся освободить тебя только через неделю, а за это время Коломбу выдадут за другого. К чему тебе тогда свобода?
Асканио провел рукой по лбу, вытирая холодный пот, выступивший при этих словах Жака, а другой рукой полез было в карман за письмом. Жак был почти убежден, что Асканио сдался, но тот вдруг упрямо тряхнул головой, как бы отгоняя прочь сомнения.
— Нет! — решительно воскликнул он. — Только Бенвенуто отдам я это письмо… Поговорим лучше о другом.
Он произнес это тоном, ясно показывающим, что настаивать бесполезно — по крайней мере, сейчас.
— Ну, о другом успеем поговорить и завтра, — сказал Жак, видимо, принявший какое-то важное решение. — Я, видишь ли, опасаюсь, что нам придется пробыть здесь некоторое время. К тому же я устал от дневных волнений и ночной работы и не прочь немного отдохнуть. Оставайся, а я пойду к себе. Когда захочешь меня видеть, позови. Только прикрой лаз циновкой, чтобы кто-нибудь не обнаружил его. Итак, спокойной ночи! Утро вечера мудренее, и завтра, надеюсь, ты будешь благоразумнее, чем сегодня.
С этими словами Жак, не пожелавший больше ничего слушать, ползком спустился в подземный ход и вернулся в свою камеру.
Асканио последовал совету друга: едва Жак исчез, он притащил в угол циновку и закрыл дыру, уничтожив всякие следы сообщения между камерами. Потом он снял камзол и бросил его на один из стульев, растянулся на койке и вскоре уснул: физическая усталость пересилила душевные муки.
Жак Обри, хотя он и не меньше Асканио нуждался в отдыхе, сел на скамейку и принялся размышлять. Как известно читателю, это совершенно не входило в его привычки, а потому сразу было видно, что Жак решает важный вопрос.
Школяр пребывал в задумчивости минут пятнадцать — двадцать, потом медленно встал, неторопливым, уверенным шагом человека, покончившего со всеми сомнениями, направился к лазу, снова нырнул в него, добрался до противоположного конца и, приподняв головой циновку, с радостью убедился, что Асканио даже не проснулся — так бесшумно и осторожно был выполнен этот маневр.
Только этого и надо было Жаку. С еще большими предосторожностями он вылез из лаза, затаив дыхание, подкрался к стулу, на котором висел камзол, и, не спуская глаз со спящего, вытащил из кармана драгоценное письмо — предмет вожделений Челлини. Он вынул письмо из конверта и подменил его записочкой Жервезы, сложенной так же, как послание герцогини, подумав, что если Асканио не будет перечитывать письмо, то и не заметит подмены.
Потом он так же тихо подошел к лазу, приподнял циновку, нырнул в отверстие и исчез, как привидение на сцене оперного театра.
Жак ушел вовремя, ибо, едва очутившись у себя, он услышал, что дверь в соседней камере скрипнула и Асканио крикнул испуганно, как внезапно разбуженный человек:
— Кто там?
— Не бойтесь, — ответил нежный женский голос, — это я, ваш друг.
Асканио, спавший, как мы уже говорили, полуодетым, приподнялся; голос показался ему знакомым, и при трепетном огоньке светильника он увидел женщину, лицо которой было скрыто вуалью. Женщина медленно подошла к постели и подняла вуаль. Асканио не ошибся: это была герцогиня д’Этамп.
XVIГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ПИСЬМО ПРОСТОЙ ДЕВУШКИ, ЕСЛИ ЕГО СЖЕЧЬ, ДАЕТ НЕ МЕНЬШЕ ОГНЯ И ПЕПЛА, ЧЕМ ПИСЬМО ГЕРЦОГИНИ
Прекрасное, выразительное лицо Анны д’Эйли дышало грустью, состраданием. Асканио был тронут и еще раньше, чем герцогиня успела открыть рот, решил, что она неповинна в несчастье, обрушившемся на него и на Коломбу.
— Так вот где мы встретились, Асканио! — воскликнула герцогиня д’Этамп мелодичным голосом. — Я мечтала подарить вам дворцы, а нахожу вас в темнице!
— Ах, сударыня! — ответил юноша. — Значит, вы и в самом деле непричастны к нашей беде?
— Как вы могли меня заподозрить, Асканио! — воскликнула герцогиня. — Теперь я понимаю, почему вы ненавидите меня, и мне остается лишь сетовать на то, что меня не понял человек, которого я так хорошо понимаю.
— Нет, сударыня, я вас не заподозрил! Правда, мне говорили, что вы повинны в моем заключении, но я никому не поверил.
— И хорошо сделали, Асканио! Вы не любите меня, я знаю, но я рада и тому, что вы не ослеплены ненавистью. Нет, Асканио, я не только не причинила вам зла, но и сама ничего не знала. Во всем виноват прево: это он открыл убежище Коломбы, рассказал обо всем королю и добился, чтобы ему вернули дочь, а вас арестовали.
— Так Коломба у отца? — живо спросил Асканио.
— Нет, она у меня, — ответила герцогиня.
— У вас? — вскричал юноша. — Но почему же?
— Она так хороша, Асканио! — тихо проговорила герцогиня. — Я понимаю, почему вы избрали именно ее и никогда не полюбите другую женщину, даже если она положит к вашим ногам богатейшее из герцогств.
— Я люблю Коломбу, а вы ведь знаете, что любовь — это небесный дар; она выше всех земных благ.
— Да, Асканио, вы любите ее больше всего на свете. Я надеялась, что это простое увлечение, которое может скоро пройти. Но я ошиблась. Да, теперь я прекрасно вижу, — прибавила она со вздохом, — что пытаться вас разлучить — значило бы противиться воле Божьей.
— Ах, сударыня! — воскликнул Асканио, умоляюще складывая руки. — Господь даровал вам власть… Будьте же великодушны до конца — помогите двум бедным детям устроить свою судьбу, и они будут любить и благословлять вас до конца жизни!
— Хорошо! — ответила герцогиня. — Я побеждена, Асканио; я согласна оберегать и защищать вас. Но, увы, теперь, быть может, уже слишком поздно…
— Поздно! Что вы хотите этим сказать?! — вскричал Асканио.
— Быть может, в эту самую минуту, Асканио, я стою на краю пропасти.
— На краю пропасти? Почему?
— Из-за любви к вам, Асканио.
— Как?! Вы гибнете потому, что полюбили меня?
— Да, гибну, гибну из-за собственной неосторожности, из-за того, что писала вам!
— Сударыня, я ничего не понимаю…
— Неужели вы не понимаете, что, заручившись приказом короля, прево произвел обыск во всем Нельском замке? Неужели не понимаете, что тщательнее всего будут обыскивать вашу комнату? Ведь им надо найти доказательства вашей любви к Коломбе.
— Ну и что же? — нетерпеливо спросил Асканио.
— Как — что? — удивилась герцогиня. — Если у вас в комнате найдут письмо, написанное мною в минуту безумия, если узнают мой почерк и отдадут письмо королю, я погибла! Франциск Первый убедится, что я вас люблю, что я готова изменить ему с вами, — и тогда конец моей власти! Понимаете ли вы, что тогда я уже ничем не смогу помочь ни вам, ни Коломбе? Понимаете ли вы, наконец, что я стою на краю пропасти?