еня возьми, если я хоть что-нибудь понимаю во всем этом! А впрочем, незачем и голову ломать. В камере Асканио – вот где меня ждет разгадка! Главное – попасть в тюрьму. Остальное соображу потом».
И Жак Обри, успевший добраться до Шатле, изо всех сил постучал в ворота. Окошечко тотчас же приоткрылось, и грубый голос тюремного сторожа спросил, что ему надобно.
– Камеру в вашей тюрьме, вот что, – мрачно ответил Жак.
– Камеру? – изумился тюремщик.
– Да, самую тесную и темную; да и та, пожалуй, будет слишком хороша для меня.
– Но почему?
– Потому что я страшный преступник.
– Какое же преступление вы совершили?
«В самом деле, что же я такое совершил?» – подумал Жак; он совсем и забыл выдумать какое-нибудь приличествующее случаю преступление. Хоть бедняга Жак и назвал себя «малым не промах», он отнюдь не блистал быстротой соображения; вот почему он не нашел ничего лучшего, как повторить вопрос тюремщика:
– Какое преступление?
– Да, какое?
– Угадайте, – сказал Жак, а про себя добавил: «Этот молодчик должен получше меня разбираться в преступлениях; пусть он перечислит их, а я что-нибудь да выберу».
– Убийство?
– Ну что вы! – возмутился Жак при одной мысли о том, что его могут причислить к убийцам. – За кого только вы меня принимаете, дружище?!
– Так, может быть, вы украли? – продолжал тюремщик.
– Украл? Как бы не так!
– Ну так что же вы сделали, в конце концов? – нетерпеливо крикнул тюремщик. – Мало объявить себя преступником, надо сказать, какое ты совершил преступление.
– Но если я сам заявляю, что перед вами стоит негодяй, мерзавец, которого надо колесовать, вздернуть на виселицу!
– Преступление! Говорите, какое вы совершили преступление, – бесстрастно твердил тюремщик.
– Какое, хотите вы знать? Хорошо. Я предал друга.
– Ну, какое же это преступление? Прощайте, – ответил тюремщик и запер окошечко.
– Не преступление? Друга-то обмануть – не преступление? Но что же это, по-вашему?
И, схватив дверной молоток, Жак Обри принялся стучать еще сильнее.
– Что там случилось? – послышался голос другого человека, только что подошедшего к воротам.
– Да сумасшедший какой-то, во что бы то ни стало хочет попасть в Шатле, – ответил сторож.
– Ну, если это сумасшедший, его надо отправить в больницу, а не в тюрьму.
– В больницу! – заорал Жак, удирая во все лопатки. – Нет, черт возьми! Я хочу именно в Шатле; больница мне совсем ни к чему. Пускай туда отправляют нищих и убогих. Ну скажите, слыханное ли дело, чтобы в больницу клали человека, у которого в кармане позвякивают тридцать парижских су? В больницу! Видали вы таких умников, как этот тюремщик, уверяющий, будто обмануть друга не преступление! Значит, попасть в тюрьму удостаивается лишь тот, кто убил или ограбил. Ого! Но если этого и не случилось, то вполне могло случиться… Ура, нашел! Вот мое преступление – я обманул Жервезу!
И Жак Обри опрометью бросился к дому своей возлюбленной, молоденькой вышивальщицы, единым духом взбежал по лестнице, а в ней было не менее шестидесяти ступеней, и с разбегу влетел в комнату, где миловидная девушка в простеньком домашнем платье гладила кофточку.
– Ах, сударь, – кокетливо вскрикнула она, – как вы напугали меня!
– Жервеза, дорогая, – воскликнул Жак, пытаясь заключить ее в объятия, – ты должна меня спасти!
– Погодите, погодите минутку, – заслоняясь наподобие щита утюгом, отвечала Жервеза. – Скажите-ка лучше, гуляка вы этакий, где вы пропадали целых три дня?
– Ну, я виноват, виноват, Жервеза! Но если бы ты знала, как я несчастен! И я люблю тебя. Видишь, попав в беду, я поспешил прямо к тебе. Разве это не лучшее доказательство любви? Повторяю, Жервеза. – ты должна меня спасти!
– Так, так, понимаю: вы напились где-нибудь в кабачке и затеяли драку; а теперь вас разыскивают, чтобы упрятать в тюрьму. Вот вы и прибежали к своей покинутой Жервезе, чтобы просить у нее приюта и помощи. Нет, сударь, отправляйтесь в тюрьму и оставьте меня в покое!
– Как раз этого-то я и добиваюсь, милая крошка! Я хочу в тюрьму, а негодяи сторожа меня не впускают.
– Господи помилуй! Жак, да ты что, рехнулся? – тоном самого нежного участия спросила Жервеза.
– Вот-вот, и они тоже говорят, что я рехнулся, и хотели даже упрятать меня в сумасшедший дом; а я во что бы то ни стало должен попасть в Шатле!
– В Шатле? Но зачем, Жак? Шатле – ужасная тюрьма. Говорят, туда гораздо легче попасть, чем выйти оттуда.
– И все-таки это необходимо! – воскликнул Жак. – Понимаешь ли, необходимо! Только таким путем я могу его спасти.
– Кого?
– Асканио.
– Как, этого красивого юношу, ученика вашего друга Челлини?
– Да-да, Жервеза! Его посадили в Шатле. И что всего ужаснее – по моей вине!
– Господи боже! – воскликнула Жервеза.
– Вот почему, – сказал Жак, – я должен попасть в тюрьму, я должен спасти его!
– Но за что его посадили в Шатле?
– За то, что он влюбился в дочку прево.
– Бедный юноша! – вздохнула Жервеза. – А разве за это сажают в тюрьму?
– Сажают, Жервеза. Понимаешь теперь? Он спрятал девушку. Я открыл тайник и, как последний болван, как мерзавец, как негодяй, разболтал об этом всем и каждому.
– Только не мне! – воскликнула Жервеза. – Узнаю, сударь, ваши повадки.
– А разве я тебе не говорил?
– Ни словечка! Болтаете-то вы с другими, а когда сюда приходите, у вас только и дела, что есть, пить да шутить. Никогда не поговорите со мной по-человечески. А не мешало бы вам знать, сударь, что женщины большие охотницы поболтать.
– А что же мы с тобой сейчас делаем, крошка? Мне кажется, болтаем.
– Ну да, потому что я вам нужна.
– Что верно, то верно: ты могла бы оказать мне огромную услугу.
– Какую?
– Сказать, что я тебя обманул.
– Еще бы, конечно, обманули, негодник вы этакий!
– Я? – взревел удивленный Жак Обри.
– Увы, вы бесстыдно обольстили меня, сударь, вашими прекрасными речами и лживыми клятвами.
– «Прекрасными речами и лживыми клятвами»?
– Да. Разве вы не говорили мне, что я самая красивая девушка в предместье Сен-Жермен-де-Пре?
– Но я и сейчас это скажу.
– И разве не уверяли меня, что умрете с горя, если я вас не полюблю?
– Неужели я это говорил? Странно, но что-то не припомню.
– И что, если я вас полюблю, вы женитесь на мне.
– Нет, Жервеза, вот уж этого я никогда не говорил!
– Говорили, сударь!
– Нет, нет и нет! Потому что, видишь ли, Жервеза, мой отец заставил меня поклясться, как некогда Гамилькар Ганнибала.[120]
– В чем?
– В том, что я умру холостым.
– О, я несчастная! – разражаясь слезами, воскликнула Жервеза, которая, подобно всем женщинам, всегда могла заплакать в нужный момент. – Вот каковы мужчины – клянутся, обещают и тут же забудут все свои клятвы! Вот и я возьму и поклянусь, что никогда больше не попадусь на такую удочку!
– И правильно сделаешь, Жервеза, – наставительно сказал Жак Обри.
– Подумать только! – продолжала девушка. – Для воров, разбойников, мошенников законы существуют, а вот для таких негодяев, которые обманывают бедных девушек, никакого наказания не придумано!
– И для них есть наказание, Жервеза.
– Неужели?
– А как же! Ведь несчастного Асканио посадили в Шатле за то, что он обманул Коломбу.
– И хорошо сделали, – отвечала Жервеза. – Мне очень хотелось бы, чтобы и вы оказались там же.
– Боже мой! Жервеза, да ведь того же самого хочу и я! – воскликнул школяр. – И, как я уже говорил, рассчитываю в этом деле на твою помощь.
– На мою помощь?
– Да.
– Смейтесь, смейтесь, неблагодарный!
– Жервеза, я говорю совершенно серьезно. Если бы только ты согласилась…
– Согласилась?.. На что?
– Да, если бы ты согласилась пожаловаться на меня в суд.
– За что?
– За то, что я тебя обманул. Но ты побоишься…
– Я? – воскликнула Жервеза, обидевшись. – Побоюсь сказать правду?
– Но ведь придется дать клятву.
– Что ж тут такого?
– И ты поклянешься, что я тебя обманул?
– Да, да, да! Тысячу раз да!
– Ну, тогда все в порядке! – сразу повеселел Жак Обри. – А я-то боялся, что ты не согласишься. Ведь клятва – вещь серьезная.
– Хоть сейчас поклянусь, лишь бы вас поскорей засадить в Шатле, сударь!
– Прекрасно!
– Отправляйтесь к своему Асканио!
– Превосходно!
– Там у вас будет достаточно времени, чтобы вместе с ним покаяться в грехах.
– О большем я и не мечтаю!
– А где мне искать судью?
– Во дворце Правосудия.
– Сейчас же иду туда.
– Идем вместе, Жервеза.
– Да-да, вместе. И, надеюсь, наказание не заставит себя ждать.
– Вот тебе моя рука, Жервеза, обопрись на нее, – сказал Жак Обри.
– Идемте, сударь!
И оба не спеша, так же как обычно ходили гулять по воскресеньям в Пре-о-Клер или на Монмартр, отправились во дворец Правосудия.
Однако по мере приближения к храму Фемиды,[121] как высокопарно называл Жак здание парижского суда, Жервеза все больше замедляла шаг; добравшись туда, она еле взошла по лестнице, а у дверей судьи ноги вовсе отказались ей повиноваться, и девушка всей своей тяжестью повисла на руке школяра.
– Ну что, крошка, струсила? – спросил Жак.
– Ничуть, – ответила Жервеза. – Просто робею немного перед судьей.
– А чего перед ним робеть? Такой же человек, как и все.
– Да, но ведь придется ему все рассказывать…
– Ну и расскажешь, велика важность!
– И клятву придется давать.
– Ну и дашь!
– Жак, а ты вполне уверен, что обманул меня?
– Черт возьми, разумеется! Не ты ли сама только что уверяла меня в этом?
– Так-то оно так, но, знаешь, как ни странно, а вся эта история кажется мне сейчас совсем другой, чем дома.
– Идем, идем! Я так и знал, что струсишь.