На вонючей коммунальной кухне мать что-то зло мешала в кастрюльке. Аркашка уселся на шаткий табурет рядом.
— Мам…
— Не лезь под руку! — Он остолбенел. Такого голоса он у матери никогда не слышал.
— Я не лезу… — шмыгнул он озадаченно, но продолжил. Вопрос слишком мучил его. — Мам, а нашего папу арестовали?
Тамара резко обернулась к сыну, сжав в руке погнутый половник. Её глаза сверкали, губы были некрасиво искривлены.
— Замолчи! — крикнула она так, что у Аркашки загудело в ушах, он съёжился, точно ждал удара.
На пороге с грудой тарелок появилась соседка тётя Глаша. Она частенько угощала Аркашку вкусными оладьями, состряпанными бог весть из чего. С мукой во время войны было туго, но домовитая Глафира умудрялась наполнить квартиру умопомрачительными ароматами довоенной кухни и в этих условиях. За ней тащилась её дочка Катюшка, существо довольно симпатичное, но презренное, поскольку девчонка. Катюшка питала к соседу недвусмысленную благосклонность, поэтому Аркадий её стеснялся. Но сейчас ему хотелось отвлечься от болезненной дрожи внутри, порождённой криком матери.
— Катька, у меня самолёт есть, — похвастал он. — Я сам сделал. Хочешь посмотреть?
Действительно, пока он сидел на крыше сарая, пытаясь не вслушиваться в вопли поглощённых игрой бывших товарищей, он выстругивал отцовским ножом нечто несуразное. Мысли были слишком далеко, чтобы конструировать что-то всерьёз. Спустя некоторое время он всё же сумел сконцентрировать внимание и решил, что это самолёт.
Катюша прижалась к матери и недоверчиво воззрилась огромными глазищами чайного цвета на мальчишку.
— Мне мама не разрешает… — наконец, прошептала она и спрятала лицо в цветастом ситце материнского халата.
— Почему?
Тётя Глаша фыркнула и, величаво развернувшись, поплыла прочь из кухни, не сказав ни Аркашке, ни Тамаре ни слова. Грязную посуду она унесла с собой. Мать отвернулась к кастрюле и продолжила свою стряпню. Зря, есть Аркашке совсем не хотелось.
Через две недели Тамару арестовали.
Большой красивый мужчина в погонах смотрел на Аркашку светло и ласково.
— Я понимаю, Аркадий, — глубоким баритоном говорил он — ты любишь своих маму и папу, поэтому не хочешь говорить о них что-то плохое. Так?
Аркашка не доставал с высокого стула ногами пол и поэтому поджимал их под деревянно-кожаную седушку.
— А что я должен сказать-то? — Он и впрямь не понимал, чего от него хотят. Но сказать уже был готов, что угодно. Он устал и ещё невыносимо хотелось в туалет.
— Ты хороший парень! Пионер. Ты любишь своих родителей и свою Родину. Так ведь?
— Да, — с готовностью кивнул Аркашка.
— Тебе папа говорил про Гитлера?
— Ага, говорил, — Аркашке было приятно и помочь любознательному офицеру, и рассказать о геройстве отца. — Говорил, что Гитлер… — далее он произнёс мало понятные ему, но часто поминаемые папкой слова. Офицер громко захохотал.
— Шельмец! — Потом его голос снова стал и ласковым. — А мама? Мама тебе что говорила?
Детский дом, куда отправили Аркашку, располагался где-то на Урале.
Ольга осторожно втиснулась в комнату бабы Нюры, прижимая к груди бутылку дешёвой тёплой водки.
— Выпей со мной, баб Нюр.
Бабка никогда не отказывала в этой просьбе. Быстро собрала на стол какую-то немудрящую закуску и только потом поинтересовалась:
— Ну, что там у тебя, выкладывай.
Глубокой ночью, после опустошения бутылки, Ольга рыдала, уткнувшись во всепрощающее тепло груди бабы Нюры. Та гладила её по жёстким светлым волосам и приговаривала:
— Ничего Там разберутся. Дыма-то без огня не бывает. Раз говорят люди, так оно и есть, — и грустно покачивала седой головой.
О КРАСНОМ КОНЕ И МОХНАТОЙ ПТИЦЕ
Райка исподлобья изучала шумную стайку коллег, возбуждённо тычущих пальцами в окно. За стеклом нахальный всклокоченный воробей пытался уцепиться за кусочек подвешенного сегодня сала. Он возмущённо лупил крыльями воздух и безуспешно бороздил круглым пузиком по вожделенной добыче. Чему радуются? Верно говорят, дураки всегда счастливы.
Рая печально уставилась в экран монитора. С него глупо улыбался какой-то счастливчик, выловивший на диво всей области жуткую рыбину с вылупленными буркалами и мертвецки-белёсым брюхом. Мерзость! Раиса взялась за фотошоп. В газете ни рыбак, ни его жертва не должны выглядеть столь отвратительно. Хотя, им уже вряд ли кто поможет…
— Что у нас плохого? — над головой повисла бородатая физиономия программиста Васи. Он с хрустом грыз яблоко. Жевал, чавкая, прямо над райкиным ухом.
— А чего хорошего-то? — она вздохнула. Брызги от терзаемого зубами Василия фрукта летели в разные стороны, попадали на шею и руки.
— Что опять стряслось? — Василий уселся, пододвинув ногой стул к её креслу. — Хмурая такая…
— Стряслось, — буркнула Райка.
— Ей шеф накостылял! — сообщила одна из корректорш Маришка и вдруг расхохоталась. Крылатый поклонник сала за окном кувырком летел вниз, вопя по-воробьиному что-то нецензурное в адрес злостных вешальщиков вкусной еды.
— Что ему опять не так? — программист пульнул огрызком в мусорное ведро. Как водится, не попал.
— Подойти сил не осталось?! — Райку прорвало. — Мужичьё. Мой такой же был. Ходишь за вами, ходишь, как за детьми малыми. А вы…
— Я подниму, — стушевался бородач. — Так что шеф-то?
— В типографии напортачили, а я виновата.
— Хм… вечно ты какая-то… крайняя, — попытался поддакнуть Василий, но попал пальцем в небо. Райке хотелось поведать грустную историю шефской несправедливости, а тут… Как влёт сбили.
— Зато вам, всё нипочём!
— Рай, что ты… успокойся… — верстальщица Катенька попыталась обнять коллегу за плечи.
Раиса рывком высвободилась из объятий и выскочила вон. В кабинете повисла неловкая тишина. Все знали, сейчас Рая рыдает, запершись в туалете. Не впервой.
— Правда, невезучая она, — по-бабьи вздохнула большая, как дирижабль, Нюша. В редакции она работала с незапамятных времён. Правила синтаксические ошибки ещё главного редактора, когда он появился здесь, будучи студентом факультета журналистики. — Муж ушёл, родители те ещё тираны… Как порасскажет! Ой! Жалко девку.
— У неё ещё сапоги новые расползлись! — подтявкнула из дальнего угла менеджер по подписке Оля. — Вот такая дырень, она мне показывала. Месяц назад купила. На её-то зарплату…
— Что вы её оплакиваете! — взвилась Маришка. — Не хуже у неё, чем у других. Зато нытья!
— Какая ты, Маринка… Тяжело ведь человеку! — пристрожилась Нюша. — Дня нет, чтоб не ревела.
— У всех не груши с мёдом, — Маришка развернулась фигуристым корпусом к пожилой корректорше. — У тебя зарплата больше? Или муж лучше? Живого места нет! Эвон всё… «на лестнице споткнулась», — Маришка досадливо махнула гривой.
Нюша зарделась и потупилась.
— Ну, ты вот… помолчала бы…
Рая ещё раз провела по векам смоченным холодной водой платочком. Тушь размазалась, лицо покрылось нервическими красными пятнами. Ну и пусть! Так и пойдёт. Пусть видят, до чего довели… Им только бы лясы точить, да чаи гонять. Кто из них способен чувствовать, как она?! Глубоко, болезненно, каждым воспалённым человеческой несуразностью нервом… Тонкое мироощущение порождает только страдания! Как хочется стать глупой и счастливой… Как они все! До чего пОшло их мещанское счастьице! Воробей чирикнет — уже весело. Фу! Примитивы. Раиса всхлипнула и открыла дверь, чтобы снова погрузиться в чуждый ей мир немотивированных радостей, так свойственных бесчувственным приматам.
С её появлением все замолчали. «Меня обсуждали», — догадалась Раиса и скорбно поджала губы. Василий осторожно скользнул в дверной проём мимо неё, смущённо улыбнувшись на прощание. «Даже не выслушал… трус!». Остальные деловито заклацали по клавишам. Сочувствия от них не дождёшься. Оно и верно, сочувствие это движение души высшего порядка. Есть ли у них души? Раиса вернулась в привычное мрачное безмолвие.
— Рая, — голос принадлежал серенькой молчаливой верстальщице Нине. Она меньше других, обычно, принимала участие в шумных дефиле, если кто-то торжественно вытряхивал из пакета обновку. Или модную книгу. Или разрекламированный чай… Тихо улыбалась из своего закутка, изредка вставляя ничего не значащие междометия.