– Я, ваша милость! – отвечал Тороп с низким поклоном. – Подобру ли, поздорову, господин витязь? Что так рано?.. Куда держишь путь-дороженьку?
– Это не твое дело. А скажи-ка лучше мне, ты зачем так рано шатаешься по лесу?
– Заходил к знакомому дровосеку.
– Так у тебя есть и знакомые в этом лесу? Чего же лучше, братцы, – продолжал Фрелаф, относясь к воинам, – вот нам и проводник: он, верно, все тропинки наизусть знает. Ну-ка, Голован, поворачивай назад, да смотри, выводи нас по всему лесу; а чтоб не скучно было ходить, так рассказывай нам сказки.
– Пожалуй, добрый молодец, рады веселить вашу милость, – сказал Тороп, почесывая в голове. – Да вот что, мне теперь некогда: меня дожидаются в другом месте.
– Пускай себе дожидаются.
– И если не приду, так станут бранить.
– Добро, побранят да перестанут.
– Ну право, господин витязь, некогда; ей-же-ей, некогда! И рад бы потешить твою милость, да вот те Перун…
– Ах ты, дурацкая образина! Смотри, пожалуй… ещё спорить!.. Ну, ну, ступай! А не то знаешь, как вашей братии ноги-то подымают?
– Не гневайся, господин Фрелаф! – сказал с покорным видом Тороп. – Изволь, пойду! Я ведь люблю знаться с людьми ратными, вы народ веселый: и сами любите выпить, и другим поднести. Ну, куда же вам надобно?
– Ступай теперь прямо, да смотри, не заведи нас в какое-нибудь болото. Вперед, ребята!
– Дозволь спросить, – сказал Тороп, пройдя несколько времени молча подле Фрелафа, – что это вам вздумалось бродить по лесу?.. Иль кого ищете?..
– Знавал ли ты Всеслава, ну вот того, что был княжеским отроком?
– Как не знать?.. Да разве уж он не служит при государе великом князе?
– Так ты ничего не знаешь?
– Нет, ничего.
– Наделал он дел! Я всегда говорил, что в этом мальчишке проку не будет.
– Да что он сделал?
– Так, ничего: убил десятника Звенислава да чуть самому Вышате шею не свернул – Вышате, любимому сановнику великого князя! Шутка?
– Какая шутка! Ах он разбойник!
– Отдан строгий приказ во чтоб ни стало найти его живого или мертвого. Мне велено с этими молодцами обшарить здешний лес, и если мы его соследим и он задумает барахтаться, так тут ему и конец! Ведь Ингелотов меч шутить не любит! – прибавил варяг, ударив с гордым видом по рукоятке своего меча.
– Так вот что! – сказал Тороп. – Постойте-ка!.. Ага, то-то он таким вихрем мимо меня и промчался, да как же погонял своего удалого коня!..
– Где?.. Когда?.. – прервал Фрелаф.
– Третьего дня, по ту сторону Киева, за горой Хоревицею. Ну, коли он теперь все так же скачет да побежал к печенегам, так не видать вам его, как ушей своих.
– Неужели он в самом деле ушел к печенегам?
– Со страстей, молодец, убежишь и за тридевять земель, в тридесятое государство; а сробеть-то есть чего: ведь на плахе умирать – не с друзьями пировать.
– Так что ж мы станем искать-то пустого места? – сказал один из воинов.
– И ведомо, – подхватил Тороп. – Ступайте-ка лучше по домам, молодцы.
– Да полно, правда ли, что он ушел к печенегам?
– К печенегам или грекам, в Византию или в Атель – куда бы ни ушел, да здесь-то его наверное нет. Кой черт велит ему остаться подле Киева? Да и к кому бы он здесь приютился? Я слышал, что у него нет ни отца, ни матери, ни роду, ни племени.
– Да, да, – прервал Фрелаф, – он какой-то подкидыш, а уж чванился так, как будто бы княжеского рода. Ну, братцы, домой так домой! А ты, Тороп, ступай с нами.
– Куда, молодец?
– К городскому вирнику.
– А, разумею: он спросит, зачем ты так скоро воротился, и если ты меня налицо не представишь, так он твоим речам веры не даст.
– Как веры не даст?
– Да так же! Скажет, что ты побоялся ловить Всеслава, который живой в руки не дастся.
– Побоялся!..
– И выдумал эту отговорку для того только, чтоб перед ним оправдаться.
– Перед кем?.. Перед городским вирником? Стану я перед ним оправдываться!.. Да что он мне за указ?
– Указ не указ, а если не возьмешь меня с собою, так он тебе не поверит.
– Не поверит? Мне – Фрелафу?.. Сыну Руслава, внуку Руальда? Посмотрел бы я!.. Не поверит! Так убирайся же, я пойду без тебя, и если он только поморщится… Постой, постой! – продолжал варяг, схватив за руку Торопа. – Конечно, мне до вашего вирника и дела нет, но все-таки… Да что это тебя так подмывает, куда ты спешишь?
– На Лыбедь, в село Предиславино.
– На Лыбедь? Зачем?
– Вестимо, зачем, господин честной. Где ж нашему брату и попеть песенек, как не там, где до них много охотниц.
– Да разве тебя туда пускают?
– А как же! Да я и сегодня по приказу ключника Вышаты иду в село Предиславино. Ведь надобно же чем-нибудь повеселить красных девушек. Прежде, бывало, сам великий князь со своими боярами и витязями по целым суткам у них пирует, а теперь давным-давно и дорожка-то к селу Предиславину заглохла травою.
– Смотри, пожалуй: этакого урода пускают в село Предиславино, а наш брат молодец не смей и заглянуть туда, где прохлаждается какой-нибудь Торопка Голован!
– Э-эх, господин витязь! Да ведь за то-то тебя дальше ворот и не пустят, что ты молодец.
– Оно так, – прервал Фрелаф, закручивая с довольным видом свои рыжие усы, – а взглянул бы я на этих затворниц.
– Эге, как солнышко-то высоко! – сказал Тороп. – Скоро жарко будет, а до села Предиславина ещё не близко. Пожалуйста, не держи меня, молодец!
– Ну, если ты идёшь туда по приказу Вышаты, так ступай себе.
– Счастливо оставаться, господа воины!
Тороп, опасаясь, чтоб его снова не воротили, шел так скоро, что в несколько минут потерял совсем из виду Фрелафа и его товарищей. Миновав урочище, называемое Дорожич, он вышел на берег речки Лыбеди, и через полчаса в конце широкой просеки, перерезывающей надвое тенистую дубовую рощу, открылись перед ним расписные верхи высоких теремов села Предиславина.
II
Село Предиславино, находившееся, по некоторым догадкам, в том самом месте, где ныне переправа через речку Лыбедь, по дороге к Василькову, было одним из потешных дворцов великого князя Владимира. Но как в то же самое время этот загородный дом имел одинаковое назначение с роскошными тюрьмами, которые именуются на Востоке гаремами, то, без всякого сомнения, он был обнесен твердою стеною, то есть высоким деревянным тыном; ибо и в позднейшие времена часть городских стен и укреплений делалась из толстых бревен. Продолжая основываться на догадках, можно также полагать, что к главному зданию, определенному для временного пребывания князя и пиров, которые он так часто давал своим приближенным витязям, примыкались многочисленные пристройки с обыкновенными в тогдашнее время теремами, вышками и крытыми переходами. Нетрудно отгадать, что эти постройки служили жилищем для русских, а может быть, и чужеземных красавиц, коих участь была, вероятно, нимало не завиднее участи одалисок турецкого султана, персидского шаха и бесчисленных наложниц Великого Могола, которого обширным гаремам дивился некогда весь Индостан. Это одни догадки; но романист не историк: ему дозволено принимать догадки за истину и говорить о предметах, может быть, никогда не существовавших, с такою же точно положительностью, с какою говорит летописец о современных ему происшествиях, коих он был очевидным свидетелем.
К наружной стороне бревенчатой стены, окружавшей этот потешный двор Владимира, близ главных ворот, у которых стояли двое бессменных часовых, пристроена была низенькая изба с двумя волоковыми окнами; в ней помещалась стража, охранявшая это, недоступное для многих, жилище отторгнутых от семейств несчастных киевлянок и захваченных в плен у соседних народов красных девушек навсегда погибших для их милой родины. Вся внутренность этой караульни состояла из одной обширной комнаты. Длинные лавки, большой стол, поставленный на самой середине земного пола, безобразная печь и широкие полати составляли вместе с повешенными по стенам мечами, щитами и шеломами все украшение этого покоя. Человек десять воинов лежали перед избою на завалине; почти столько же, сидя внутри её, за столом, попивали вкруговую крепкую брагу, которая в огромной деревянной чаше стояла посреди стола. Железный ковш, прицепленный ручкою к одному из краев чаши, как причаленный к берегу корабль, колыхался и плавал на этом пивном море. Он служил по очереди для всех, но чаще других снимал его с якоря один усатый воин. Если б он не был вооружен длинным скандинавским мечом и не лежала бы подле него на скамье двухсторонняя боевая секира, то и тогда, по гордой его осанке, нетрудно было бы узнать в нем варяга. Один он не скинул шелома и не повесил на стену своего оружия, один он не принимал никакого участия в разговоре пировавших воинов, а сидел насупившись и хватаясь поминутно за ковш, казалось, хотел не веселиться, а запить или какое-нибудь горе, или нестерпимую досаду.
– Ну, Якун, – сказал один молодой и видный собою воин, обращаясь к молчаливому варягу, – помогай тебе Услад: никак, за десятым ковшом полез!
– Я считаю головы неприятелей на ратном поле, – отвечал отрывисто Якун, – а не ковши, когда бражничаю за столом.
– Пусть так, да вот, изволишь видеть, ты не хочешь считать, а нам скоро и считать нечего будет. Посмотри, уж в чашке-то дно видно.
– Спросим, так ещё принесут.
– Да кабы Вышата был здесь: а то без него ничего не добьешься.
– Не добьешься? – повторил варяг. – Посмотрел бы я!.. Когда меня, десятника варяжской дружины, заставили, как подлого грека, караулить жен, так давай мне все, чего я ни спрошу.
– Некстати ты, господин десятник, больно развеличался, – прервал один старый воин с седыми усами. – Ты варяг, так что ж? Когда уж ты служишь нашему великому князю, так служи ему так, как он велит, а не так, как тебе самому хочется.
– Эх, брат Лют, – сказал Якун, – ты сам поседел в боях, так неужели и тебе не обидно стоять на страже у ворот этого бабьего города?
– Да чем мне обижаться-то? Я караулю ворота, а что за воротами, того и знать не хочу.