— Нельзя спать! — После экзекуции Яшка возвращался на своё рабочее место. Путь продолжался.
В какой-то момент ко мне вернулась ясность сознания. Точно индийский «ветерок» тронули. Такие вешают на окнах поклонники всяких восточных штучек. Металлические цилиндры, соприкасаясь, издают инфернальный звон, наполняя реальность мыслью об иллюзорности всего сущего. Меня это раздражало. Теперь я понял, почему. В миг непрошенного просветления до меня дошло — а ведь семижильный Яшка имеет шанс, пробежав без обузы несчётное число километров по заснеженной пустыне, наткнуться на людей. Мои девяносто пять килограммов, усугублённые до центнера ледяным панцирем одежды, лишают его последней надежды. Мне стало страшно. Вдруг на глупого Яшку возьмёт и тоже снизойдёт, как сейчас на меня? Его медитация отличается от моей лишь своей динамичностью. Я вошёл в транс, валяясь на ползущей по снегу кухлянке, а Яшка вполне может добиться тех же результатов, двигаясь в завораживающе монотонном ритме.
Я видел удаляющуюся в темноту пурги сгорбленную фигурку Яшки. Снежная масса укутывает мои пульсирующие болью ноги. Пытаюсь разгрести снежный завал на лице. Руки не слушаются. Они каменные. Смиряюсь и принимаю покрывало, наброшенное кем-то на мои веки. Тундра склонилась надо мной и смотрит, не отрываясь, пустыми глазницами. Умирать страшно…
— Нельзя спать! — Тупые удары по лицу. Почему я не чувствую боли от пощёчин? — Отдыхать надо. Трут высох. Яшка огонь делать будет.
Я застонал. Недоумённо воззрился на чукчу. Не ушёл? Видение… Бред… Только где видение? Было тогда? Или сейчас Яшка плод моего умирающего воображения?
— Пить…
— Нельзя снега кушать! Кишка мёрзнет. Весь мёрзнешь. Яшка воду греть будет. Пить давать!
С этими словами проводник вытянул у меня из-за пояса флягу. Влил остатки спирта мне в рот. Принялся набивать сосуд снегом. Тепло заструилось по гортани, разлилось по рукам. Яшка неподалёку колдовал над кучкой мха и тонких веток. И когда успел набрать? Скоро послышался сухой треск костра.
Понимает ли Яшка, что без меня он имел бы шанс выжить? Осознаёт ли, что то, что он сейчас делает, в цивилизованном мире называется самопожертвованием? Глоток спирта согрел и вернул способность смутно соображать. Как поступил бы я на его месте? Как называется то, что я, понимая, что лишаю Яшку последнего шанса, молчу? Моя песенка, безусловно, спета. Я не могу двигаться. У меня жар. Наверно, вот-вот начнётся гангрена… На что я надеюсь? Имею ли право цепляться за последние часы ценой чужой жизни? Стало тоскливо.
— Вода пить будешь? — Яшка поднёс мне флягу с согретой талой водой. Я отвернулся. В мыслях всплывали неуместные сейчас образы: Матросов, Зоя Космодемьянская, Жанна Д,Арк… Лица тех, о героизме кого знает любой ребёнок в моём мире. Самопожертвование, смерть во имя других, героизм… Как же далеко всё это, когда лежишь тут, посреди ледяного безвременья. Когда речь о твоей собственной жизни. Как трудно отдать другому свою едва теплящуюся надежду.
Яшка всё так же невозмутимо пил из фляги.
— Пурга плохо. Пурги нет, следы видно. Оленя всегда рядом со стойбищем. Если домашние.
— А если дикие?
Чукча спокойно пожал плечами.
— Дикая оленя не помогает. Люди помогает. — Это у него юмор такой. Идиот!
Я чувствовал, что ненавижу себя. Свой страх. Свой эгоизм. Ненависть боролась с ужасом от вида удаляющейся спины моего возможного спасителя. Их поединок так измучил меня, что даже горячка на время стала врагом номер два. Это, наверно, и называется, умереть, как собака. В презрении к себе самому. Хотя… При чём тут собаки? Бросавшиеся под танки. Ползущие под пулями к раненным. Тьфу ты! Самопожертвование… Слово билось в моём мозгу, перемежаясь с героическими профилями погибших ради чужих жизней. Ведь это я втравил Яшку в эту авантюру. Я, разумный человек! А Яшка… Дитя природы. Забавный, наивный Яшка, похожий на большого ребёнка. Презрение к себе сменилось гадливостью. Наконец, я не выдержал.
—Яшка!
— А?
— Слушай, друг, так мы далеко не уйдём. Оба погибнем. — Проводник спокойно кивнул, не отрывая взгляд от языков пламени. Я помолчал в надежде, что он хотя бы попытается обнадёжить меня. Но Яшка молчал. Я сцепил зубы и, пугаясь, что решимость моя улетучится, выдавил: — Иди один. Оставь меня тут. Может, хоть ты…
Я умолк, накрытый волной ужаса и гордости. Почему-то перед глазами возникла картина, как меня принимали в пионеры. В эту минуту мной гордились бы и мои родители, и Валентина Яковлевна, любимая классная руководительница, и Лариска… Мне было жутко и… спокойно. Да, я поступаю правильно!
Яшка обернулся и удивлённо уставился на меня.
— Ты маленько глупый? — Он засмеялся. — Аркашка лежит на шкуре. Аркашка убьёт зверя? Аркашка не умеет делать огонь в тундре. Аркашка будет спать и замёрзнет без Яшки! — Проводник встал и сверху-вниз посмотрел на меня. Так смотрят родители на своё дитя, плюхнувшееся на попку в попытках сделать первый шаг. — Совсем глупый Аркашка! — Подвёл он итог и снова засмеялся, качая головой.
В его нецивилизованном мозгу не было слова самопожертвование. Оно никогда не мучило его. Он не знал кто такой Матросов. У него вообще не было терзаний по поводу, кому жить, а кому умереть. Он жил, как дышал.
Сколько продолжался наш путь, не знаю. Яшка подстреливал из спасённого ружья какую-то дичь. Он жарил её на костре, а иногда ему даже удавалось накормить этой стряпнёй меня. Сознание всё реже вторгалось в мои бредовые миры.
— Эгей-го! — долетел как-то из ниоткуда голос Яшки.
— Гой!!! — ответила ему пустота.
Ногу мне всё же отняли. Чуть ниже колена. В палату смущённо протиснулся взъерошенный Яшка. Выглядел он смешно и нелепо в своей заношенной кухлянке и накинутом поверх неё белом халате. Яшка топтался у порога с ноги на ногу, мял шапку в смуглых пальцах. Молоденькая медсестра снисходительно глянула на Яшку из-под накрашенных ресниц.
— Пять минут! — кинула она и брезгливо поморщилась, маневрируя, между косяком и меховой оторочкой на одежде дикаря. Яшка испуганно заулыбался и закивал. Она выплыла прочь.
Я долго смотрел на съёжившегося Яшку, а потом почему-то спросил:
— Яшка, а из какого ты роду-племени?
Яшкина осанка внезапно обрела горделивые черты. Он прижал сжатый кулак к груди и изрёк:
— Я ня!
ГЛАВНЫЕ ЧАСЫ
Чёртова дыра! Я был на грани истерики, чего со мной раньше никогда не случалось. Даже в детстве. Женский голос, тянущийся кедровой смолой из громкоговорителя, за двое суток я успел люто возненавидеть. Попадись мне эта сонная фифа, разорвал бы на мелкие кусочки-тряпочки! Не сомневаюсь, каждая из тряпочек продолжала бы бубнить своё: «Товарищи пассажиры, в связи с неблагоприятными метеоусловиями рейс Алыкель-Красноярск…».
Как я упирался! Причин изобрёл массу: строил перед редактором наикислейшие мины в связи с безвременной кончиной несуществующей тётушки, сказывался больным, ссылался на аврал — только бы эта командировка меня миновала. Но участь молодых сотрудников всем известна. У них не может быть ни семейных обстоятельств, ни неотложных заданий, да они, чёрт подери, даже заболеть не вправе! Так что, как я ни вертелся, хмурый Норильск меня всё же настиг. Накрыл беспросветной дерюгой вьюг, заковал в морозные кандалы, поймал в безжалостный капкан тусклого и дремотного аэропортишки.
Если через час я не выберусь отсюда, всё пропало. Завтра, кровь из носу, надо быть в Москве! Даже если мне придётся вручную крутить пропеллер развалюхи-самолёта! Или что там ему надо крутить? Да хоть уголь в топку кидать, всё едино! От завтрашнего интервью зависит моя журналистская будущность. Месяц я готовил почву, кланялся снисходительным чиновникам, заискивал перед главредом, конкурировал с ушлыми коллегами и даже немного интриговал. Всё ради коротенького эксклюзива со «звездой» международного политического Олимпа. Завтра вечером «звезда» снизойдёт на московскую землю, а я рискую отслеживать визит, воровато прислушиваясь к сипению старого транзистора, обшарпанные рукоятки которого перебирал погружённый в транс бесконечного ожидания сосед. Давай же, миленькая, давай, объяви посадку! Господи, я брошу курить, займусь по утрам бегом, если Ты…
— Уважаемые, пассажиры, в связи с неблагоприятными метеоусловиями…
Я осел на жёсткое сидение (при звуках её голоса, оказывается, вскочил), стащил с головы заботливо одолженную приятелем пыжиковую шапку и уткнулся в неё лицом. За окнами безысходно выла пурга, равнодушная к чаяниям людей, безбрежная.
— Эй, паря, худо что ль? — Я поднял глаза. Высокий старик в огромной волчьей ушанке тряс меня за плечо. — Надо чего?
— Нормально… — обречённо отмахнулся я. Перед глазами муть. Третьи сутки в напряжённом ожидании, мольбах, проклятиях. Я был измотан.
— Не успеваешь? — Дед усмехнулся и снял с головы своё меховое нагромождение. Выяснилось, что до