615 Говоря так решительно о грозной участи сошествия во ад, свт. Феолипт, вероятно, подразумевает тот страх Божий, который изгоняет вон горделивое и самоуспокаивающее упование человека на то, что он разделит блаженную участь праведников. Впрочем, как бы ни успокаивал человек сам себя в здешней жизни, но страх и томление в смертный час присущи всем без исключения. См. у свт. Игнатия: «Хотя смерть праведников и вполне покаявшихся грешников совершенно или, по крайней мере, во многом отличается от смерти грешников отверженных и грешников недостаточно покаявшихся, но страх и томление свойственны каждому человеку при его кончине. Это и должно быть так: смерть есть казнь. Хотя казнь и смягчается для праведников, но казнь пребывает казнию» (Святитель Игнатий (Брянчанинов). Слово о смерти. М., 1993. С. 107). Ввиду этой казни, равно ожидающей всех, человеку остается лишь уповать на милосердие Божие. См. прекрасные строки: «Жизнь моя — жизнь бренная, жизнь скорогибнущая, жизнь, которая, чем больше растет, тем больше умаляется, а чем больше простирается вперед, тем больше приближается к смерти, жизнь обманчивая, примрачная, исполненная сетей смертных. Теперь радуюсь, и вдруг делаюсь печален; теперь бодр, и вдруг изнемогаю; теперь жив, и вдруг умираю; теперь кажусь счастливым, но вдруг бедствую; теперь смеюсь, и вдруг плачу; столько все изменчиво, что едва и один час продолжается у меня в одном положении. Оттого страх, оттого трепет; оттого превозмогают то глад, то жажда, то зной, то холод, то изнеможение, то скорбь… За сим следует внезапная смерть, которая тысячами разных способов ежедневно похищает бедных людей; одного сражает горячкою, другого мучительными болезнями; одного снедает голодом, другого истомляет жаждою; одного топит в воде, у другого отъемлет жизнь петлею; одного истребляет пламенем, другого пожирает зубами лютых зверей; одного убивает мечом, другого губит ядом, а иного внезапным страхом заставляет прекратить бедственную жизнь. И сверх всех этих великих бедствий, когда нет ничего несомненнее смерти, человек не знает, однако же, конца своего. И когда думает устоять, падает и погибает надежда его. Человек не знает, когда, или где, или как умрет; однако же несомненно ему известно, что должен умереть. Вот, Господи, как велика бедность человеческая; и я подвержен ей и не боюсь. Вот как тяжко бедствие; и я терплю оное и не скорблю, не вопию к Тебе. Возопию же к Тебе, Господи, прежде нежели погибну, если только не погибну, но пребуду в Тебе. И так поведаю, Господи, поведаю бедность свою, признаюсь в недостоинстве своем и не устыжусь пред Тобою. Помоги мне, крепость моя; вспомоществуй мне, сила, поддерживающая меня. Прииди, свет, которым вижу; явись, слава, о которой радуюсь; явись, и буду жив» (Беседы души с Богом. Из дополнений к сочинениям блаженнаго Августина, епископа Иппонийскаго. М., 1883. С. 10–12).
616 См. «Слово», приписываемое ев. Кириллу Александрийскому: «Боюсь смерти, потому что она горька. Трепещу геенны бесконечной. Ужасаюсь тартара, где нет и малой темноты. Боюсь тьмы, где нет и слабого мерцания света. Трепещу червя, который будет нестерпимо угрызать и угрызениям которого не будет конца. Трепещу грозных Ангелов, которые будут присутствовать на Суде. Ужас объемлет меня, когда размышляю о дне страшного и нелицеприятного Суда, о престоле грозном, о Судии праведном. Страшусь реки огненной, которая течет пред престолом и кипит ужасающим пламенем острых мечей. Боюсь мучений непрерывных. Трепещу казней, не имеющих конца. Боюсь мрака. Боюсь тьмы кромешной. Боюсь уз, которые никогда не разрешатся, — скрежетания зубов, плача безутешного, неминуемых обличений. Судия праведный не требует ни доносителей, ни свидетелей, не будет нуждаться в посторонних показаниях или уликах; но все, что мы ни сделали, о чем ни говорили, о чем ни думали, — все обнаружится пред очами нас, грешных. Тогда никто не будет ходатайствовать за нас; никто не освободит от мучений: ни отец, ни мать, ни дочь, ни другой кто-либо из родных, ни сосед, ни друг, ни благодетель, — и ничто не избавит: ни раздача имений, ни множество богатства, ни гордость могущества — все это, как прах, в прах обратится. И подсудимый один будет ожидать приговора, который, смотря по делам, или освободит его от наказания, или осудит на вечные мучения» (Святаго отца нашего Кирилла, архиепископа Александрийскаго, Слово о исходе души и Страшном Суде. М., 1909. С. 3–4).
617 Данная фраза (επιβοωμένη διίχ τής συνεχούς επικλησεως)явно указывает на молитву Иисусову, что подтверждает и фраза о пребывании ума в сердце (ο νους παραμένει εν καρδία). Эта молитва в творениях отцов-подвижников называлась по-разному: просто «молитвой», «духовным деланием» и «сердечной молитвой», но всегда предполагала призывание имени Иисуса. См.: Behr-Sigel Е. The Place of the Heart. An Introduction to Orthodox Spirituality. Torrance, 1992. P. 75. О ней один современный подвижник говорит так: «Молитва “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя” включает два центральных момента: догматический (признание Божественности Христа) и молитвенный (воззвание о нашем спасении). Таким образом, исповедание веры в Богочеловека связано с признанием невозможности спасения собственными силами. Этим сказано все, и на этих двух положениях основывается все христианское подвижничество: на вере в Богочеловека и на чувстве своей греховности. Итак, в немногих словах выражаются устремления верующего и суммируется вся догматика Православной Церкви» (Иерофей (Влахос), митр. Одна ночь в пустыне Святой Горы. Беседа с пустынником об Иисусовой молитве. Сергиев Посад, 1997. С. 42).
618 Ср. толкование: «Итак, дабы истина изречения сего была нам достоверна, должно место сие отнести ко Христу, Егоже память всегда пребывает бессмертна и благословенна, а величество Царствия вовеки непоколебимо. Пусть враги отовсюду возникают, пусть усиливаются испровергнуть оное, но пред лицем Его преклоняется всяко колено небесных, и земных, и преисподних, дондеже положит все власти и начала, противные Ему, в подножие ног Своих. Ни ярость адского князя, ни усилие целого мира не могли истребить и помрачить имени Его. Они не воспрепятствовали распространиться Ему в потомстве, и слава Его гремит по вселенной, проповедуется чрез все века, во всех народах и на всех языках. Почему и на нас долг лежит прилежно пещися, дабы сие благословенное имя никогда между нами не умолкало и память Его пребывала бессмертна, написана в книгах наших, написана во образе жизни, написана в делах» (Толковая Псалтирь архиепископа Иринея. М., 1991. С. 324).
619 Мысль о принуждении себя (у свт. Феолипта: βίαζε σεαυτήν έν πάσι), то есть о стеснении своего греховного «эго», обладающего неиссякаемой энергией к удовлетворению своих бесчисленных потребностей, но никогда не насыщающегося, эта мысль постоянно встречается, в различных вариациях, в творениях святых отцов, опирающихся среди прочего и на Мф. 11,12. См., например, одно изречение аввы Аммона: «Узкий и тесный путь есть [постоянное] принуждение своих помыслов и отсечение собственных желаний ради Бога» (Творения древних отцов-подвижников: Св. Аммон, ев. Серапион Тмуитский, преп. Макарий Египетский, св. Григорий Нисский, Стефан Фиваидский, блж. Иперехий / Пер., вступ. статья и коммент. А. И. Сидорова. М., 1997. С. 23 (см. там же комментарий 14 на с. 205).
620 См. Мф. 25,1-11. Ср. толкование: «Христос Жених (Мф. 9,15) грядет с неба к Своей Невесте — Церкви (Еф. 5,25 и далее; 2 Кор. 11, 2). Верующие — члены Церкви, называющиеся девами соответственно наименованию Церкви невестою, окруженною, предполагается, девами, — выходят навстречу. Неверно толкование, что неразумные девы имели только лампады, но не имели масла, ибо с таким пониманием решительно не согласно дальнейшее: светильницы паши угасают: лампады юродивых дев горели, но теперь, за поздним приходом Жениха, они уже догорали. И слова: тогда воссташа вся девы тыя и украсиша светильники своя — показывают, что все девы позаботились, очистивши светильни, чтобы лампады, укрепленные вверху на деревянных шестах, горели возможно ярче. Таким образом, и неразумные девы имели масла, но немного; они не взяша с собою елея — кроме того елея, который был в светильниках. Не по сребролюбию только неразумные девы запаслись небольшим количеством елея, а по своему нерадению, духовной косности. Они имели светильники с налитым в них елеем: они уверовали во Христа и получили освящающую их при крещении благодать. Но они не имели духа горящего и пламенеющего, не имели веры, споспешествуемой любовью (Гал. 5,6). Жизнь христианская есть постепенное возрастание, умножение верующим елея, то есть добродетелей христианских, при помощи полученной благодати. Неразумные же девы принадлежат к Церкви внешним образом, нет в них горения духовного; нет внутреннего сродства со Христом. В неразумных девах «нет непрестающего света, ни непрестанных добрых дел». Нельзя «довольствоваться посредственностью, которая скоро иссякает и — когда поднимается жар — высыхает», но должно «следовать совершенной добродетели, чтобы иметь свет вечный». Что под елеем разумеются добрые дела, это признают все экзегеты. Св. Иоанн Златоуст, считая причиною недостатка елея у неразумных дев их сребролюбие, понимает под елеем главным образом милосердие и помощь бедным» (Василий (Богдашевский), еп. Евангелие от Матфея. Критико-экзегетическое исследование. Киев, 1915. С. 415–416).
621 Ср. у свт. Иоанна Златоуста, который соотносит это Судилище с «днем лютым», говоря так: «Какой день Писание обыкновенно называет лютым? День бедствий, наказаний, скорбей. Так и в другом месте он говорит: блажен разумеваяй на нища и убога: в день лют избавит его Господь (Пс. 40, 2). Таков день будущего Суда, страшный и ужасный для грешников. Видишь ли первый урок высочайшего любомудрия, который научает тебя, что достойно страха и что — презрения? Кто не делает этого превосходного различия, тот находится как бы в глубоком мраке и расстройстве. Если мы не станем различать, чего должны страшиться и что презирать, то жизнь наша будет исполнена многих заблуждений, многих опасностей. В самом деле, крайне безумно — бояться того, что недостойно страха, и смеяться над тем, чего должно страшиться. Тем и отличаются люди взрослые от детей, что последние, не имея зрелого разума, боятся масок и людей, одетых в мешок, между тем как оскорбить отца или мать считают за ничто; бросаются на огонь и горящие светильники, а боятся какого-нибудь шума, не имеющего в себе ничего страшного; а взрослые не подвержены ничему такому. Но так как многие неразумнее детей, то пророк и делает такое различие, говоря, чего должно страшиться, — не того, что для многих кажется страшным, то есть бедности, незнатности, болезни, которые для многих кажутся не только страшными, но даже ужасными и невыносимыми, — ничего подобного он не внушает, — а только одного греха»