Он подал знак заговорщикам, а потом и тем, кто должен был непосредственно исполнить сие убийство.
Их было восемь человек. Они, вынимая на ходу мечи, решительно двинулись в спальню императора. Спальник при их появлении в испуге громко вскрикнул и попытался сопротивляться. Шум борьбы поднял василевса с ложа, и, сразу отрезвев, он невольно протянул руку, как бы защищаясь. Тогда Иоанн Халдий решительным ударом отсёк обе кисти у василевса; на дикий вопль бросился Василискиан, но его тут же обезоружили и ударом тяжёлого подсвечника по голове свалили на землю, но не убили. Так же, как и спальника... Достаточно крови одного Михаила!
В это время к двери спальни подошли другие заговорщики и встали на страже, чтобы помешать караулу прийти на помощь своему господину. Появился Василий. Иоанн обратился к нему.
— Мы отрезали ему лишь руки... — сказал он растерянно.
При этих словах один из воинов снова вошёл в спальню и увидел жуткую картину: подняв глаза к небу, Михаил, стоял, покачиваясь и прижимая руки без кистей к груди. С рук толчками лилась кровь, окрашивая в красный цвет его белоснежную ночную рубашку; он молился, прося в свои последние минуты прощения за грехи тяжкие; только сейчас он как бы осознал, что за них ему придётся ответить на Страшном суде. Ответить и за ту хулу, которую он возводил на Бога и православие вообще, устраивая маскарадные шествия со свечами и переодетыми в монашеское платье клоунами, цирковыми артистами, издеваясь над христианскими понятиями о добре и нравственности...
Воин, увидев окровавленного императора, прижимающего руки без кистей к груди, жалеть его не стал и сильным, натренированным ударом пронзил мечом ему живот. Гордясь своим подвигом, он тут же объявил Василию, что на сей раз всё кончено. К этому объявлению присутствующие отнеслись спокойно, и также спокойно Константин Седьмой, внук Василия Македонянина, заключает: «Знатнейшие из сановников и сенаторов погубили императора во дворце святого Мамы с помощью нескольких солдат стражи; и, пьяный до без бесчувствия, он без страданий перешёл от сна к смерти».
Конец Михаила Третьего на самом деле был несравненно ужаснее. Император погиб по приказанию того, кому доверял и кого сделал соправителем, внезапно отрезвившись не только от вина, но и от иллюзий в свой смертный час, он мог во время мучительной агонии осознать всю греховность своей жизни и глубину коварства Василия, убийцы вдвойне: царя и приёмного отца.
Торопясь завершить кровавое дело, заговорщики переправились через Золотой Рог, овладели Большим императорским дворцом и провозгласили Василия Македонянина василевсом. Мрачные предсказания Феодоры сбылись! Относительно и сына, и родного брата.
Сама же она с дочерьми, узнав о разыгравшейся кровавой драме, сразу поспешила во дворец святого Мамы и нашла сына лежащим на полу с вывалившимися внутренностями и кое-как завёрнутым в попону одной из лошадей, коих он так любил.
Феодора припала к мёртвому сыну; она любила его, несмотря на все страдания, причинённые им ей, и благоговейно стала молить Бога о милосердии к душе несчастного.
В наши дни Феодора, мать Михаила Третьего, известна главным образом за восстановление иконопочитания, но её судьба также неотделима от тех исторических судеб и событий в Византии в IX веке, где вместе видишь «кровь, сладострастье и смерть».
3
По ночам, когда из-за широкой косы, отделяющей лагуну от моря, встаёт полная луна и, заглядывая в окна гостиницы, своим светом не даёт мне заснуть, я, монах Леонтий, выхожу на балкон, висящий прямо над водой, так как в Венеции многие улицы — это каналы, и смотрю, как по широкому проливу, делящему косу надвое, идёт судно. Гребцы осторожно, словно пробуя воду, опускают весла и потихоньку продвигают греческую хеландию, арабскую карабу или славянскую лодью в порт. Несмотря на разницу в принадлежности к той или иной стране, эти суда похожи между собой, ибо все они — купеческие, которых за время дня и ночи уходит и приходит большое количество.
Венеция — это не только город на воде, расположенный на островах Адриатического моря, но прежде всего большой перевалочный пункт товаров, идущих с запада на восток, из Азии, Балканских стран и даже с далёкого севера — из Хазарии, Киевской Руси и Крыма, откуда родом Доброслав Клуд.
Опять он с нами. Только его и Антигона в гостинице сейчас нет, оба бродят по борделям, да и что с них возьмёшь!.. Антигон — холостяк, Клуд — язычник, поэтому нравственной моралью они не обременены. В этом городе, кажется, давно не говорят о ней: торговать живым товаром, особенно христианскими женщинами, безнравственно, а здесь торгуют, да ещё и сбывают их в магометанские гаремы... Поэтому тут так много публичных домов и всего две базилики: одна, большая, — святого Марка и другая — маленькая и невзрачная. Зато вдоль Большого канала, который пересекает город зигзагообразно, стоят шикарные особняки знати, а на площади святого Марка возвышается великолепный дворец дожей. Вот вам и вся мораль!
В Венеции папа поставил епископом отца Акилу[96], чем-то в действительности похожего на орла: такой же острый взгляд чуть с желтинкой глаз, крупный нос крючком и длинная, словно ощипанная шея. И также по-орлиному он словно низвергался с небес, когда доказывал нам ложное, а именно, что надобно везде и всюду Священное Писание проповедовать только на трёх языках: греческом, латинском и еврейском.
— А если славяне или другие народы, крещённые водою и Духом Святым, не разумеют сих языков? Так они не будут понимать, о чём проповедуется!.. — горячился Константин.
— И не должны понимать! Святые законы церкви лишь слушают. А они писаны только на трёх языках... На них и произносятся! — стоял на своём священник Акила.
— Вы, псы римские, толкуете эти законы так, чтоб всё запутать! — злился Константин, и лицо его начинало покрываться яркими пятнами.
Здоровье философа стало ухудшаться с тех пор, как он прибыл сюда. Если б он проживал у самого моря, может статься, с его болезнью дело бы обстояло иначе, а тут живут у воды, в которую городские хозяйки выливают с балконов и из окон помои, разные грязные отходы от стирки и вываливают очистки, поэтому внизу плавают в большом количестве шелуха и всякие нечистоты. А по утрам над уличными каналами стелется ядовитый туман, и я слышал не раз в это время надрывный кашель философа.
Как и раньше, Доброслав пользует его настойками из трав; мы и взяли с собой язычника для того, чтобы он только лечил в дороге Константина — без пса Бука в качестве охранника Клуд уже не представлял такой грозной силы, хотя и в этом помогал мне: муж он был могучий и храбрый. Всё равно очень жаль умницу Бука — бойца... Да он и погиб как воин, сражаясь!
Помнится, как я впервые встретил Бука в Херсонесе, а потом мы взяли его на диеру «Стрела», на которой плыли по Танаису к хазарам; я прикормил пса, и он запомнил моё мягкосердечие на всю жизнь. Собаки не то что люди! Эти на добро почему-то всё больше отвечают злом. Вот Спаситель и учит нас поступать иначе, то есть за добро надо платить добром. В этом, пожалуй, и содержится главная сущность христианства.
Почему нас держат здесь?.. Не пускают в Рим. Николай Первый уже похоронен, вот уж и папскую тиару водрузили на голову Адриана Второго; по его, собственно, инициативе мы и едем, и везём священные книги, переведённые на славянский язык, на просмотр римскому духовному синклиту, везём и часть мощей святого Климента.
А задержали в Венеции, гробят здоровье философа. Может, сие кому-нибудь нужно — пришла мне в голову такая мысль: знают, как невоздержан и неуступчив Константин и как костерит налево и направо латинских легатов. Недавно во дворце у дожа, куда нас пригласили по случаю коронации нового папы, он опять сразился с Акилой.
Зашёл разговор об Апокалипсисе, вернее, о цифре зверя 666, о значении которой в Писании почти ничего не сообщается, и тогда Акила начал уверять, что число это не есть выражение какой-то сути, относящейся к христианству. Ах как встрепенулся Константин!
— Невежи! Догматики! — вскричал он, обвиняя всех римских священников скопом. — Если бы вы больше в святые тексты вникали, вам бы многое открывалось! Сам Иоанн Богослов сказал: «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя!» Если ты, Акила, без ума, не место тебе в христианской базилике!
Ладно бы, спорил со священником наедине, но ведь в зале дворца присутствовал венецианский дож, его супруга и дети. И все слышали. Каково?.. Я как мог постарался сгладить неприятное впечатление, произведённое горячностью философа. Но дож как ни в чём не бывало попросил его растолковать эту цифру так, как он её понимает.
— Изволь, предводитель... Число зверя шестьсот шестьдесят шесть — это трижды провозглашающееся творение без Субботы[97] и мир без творца; оно содержит тройственное отречение от Бога. Цифра зверя! А зверь сей — Сатана!..
Дож, поражённый жёстким умозаключением философа, некоторое время стоял посреди зала с остановившимся взором, потом быстро шагнул к Константину и обнял его.
— Не зря тебя, муж благородный и отец святой, философом величают... И слава твоя далеко по миру распространилась.
Мне кажется, дож пожалел, что рядом с ним нет такого умницы, как наш Константин, и должен довольствоваться соседством Акилы. Может, я ошибаюсь?!
— Леонтий, понравился тебе венецианский дож? — спрашивал у меня польщённый Константин.
— Да как сказать... Уж с Акилой-то не сравнишь...
— Это точно! — довольно заключил философ.
— Хороший, слов нет. А в Рим не пускает…
— Да сие не от него зависит, — Константин начал выгораживать дожа.
«Добрая доверчивая душа», — подумал я. А ночью снова душил Константина приступ кашля. И всю ночь просидел у него в изголовье Доброслав Клуд, давая пить настойки и натирая грудь философа какой-то мазью.