— Вылить негатив, залить позитив? — Она лукаво прищурилась.
Я обнял её за плечи и засмеялся. Оказывается, смеяться это просто. Просто и приятно.
— Отпустить боль, чтобы освободить место для радости.
И мы пошагали вдоль заснеженной аллеи.
Лазерные лучи расписывали пространство замысловатой вязью. Огненными букетами цвели фейерверки. Скоро Новый Год.
Жульен
Ни галстук-бабочка, ни щегольской жилет с толку Адама Ильича не сбили. Больно уж цепкий взгляд, сканирующий. Мысленно профессор нарёк официанта «капитаном». Присваивать звания суетящимся вокруг него агентам госбезопасности вошло у Лабзина в привычку. Например, глаза седого пианиста, самозабвенно терзающего клавиши, чиркнули по лицу профессора всего раз. Опытный. Ясно — в чинах. Не ниже полковника. — Возьмите бараньи мозги, — скрывая досаду, промурлыкал официант. — Наше фирменное. — Да, да. — Лабзин вздрогнул. — Мозги… — Только сейчас он понял, что «капитан» высится над ним вот уж минут десять. — Жульен, будьте добры. У вас всегда был чудесный жульен. Сонечка очень любила. Официант одарил клиента ненавидящей улыбкой и двинулся выполнять заказ. Идя мимо бара, что-то шепнул бармену. Тот покосился на Адама Ильича. Официант кивнул. Лабзин криво усмехнулся. Страха он уже не испытывал. Лишь усталость. А ещё раздражение. Почему медлят? Какая-то китайская пытка. Взгляды, намёки, завуалированные угрозы… Бараньи мозги… Нет, милейший! Кто бы доверил Лабзину работающую на оборонку лабораторию, будь у него бараньи мозги. Его интеллект оценен по достоинству. Жаль, не теми. И если бы чуть раньше… — Приятного аппетита! — «Капитан» поставил перед профессором кокотницу. Адам Ильич втянул аромат грибов и сливочного соуса. Счастливо вздохнув, прикрыл глаза. Сквозь замысловатую россыпь джаза уловил долетевшее из прошлого добродушное ворчание. Сонечка была большой, пышной, как уютная перина. И всегда сердилась, когда он заказывал безбожно калорийный, но такой любимый женой жульен. А он смеялся и подкладывал ей кусочки шампиньонов посочнее. Раз в месяц можно себе позволить. Потом маленькие праздники ресторанного чревоугодия пришлось прекратить. НИИ, где работал Адам Ильич, закрыли. Махровым цветом расцвели дорогие кооперативные кафешки и ларьки. Довелось в таком поработать и Лабзину. Но недолго. Причудливая арифметика хозяина оказалась профессору не по зубам. Сердобольный коллега пристроил его на кафедру. Постукивание мела по доске гулким эхом разлеталось в полупустых аудиториях . На «камчатке» дремали утомлённые подработками и ночными кутежами студенты. Жуя тысячу раз пережёванный материал, Лабзин тоскливо думал — хуже быть уже не может. Однако случилось. Сонечка вдруг начала худеть. Очень тому радовалась. Напрасно. Лечение стоило старенькой двушки на Лиговке. Ничего, живут люди и в коммуналках. Сонечка виновато улыбалась, точно прощения просила. Часами сидела у окна. А времена менялись. Профессора пригласили возглавить перспективный проект. Но заботило его в те дни другое. Он тщился приготовить жульен. Мечтал — войдёт однажды в комнату и как бы между прочим бросит: «Вот, наколдовал тут». Увы, соус бугрился комками, сливки покрывались горелой коркой, шампиньоны горькими сухарями хрустели на зубах. Побившись над непокорным яством, Лабзин выбрасывал варево и шёл на Обводный. Большинством озарений он был обязан этому хмурому каналу. Здесь выгуливал темы кандидатской и докторской. Нынче Обводный нашёптывал лишь о скандальных увольнениях, провальных лекциях и почившем в мусоропроводе жульене. Не удивительно, что такой недотёпа не способен найти деньги на операцию. А ведь лечащий говорит, шанс есть. Один на миллион, но… Умерла Сонечка весной. К тому времени Адам Ильич научился готовить жульен, вот только Сонечка есть его уже не могла. Для себя готовить не хотелось. Да и некогда. Противогидролокационное покрытие, делающее подлодки неуязвимыми для радаров — вот что занимало мысли. Расчёты, испытания на полигонах, поиск ускользающих решений — не турецким ширпотребом торговать — это Лабзин умел. Потом появился он, серый человек. У пушкинского Моцарта был, помнится, чёрный. Но на то он и Моцарт, разве в его жизни могло быть что-то тусклое и невразумительное! Когда гость озвучил сумму, Лабзин закусил губу — три Сонечкиных операции. Получается, он стоил того, чтобы она была сейчас жива. Серыми профессору казались все, кому он передавал результаты сверхсекретных разработок лаборатории. Постепенно обида и ярость поостыли. Тогда-то Лабзин и увидел окружавшие его непроницаемые лица. Они были всюду. Коллеги и продавцы, таксисты и выпивохи в парке, раскосый дворник Гамзат и быстроглазая медсестра Ирочка — все смотрели с прищуром. Лейтенанты, капитаны, полковники, генералы… Первый и последний раз Лабзин воспользовался тогда своим швейцарским счётом. Купил квартиру, стремясь укрыться от пристальных взглядов соседей по коммуналке. Но и там у его двери вечно отиралась чья-то кошка. Лабзин поднялся и вцепился в жилетку «капитана». — У меня не бараньи мозги, — прорычал он. — Спроси у тех, кто знает им цену. Думаешь, продался? Ошибаешься! Просто я ненавижу вас! — Саня! — Взвыл официант, отдирая от себя дрожащие руки старика. Бармен судорожно тыкал в кнопки сотового. Адам Ильич бросился к нему. — Звони! Хватит! Дожали! Не могу больше! К ним бежали охранники. Когда санитары уводили профессора, он спотыкался и, всхлипывая, твердил что-то про жульен и подлодки.
Слёзы песка
Суставы хрустнули, едва не пробив натянутую кожу. Подвешенный за вывернутые руки старик захрипел. Истощённое тело свела судорога. Палач намотал на скобу конец верёвки, проверил — надёжно ли затянут узел — шагнул к огню. На раскалённых углях алым жаром наливались орудия, способные развязать язык даже немому. Калиф пригубил вино. Поморщился — горячий воздух пах палёным рогом и потом. Солнцеподобный никак не мог привыкнуть к зловонию в пыточной камере, хоть и наведывался сюда нередко. Вид корчащихся узников его успокаивал. Всё становилось на свои места: лишь он, солнцеподобный Азур, может зваться всемогущим. Только он достоин поклонения и восхвалений. А колдуны… Где их хвалёная сила, когда клещи палача рвут пузырящуюся плоть? Нет её. Истошным визгом разлетается по подземелью; сгорает в пламени чадящих факелов; вдребезги разбивается о гранитные стены. Азур подошёл к старику. Стараясь скрыть досаду, заглянул в замутнённые болью зрачки. — Знаешь, о чём молят пленники во время тех пыток, какие предстоят тебе? — Я просто лечил людей… Калиф брезгливо, двумя пальцами, приподнял за подбородок лицо заключённого, глухо произнёс: — Они просят о смерти. Как об избавлении. Ты будешь лишён этой милости. Бессмертие станет твоим проклятием. Старик смотрел сквозь дымный сумрак. Казалось, кроме своих страданий, не видел ничего. Потом в глазах сверкнула искра, окрепла, полыхнула животным ужасом. — Я отдам его тебе, — выдавил пленник. Азур вошёл в темницу. Старик лежал на каменном полу. Похоже, дремал. — Саджиб, — окликнул калиф. — Мне сказали, ты хотел видеть меня. Лежащий дёрнулся, но тут же снова повалился на серые плиты. Прошептал: — Прости, великий. Силы всё ещё не вернулись ко мне. Калиф усмехнулся. — Это величайший из колдунов! Неспособен излечить даже себя! А время идёт. Если в ближайшее новолуние я не получу снадобье, ты будешь предан самой мучительной из казней. — Ты получишь его, — выдохнул Седжиб. Помолчав, добавил: — Если не передумаешь. Именно об этом я хотел говорить с тобой. Азур зло глянул на прикрывшего глаза колдуна. — Считаешь, я не достоин бессмертия? — Что ты, великий! — Старик закашлялся. — Ты единственный достоин! Да и хватит эликсира только на одного. Готовится он несколько столетий. Я настаиваю снадобье на слезах пустынных песков. А пески плачут нечасто. Но… — Что но? — Это не просто микстура, выпив которую становишься бессмертным. Эликсир отпирает замок Вечности. Но войти в неё ты должен сам. — Опять недомолвки? — Азур нахмурился. — Сначала говорил, что никто, кроме тебя, не сможет добыть эликсир… — Он спрятан в мираже, являющемся лишь на мой зов. Чтобы мираж отдал его, я должен прочесть заклятие. Чужой голос морок не услышит. Но обрести бессмертие можно только, выполнив ещё несколько условий. Я не решался сказать о них раньше. — Какие условия? — Первое — мираж не покажется, если вокруг будет толпа. Вечность не терпит суеты. Никто не должен сопровождать нас. — Что-то ещё? — Главное… — Седжиб, вскинул на калифа испытующий взгляд. — Ну? — поторопил тот. — Перед Вечностью нужно предстать налегке, освободиться от привязанностей, богатства и… власти. Только так можно шагнуть в бессмертие. — Требуешь, чтобы я стал нищим, одиноким скитальцем?! — вскипел Азур Старик вздохнул. — Требую не я. Такова цена бессмертия. Переход невозможен, если ты обременён суетным. Калиф стоял посреди сада. В воздухе плыл терпкий медовый аромат. Бессмертный, вечный дух весенних ночей. Азур поднял лицо к небу. Огромная, похожая на серебряное блюдо, луна. Бессмертная. Вечная. Он уйдёт, а сады и луна останутся… До крика не хотелось расставаться с ними. Никогда! Шли долго. Мерные шаги; дремотное однообразие выбеленного солнцем песка; ослепительное небо… Привычный Азуру мир сверкающих дворцов и звенящих фонтанов навсегда растворился в белёсом мареве. Испарился. Как навсегда исчез и солнцеподобный. Но скоро появится другой — нищий, безропотный и… бессмертный. Ради этого, идти стоило. Иногда у горизонта всплывали туманные мороки. Бывший калиф радостно вскрикивал, но Седжиб качал головой: «Не то». Наконец, завидев впереди клубящийся в солнечной дымке силуэт города, старик бросил: — Жди тут. Азур покорно снял котомку. Он ждал. Отдаст ли призрачный город хранимый сотни лет сосуд? Дни шли. Старик не появлялся. Вчера Азур вытряс на язык последние капли воды. Больше всего былой калиф боялся нарушить священнодействие, творимое где-то на грани песков и миражей. Слишком дорого заплатил, чтобы разрушить всё теперь. Но быть убитым жаждой на пороге бессмертия… Он двинулся на поиски. В иссохших пальцах мёртвый старик сжимал пузырёк. Азур выхватил его и, дрожа от нетерпения, опрокинул в рот. Сейчас он не мог разобрать, чего хочет больше — бессмертия или ощутить на губах хоть какую-то влагу. На лицо посыпался песок. С ним выпала туго скрученная записка. Холодеющими рук