Такой домашний, уютный…
Осточертевший до зубовного скрежета!
– Прости. – Взгляд Артёма оставался колким, как и угловатые его скулы; не глаза – мартовские проталины.
Катерина не ответила. Что сказать не знала – просто никогда до того не слышала из его уст ничего подобного. Она была растеряна.
Сказать прощаю – не слишком ли малая цена за все эти годы? За бессонные ночи, когда в стотысячный раз на аптекарских весах взвешивала и перевешивала каждое своё слово, движение, каждый взгляд – где была неправа, чем оттолкнула. За мучительные приступы вины, то и дело сменявшиеся иссушающей ненавистью – к нему, к себе, ко всему миру. За поселившееся в ней недоверие. За бессилие – не сумела забыть, найти замену, начать сначала. Не слишком ли много за одно короткое прости?
Сказать, не прощу – уйдёт… Всегда был таким, бескомпромиссным до жестокости: сказал – отрезал, решил – сделал. Зачем ей только такой нужен!
– Почему ты тогда ничего мне не сказал? – Слова выдавились сквозь зубы трудно, причиняя почти физическую боль.
Артём покачал головой.
– А что бы это изменило? Я уехал бы всё равно.
– Изучать свои чёртовы грунты на Маране?
– Это и ещё многое другое.
Артём подошёл к Катерине, долго всматривался в её чуть приподнятое навстречу ему лицо.
Сейчас погладит по щеке… Как раньше…
Не погладил.
Даже руки не поднял.
-Я задыхался здесь. Движение мне было нужно, как воздух. Ты не хотела этого принять. Ты просто не поняла бы этого тогда.
– Я и теперь этого не понимаю. Как не понимаю и зачем ты вернулся.
Артём хмыкнул. Смешок вышел, нервным, болезненным, как судорога.
– Люди меняются.
– Хочешь сказать, ты готов остаться? Тебе не нужно будет никуда ехать, что-то искать, гоняться за своими фата-морганами?
– Не так. Дорога мне будет нужна всегда. Но теперь я знаю, что мне нужна не только дорога.
Он осторожно коснулся кончиками пальцев Катиной щёки. Сейчас она этого не ожидала. Отпрянула. Её душила обида. Дороги! Он говорит прости и снова заводит речь о дорогах! Будь они прокляты!
Катерина ощерилась.
– Твои скитания чересчур дорого мне обходятся! Последние стоили семи лет жизни! Убирайся и дай мне, наконец, жить спокойно! И никогда, слышишь, ни-ког-да, здесь больше не появляйся! У меня есть всё, что нужно! Ты сюда не вписываешься!
Перекошенные от бешенства губы выстреливали раскалённые фразы, и только в груди что-то отчаянно скулило – уйдёт… уйдёт…
– Артём, вам кофе с сахаром?
Долетевший из кухни тенорок Леонида ударил наотмашь.
Сейчас он нарисуется в дверном проёме с подносом. На подносе будут расставлены фарфоровые чашки (обязательно с розочками – те что для гостей) и вазочка с рафинадом…
Появился Меньшин – поднос в руках, чашки в розочках, рафинад в хрустале.
– Всё готово. Прошу!
Бежать!
От кутающего в безвоздушную духоту голоса. От всепрощающей улыбки. От медленно засасывающей в смертельную трясину надёжности. Бежать туда, где упрямые скулы и холодные проталины тёмных глаз. Где ждёт вечная борьба с непобедимыми дорогами. Где она не умела угадать, в какой момент тронут её щёку пахнущие табаком пальцы.
Только бы успеть!
Остановить!
Вернуть!
Не отдавая себе отчёта, Катерина рванулась к двери и… ткнулась лицом в плечо Артёма.
Он улыбался.
– Ты похожа на пропущенную сквозь соковыжималку рысь.
Катерина не верила глазам. И это после того, что она ему наговорила?! Где только в Тёмкином FAQ прятался пункт о том, что её несговорчивый, взрывной гордец способен слышать не жалящие слова, а едва пробивающийся скулёж в груди! Обрывки мыслей суматошно метались в голове, пытаясь выстроиться хоть в какое-то подобие логической цепочки. Тщетно. Или именно так должна себя чувствовать пропущенная зачем-то через соковыжималку рысь?
– Остался? – Голос у Катерины сел.
Артём утвердительно кивнул.
– Говорю же, людям свойственно меняться. Раньше и ты была другой.
Катерина закусила губу. Он прав. Разве смирилась бы она несколько лет назад с его нескончаемыми дорогами? Да что там лет! Всего несколько минут назад она не желала принять этого. Не желала, не умела и не желала уметь! Не было в её FAQ подобного пункта! И вот, пожалуйста, появился…
Она стояла, уткнувшись носом в свитер Артёма. Колючий свитер, колючие скулы, колючие взгляды – он весь был какой-то колючий, несуразный, непредсказуемый.
Родной до боли.
– Что ж, – кутающий в тёплое одеяло голос доктора казался довольным – выключусь сам. Но, если когда понадобится моя помощь, обращайтесь. Счастливо оставаться!
На подносе звякнули уносимые на кухню чашки.
Хабибуллин с шубой
Лёка позвонила, как всегда, в самый неудобоваримый момент: домкрат на максимуме, мои руки по локоть в мазуте, железный «коняга» беспомощно сучит в воздухе парой колёс. У неё несомненный талант! На вызов благоверной мобила отзывалась неизменным «Из-за острова на стрежень…». Я чертыхнулся и заелозил лопатками и ягодицами по брезентухе. Вместе с подстилкой мы неуклюже выехали на свет божий из-под грязного брюха авто. «На переднем Стенька Разин, обнявшись, сидит с княжной…» — заливался сотовый. Кое-как обтерев чёрные от механической «крови» руки всё о ту же брезентушку, я схватил телефон.
— Рядовой Хабибуллин на проводе! — рявкнул я. Безвкусные «алло» в нашей чудо-семейке не в чести. Так нам жить веселей.
— Слушай мою команду, боец! — Отец Лёки ушёл в отставку в чине подполковника, поэтому милитаристский лексикон не был ей внове. — Химчистку «Эдельвейс» помнишь?
— Так точно… — я насторожился.
— Там дислоцируется моя шуба.
— Ну?
— Баранки гну! — фыркнула Лёка. — Намёк-то понял?
Намёк-то я понял, но путешествие за две остановки по пурге, когда дома меня ожидает сытный ужин и уютное кресло… Бр-р-р!
— Поздно уже, — попытался отвертеться я от трудовой повинности — не успею.
— Они до девяти работают.
Лёка оставалась непреклонной. Она учла все тонкости намечающейся операции. Ей бы войсками командовать, а не одним-единственным рядовым Хабибуллиным.
— Я, как чёрт, грязный, — заныл я.
— Не конкурс красоты, и так сойдёшь.
— А квитанция?! — воспрял я духом от внезапно пришедшей в голову очередной отмазки.
— В нагрудном кармане куртки, — сказала трубка Лёкиным голосом и, как мне показалось, расплылась в ехидной улыбке.
Мои крылья окончательно опали.
— Ладно, — буркнул я смиренно и вздохнул.
— Благодарю за службу!
— Рад стараться, вашбродь! — Переупрямить моего генералиссимуса в юбке возможным не представлялось. Впрочем, за верное служение, я имел право потребовать себе всяческих благ, а потому сильно не сопротивлялся. — Встретимся у полевой кухни!
— Есть!
Я нажал «отбой» и порылся в нагрудном кармане моей растерзанной в пух и перья кожаной косухи. Её я берёг конкретно для гаражных трудов. Вид она имела соответствующий. Любимейшая когда-то кожанка теперь переквалифицировалась в удобную, хоть и изрядно облезлую робу. А в чём ещё прикажете валяться под колёсами старенькой «девятки»?
В кармане, действительно, обнаружилась аккуратно сложенная вдвое бумажка. Мина замедленного действия, приведённая в состояние финального отсчёта Лёкиным звонком. «И за бо-о-орт её бросает в набежа-а-авшую волну!» — провыл я утробно и полез обратно под брюхо «девятки».
В «Эдельвейс» я ворвался, подобно коннице недоброй памяти Чингисхана. Распугал своей облезшей в боях за рок-н-ролл косухой стайку юных тружениц химчистки. Полинявшая бандана, которой я защищался от машинных нечистот, капающих в процессе ремонта на мои пока не состоявшиеся седины, окончательно добила законопослушных леди. Понимаю, я страшен в своём прикиде. Но, позвольте, сударыни, с корабля на бал-с!
Шлёпнув квитанцией о псевдомраморную стойку, я выжидательно воззрился на кругленькую тётеньку по ту сторону.
— Минутку, — пискнула она и растворилась в загадочном пространстве мира пятновыводителей, вешалок и хитроумных агрегатов.
Вынырнула она очень скоро. Видимо, её терзало желание побыстрее избавить свой пропахший химическими составами мирок от моей неблаговидной персоны. Это правильно. У них чистота и эдельвейсы, а тут этот… с не отмытыми от мазута ручищами, лихо торчащим из-под банданы хвостиком и в пугающей приличных людей обшарпанной косухе. Срам один.