— Что?
Круги под глазами и бледная кожа Нины выдавали бессонницу, а это какое-никакое горе. Не такое, конечно, какие сыпались на голову Раисы, но всё же…
— Ты ведь рисуешь хорошо, да? — Нина говорила негромко, поэтому все в офисе навострили уши. Диалог, заведённый молчуньей, заинтересовал. Чего это она?
— Ну… Художка и факультет дизайна с отличием. А что?
— У нас, понимаешь… дело такое… — Нина замялась. — А потолок ты разрисовать смогла бы?
— Чего? — Рая невольно рассмеялась, утеряв на миг обречённость в глазах. — Нашла Микеланджело Буанаротти!
— Давай выйдем, я всё объясню.
В субботу Раиса собрала кое-какие краски, оставшиеся от былых пленэров и отправилась на автобусную остановку. Там её уже поджидала Нина с двумя туго набитыми баулами.
— Ничего себе! — оценила тяжесть ноши Раиса и уважительно хмыкнула.
— На всех же. Я-то к сыну почти каждый день, а иногородним как? Вот и носим по очереди, — лицо Нины залучилось мягким светом.
— Ты почему здесь?! — Нина кинулась к кровати, на которой лежала гипсовая кукла. — Тут краской пахнуть будет! Форточки откроем.
— Мне Николай Семёнович разрешил! — отчаянно взвыла кукла. — Я тоже художник!
Сопровождавший их до палаты высокий мужчина в белом халате и нелепой шапочке на лысоватой голове махнул волосатой лапищей:
— Пусть смотрит! Баба Маша его укутала. Камень уговорить может, подлец!
— Ага! — жизнерадостно доложили с кровати. — Мама тоже так говорит.
Раиса испуганно всматривалась в говорящую «куклу», закованную в белый панцирь от шеи до одеяла, скрывающего нижнюю часть лежащего.
— Укройся получше! — строго произнесла Нина, натягивая одеяло «кукле» до подбородка. — Не май месяц.
— Ладно! Тётя Нина, ты мне эклер принесла?
— Принесла, принесла… — Нина принялась что-то выгружать из своих баулов на тумбочки. В палате их было восемь. Она деловито рылась в сумках и оставляла на каждой небольшой кулёк. — Вроде всё, — наконец, выдохнула она удовлетворённо. — Остальное в холодильник. Я там на каждом пакетике фамилию написала. Скажете бабе Маше?
Медведеобразный Николай Семёнович кивнул и, шаркая, вышел, кинув напоследок:
— Смотри, Юрий, не обижай художницу! За хозяина остаёшься.
— Не-е-е… — протянула «кукла» и хихикнула.
Рая подошла ближе. Зрение подводило, но очки она принципиально не носила. Не хватало ко всем несчастьям прослыть ещё и очкариком! На неё из-под шерстяной белой шапочки взирали два бойких глаза. Значит, на голове всё же не гипс… При ближайшем рассмотрении всё «обмундирование» оказалось чем-то вроде жёстких белых лат, скрывающих худенькое тельце почти целиком.
— Привет, — попыталась скрыть нездоровое любопытство Рая.
— Привет! Меня Юрка звать, а тебя?
— Рая… Говоришь, тоже художник?
— Ага, хочешь, рисунки покажу?
— Давай…
— Там, в тумбочке на второй полке. Только они не очень красивые. У меня сейчас только чёрный фломастер. Остальные высохли. Мамка через месяц приедет. Обещала привезти.
— А-а-а…
Раиса рассматривала каракули на тетрадных листках в клеточку, и ей почему-то хотелось плакать.
— Нравится? — спросил, наконец, Юра. В его голосе сквозило неприкрытое ожидание похвалы.
— Да, здорово… — соврала Рая, но стыда не почувствовала.
— Вообще-то, я терпеть не могу чёрный цвет! — оживлённо затараторил маленький художник. — Я люблю, чтобы ярко! Чтоб, как в жизни! Но фломики… У меня всегда первым кончается красный и зелёный. Потому что я всё по-настоящему рисую. Чтобы трава вся зелёная, а солнце красное. Ещё у меня кони красные…
— Как у Петрова-Водкина?
— А кто это?
— Художник такой. У него картина есть «Купание красного коня». Не видел?
— Не-а. У нас в посёлке нет музея.
— Я тебе книжку принесу, там репродукция имеется.
— Класс… Кони, они добрые и сильные. Я, пока не заболел, в ночное ходил. Когда костёр, все кони красные. Здорово! У меня теперь всё, что сильное и доброе — красное. Потому и фломик первее кончается, — взгрустнул Юрка. Но тут же его голос стал нетерпеливым. — Давай, рисуй скорей! Только домовёнка Кузю не забудь. У нас Гришка, пацан маленький, только Кузю любит. А всяких там суперменов — нет. Он плачет всё время, по мамке скучает. Тогда я начинаю кузиным голосом говорить, он успокаивается. Смеётся даже. А того Кузю, которого дядя Петя, наш завхоз, нарисовал на стенке, ему не видно. У него такая штука на шее, голову не повернуть, а лежать на спине надо. Понимаешь? Не видно стенку. Вот мы и придумали… на потолке. Вместе все придумали! Мне, кстати, тоже на потолке глядеть удобней.
Раиса старалась не смотреть со стремянки на болтающего без умолка Юрку. За пару часов он умудрился поведать ей, как «здоровско» пахнет трава ночью у реки в ночном. Как ловко он умеет перемахивать через высокий забор с яблочной завязью в карманах, удирая от жадного соседа Вована. Какая смешная птица прилетает на их подоконник по вечерам. Юрка клялся, что она «мохнатая и красная», а, значит, добрая. И зря эту птицу боится маленький Гришка, любитель обаятельной нечисти…
На потолке вырисовывался алый, в отблесках костра, конь с домовёнком Кузей на спине.
— Мне Николай Семёнович сказал, что я домой скоро поеду, — хвастал Юрка. — Месяца через четыре. Потом ещё пару раз сюда и выздоровею. Скоро уже, годика через два-три. Николай Семёнович говорит, костный туберкулёз сейчас не опасная болезнь. А, когда вырасту, я буду наездником. У меня получится, я лёгкий. Кони толстых не очень любят… А вообще-то, тоже любят. У меня друг Шурка, во-от такой жирдяй! Всё равно любят! Правда, он им хлебушек с солью втихаря даёт, приманивает, — Юрка весело засмеялся.
Рая — тоже. Потом прибавила:
— К нам на работе тоже мохнатая птица прилетает… И, кажется, тоже красная.
РАЗБИТЫЙ ПАРУСНИК
Грязные, похотливые кобели! Я бежала по вечернему городу со скоростью, какой позавидовал бы чернокожий спринтер. Что такое кровавая мозоль и одышка по сравнению с раздирающей на мелкие ошмётки гадливостью! Меня передёрнуло при воспоминании о мокрых губах шефа и его смрадном дыхании в ухо. Вот только рвоты посреди огней большого города мне не хватало! Ненавижу… Все на один манер: штампованные слюни про вечную любовь, три красные розочки и… Предательство. Корпоративные пьянки добровольно-принудительного плана. По разумению главного, сплачивающие дух коллектива. На самом деле служащие лишь поводом для ближайшего ознакомления с прелестями сотрудниц. Теперь меня, конечно, уволят. И к лучшему! Я сама уволюсь. Терпеть сальные намёки ожиревшего потаскуна под вывеской «Главный редактор» и печальные вздохи фотокора Лёши… Ну, нет! Формы разные, а суть одна. Сволочи!
— Галя! Да подожди ты! — Сто лет жить будет. Наш фотокорреспондент Алексей нёсся по мокрому, впитавшему отблески оранжевых фонарей, тротуару, прижав что-то к груди. — Сумку забыла!
Он протянул мне мою бежевую сумочку, потрёпанную годами верного служения, но любимую. Я вырвала её из его рук. Волна тошноты накатила с новой силой.
— Спасибо! — рявкнула я и попыталась с места в карьер дать предельные обороты. Лёша схватил меня за запястье.
— Плюнь ты на него. Знаешь же, как напьётся…
Меня прорвало.
— Слушай, ты! Начни ещё защищать эту свинью! Как вы меня все…Ты думаешь, я не вижу, что тебе нужно?! Ходишь вокруг, как менестрель, а у самого по койке в глазах! Завтра уволюсь и пошли вы! Предатели!
— Дура ты… — Лёшка насупился.
— К чёрту иди! — Только бы не разреветься позорно. Я резко повернулась и гордо двинулась прочь. Домой. К своему единственному, любимому мужчине, который всегда будет со мной, который не предаст.
Пашка с бабушкой азартно резались в «Эрудит». Когда я вошла, оба вскинули взлохмаченные от интеллектуального напряжения головы.