Пошла в проводники. Каждый рейс знаменовался новыми знакомствами. Всегда находился пассажир, жаждущий вывернуть под бутылочку всю свою жизнь в тесном купе проводницы. Выплеснуть, чтобы потом навсегда раствориться в толпе чужого города. Всё вокруг менялось, стремилось, не заставляя трудно думать о ком-то, расставаться, терять. В бегущей жизни потерь не бывает.
Тут вдруг бойкая Сашка, сама делавшая деньги на «левых» пассажирах, донесла начальству на грешившую тем же Галину. Не поделили «жирные» южные рейсы. Галина тянула больную мать и дочь-нимфетку, обзаведшуюся в свои пятнадцать нежеланным младенцем. Сашка посвящала противозаконный доход недоступным пониманию простых смертных салонам. «Палка раз в год стреляет! — смеялась она, расплёскивая по плечам идеальные локоны. — Почему бы олигарху ни прокатиться в поезде дальнего следования?». Галину уволили. Раиса ушла сама. Слишком часто стала думать о Галке и Александре. Мимо, мимо!
Такси. Там работать было легче — калейдоскоп лиц, поверхностные разговоры, огни, окна. Но тут фонарным столбом на её беговой дорожке вырос сменщик… как его звали? Кажется, Денис… Или Данила? Неважно. Решил, что разовый перепёх на заднем сидении — входной билет в большую любовь. Потом у него был отпуск. Раиса поймала себя на мимолётной мысли о его неуклюжих знаках внимания. Она уволилась.
Иваныч оказался равнодушным ко всему молчуном. До Раи ему дела не было, лишь бы поблажек не требовала. Она и не требовала. Как человеческую единицу его не воспринимала. Скорее, как некий механизм, позволяющий несколько часов вздремнуть, не прерывая пути. Дороги в сотни, а то и тысячи километров швыряли в лобовое стекло сиюминутные огни фар, незнакомые пейзажи, сменяющие друг друга посёлки и города. Попутчики забирались в кабину, чтобы сверкнуть своими судьбами и исчезнуть.
— Стой! — Лёха ткнул пальцем в темнеющее стекло. — Тут маманя живёт.
Раиса заглушила мотор. Рокотать у порога крохотного, меньше её автопоезда, домишки казалось неделикатным. Хотелось размяться. Не прощаясь с говорливым Лёхой, она спрыгнула с подножки, предоставив проснувшемуся Иванычу разбираться с оплатой.
Фонарей в деревне, как водится, не было. Избушка Лехиной матери стояла на окраине: заброшенное поле, дальше лес. Посреди пустыря — столб. Ветер мотал прикрепленные к нему канаты с петлями внизу. «Виселица» — усмехнулась Рая. Чёрный юмор она уважала, где-то слышала, что он убивает страх перед смертью. Подойдя ближе, рассмотрела — «гигантские шаги», вечная забава деревенской ребятни. Когда-то в деревне Раисиной бабки была такая. Что-то вроде карусели, но не для ленивых городских карапузов, привыкших к тому, что всё за них сделает электричество. Рая сунула ступню в петлю, ухватилась руками за канат и оттолкнулась второй ногой от земли. Колесо на столбе скрипнуло, побежало, наращивая скорость. Быстрее, быстрее!
Пустые канаты раздувал вихрящийся вокруг деревянной оси ветер. Стремительный водоворот ночного воздуха. Раиса отталкивала ногой землю с гибельным восторгом сумасшедшего гонщика. Колесо исступленно выло, канаты вздыбились, образовав с утрамбованной почвой почти прямой угол. Лес — чёрная, звенящая параллель горизонта — то и дело простреливался вспышками огней не спящих деревенских окон. Вспышка — чернота, вспышка — чернота. Скорей, скорей! Вспышкачернота… Ни за что теперь не ухватишься, не задержишься. Не к чему притянуться, привязаться. Безумная стремнина — прочь, прочь…
В эпицентре смерча недвижен оставался только столб, вокруг которого и свивались кольца вселенского галопа. Налети в своём полоумном беге на эту незыблемую ось — разобьёшься вдребезги… Всё равно. Сейчас главное скорость, свист в ушах и мимо, мимо! Неважно, как всё закончится.
Внезапно ликование ушло. Раисе стало страшно. Мир нёсся куда-то, но его бег был лишь иллюзией движения, вращением вокруг столба — ничем. За ничто нужно расплатиться жизнью. Так никуда и не сдвинувшись. Она попыталась затормозить, но лишь разбила ногу о ставшую вдруг каменной землю. Как она не замечала раньше, что смена картинок не означает движения?! Кружение на месте вокруг безысходного столба, о который рано или поздно она расшибёт голову. Бессмысленный бег. Меняются лица, дома, города, огни, смешиваются в однообразную линию, но ничего никуда не движется. Это не дорога. Это воронка, тянущая глубже и глубже в пустоту. Воронка, в которую она попала, кружа вокруг своей собственной неминуемой оси — ночь, звонок, глухой голос, назвавший номер их машины. Погибших двое. Да, их и было у неё двое: муж и сын. Наверно, если бы бензобак выдержал удар, у неё остался бы хоть один.
Раиса выдернула ногу из петли. Носками кроссовок уперлась в проносящуюся под ней землю. Из-под подошв брызнула промоченная дождём грязь. Позади вспенились две глубокие борозды. Столб вылетел на неё из темноты, как та фура на их старенький «Москвич». Удар — темнота, взорвавшаяся голубоватыми искрами.
Она сидела на земле, обняв руками едва не убившую её ось. Болело всё тело. Рая тряхнула головой. «Когда-то на этом столбе росли листья, а сам он был большим деревом» — подумалось вдруг. Раиса встала и, прихрамывая, пошла прочь от столба, к машине. Пора двигаться дальше.
МАНИНЫ КОШКИ
Маня, как всегда явилась не вовремя. С минуты на минуту должен пожаловать Валерка, а у меня на голове «воронье гнездо», из макияжа — только питательная маска неаппетитного болотного цвета. Я вопросительно уставилась на соседку.
— Мне бы вот… это, — она смущённо потупилась. Что ей было нужно, я знала.
— Опять пенсию на кошек спустила? — накинулась я на неё, вымещая заодно и недовольство несвоевременным визитом. Она виновато вздохнула.
Маня была для всего подъезда чем-то вроде индульгенции. Её жалели той брезгливой жалостью, которую обычно испытывают к грязным немощным старикам, просящим подаяния в подземных переходах. Маню подкармливали, отдавали ей старые вещи, ссужали десяткой-другой. Милосердие возвышает и наполняет чувством собственной значимости. К тому же лучше помочь блаженной, чем бросать мелочь в растерзанные шапки незнакомых бомжей. Пропьют, и, выходит, деньги твои пошли не на доброе дело, а совсем наоборот. Маню ни разу пьяной не видели. У неё была другая зависимость. Получив купюру, она шла на рынок и покупала там мелкую рыбёшку. Потом усаживалась во дворе на скамейку, раскладывала добычу на бумажке и принималась созывать окрестных кошек. Эта странность появилась у неё давно, когда схоронила мужа, буяна и алкоголика.
Моя непрошенная гостья переминалась с ноги на ногу и теребила полу заношенного фланелевого халата.
— Сольцы бы мне…
Я метнулась на кухню, насыпала в баночку из-под горчицы немного соли. На обратном пути выудила из сумочки кошелёк. Сунув в дрожащую руку сотенную, пристрожилась:
— Да не спускай всё на рыбу! Суповых пакетов купи.
Она просияла.
— Я куриный люблю!
— Ну, вот и купи куриный.
— А Толик у меня борщик уважал… такой, чтоб ложка стояла.
— Маня, мне некогда.
— Да, да… — она засуетилась, повернулась к двери. Вдруг оглянулась и поспешно добавила. — А Вася, как пить начал, так супчик и … не того. Сердился даже. Ему на вино надо.
— Маня! — Звук подъезжающей машины привёл меня в панику. Перед Валерием я должна предстать царевной, а не лягушкой.
— Ты не думай, он хороший был, пока не запил, — взялась оправдывать усопшего супруга Маня. — Это Толика, сыночка нашего, как посадили… а он и не виноватый…
Я захлопнула дверь, но Маня всё продолжала что-то бормотать, стоя на лестничной площадке.
Спустя полтора часа позвонил Валерий. Приглушённым голосом сообщил, что приехала тёща. Я едва разбирала слова из-за громкого шипения воды. Когда он звонил из дома, всегда включал краны в ванной. И всегда говорил шёпотом, если сообщал об очередной отсрочке важного разговора с женой.
Холодно. Новое платье без рукавов сидит идеально, но накинуть сверху кофту невозможно, дешёвая ткань сразу мнётся. Присесть в нём и то нельзя. Теперь можно даже прилечь. Пышная, обильно удобренная лаком причёска тоже не нужна. Какая разница, в каком виде жевать чипсы, сидя перед телевизором. Я налила горячего чая, натянула толстые носки и завернулась в плед. Сколько времени нужно женщине, чтобы понять — ничего не изменится. Жизнь так и будет складываться из шипения воды в телефонной трубке, виноватого шёпота и физиономий на экране, вместо родных глаз напротив. Мне понадобилось, ни много ни мало, четыре года.
Иссушающая жалость к себе пока не накрыла. Я пребывала в нулевой стадии женского горя — ступор. На этом этапе ни мыслей, ни слёз парализованное сознание предоставить не в силах. Его надо привести в себя: вслух перечислить все обиды, надавить жалобными фразами на болевые точки, вспенить в памяти одинокие вечера. Набрала телефон Верки. Её сыну грозила тройка в четверти по русскому языку. Этого она допустить не могла и упорно гоняла сейчас отпрыска по правилам правописания. У Маринки случилось стихийное бедствие — годовой отчёт. Старинный дружок Ромка зависал в гей-чате и не мог выделить время на телефонный разговор, поскольку в кои-то веки отыскал в безликой «паутине» интересного собеседника.
Ступор начал сковывать уже и на физическом уровне. Занемели губы, судорогой подёргивались мышцы живота. Я встала. Принялась бесцельно слоняться по комнате. Почему я не пью водку?! Наверно, сейчас бы выпила…Ноги поднесли меня к чернеющему зимним вечером окну.