— Погожу с моим намерением, — задумчиво промолвил Рюрик.
Вышата вопросительно поднял на него глаза.
— Это я так сказал, для себя... — добавил новгородский князь и подумал: «Тайну заветную и другу не открывай, ибо у него есть друг...»
А подумав так, начал прощаться.
2
Молнии иссиня-красными зигзагами исполосовали тёмное небо, а гром раскрошил его на куски, издав такой грохот, что медведь, забредший в малинник полакомиться, с перепугу громко рявкнул, струёй жидкого поноса обдал кусты и бросился наутёк.
Небо снова осветилось яркими вспышками и вместе с очередным громовым раскатом выпустило из себя огненную стрелу, которая, ударив в дуб, сломала вершину. Шелестя ветками и дымясь на сломе, вершина упала и перегородила дорогу обезумевшему лесному зверю. Тот перескочил её и чуть было не сбил с ног чаровницу Листаву, с лучиной в руке вышедшую из ветхой избушки и взиравшую поверх раскачивающихся мётел деревьев.
У Листавы, несмотря на опасность, ни один мускул не дрогнул на худом жёлтом лице; она ткнула в сторону песта[23] костлявой рукой и что-то забормотала. Медведь, словно споткнувшись, остановился, постоял, будто раздумывая, и не спеша скрылся в древесной глуби.
Ветер дул не только по верхам, он проникал вниз, шевелил на плечах и груди колдуньи спутанные, давно не мытые волосы, а отблески молний выхватывали дико горящие глаза, жухлые скулы и торчащие изо рта редкие зубы, скорее похожие на клыки.
Листава повернула голову на восток и стала произносить слова мольбы буре — для того и прихватила с собой лучину:
— Восток да обедник, пора потянуть! Запад да шалоник[24], пора покидать! Тридевять плешей, все сосчитанные, пересчитанные, востокова плешь наперёд пошла...
Колдунья бросила лучину через голову и возвысила голос:
— Востоку да обеднику каши наварю и блинов напеку, а западу да шалонику спину оголю. У востока да обедника жена хороша, а у запада да шалоника жена померла!
Листава посмотрела на кинутую лучину: в какую сторону она толстым концом легла, с той и придёт буря. Чаровница зашла в избу, начала ждать. Буря очень нужна была Листаве: её сердце предчувствовало плохого гостя — авось он в такую непогодь не доберётся до её лесной халупы.
Но гроза вдруг скатилась за лес, и ветер перестал раскачивать верхушки деревьев. Озлилась старуха и решилась на последнее средство: поймала жирного чёрного таракана, посадила себе на щёку — почувствовала, как место под ним начало леденеть, а когда сняла насекомое, осталось на лице белое пятнышко. Опустила таракана в горшок с водой и сказала:
— Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера!
Хоть шалоник на море разбойник, а севера — ветер с Ледяного океана — всё же похлеще!
Ещё какое-то мгновение чёрный усач держался на воде, а затем бульк! — и пошёл ко дну. Тут уж Листава не то что пуще озлилась, а пришла в дикую ярость: сорвалась с места, раззявила противный рот и издала звук, похожий на шипение нескольких змей. Потом закружилась по избе неуклюже — каракатицей — и громко вскрикнула. Филин, ссутулившийся в углу на дубовом пне, встрепенувшись, заухал — только тогда старуха-ведьма в бессилии опустилась на лавку.
— Зову, но упыри не делают бури... Боятся! Знать, бог людей, едущих ко мне, сильнее...
Она взяла со столешницы деревянную миску с кашей и сунула её под клюв птице. Филин клюнул разок-другой и отвернулся.
— Недоволен, негодник! А сделать больше я ничего не могу...
«Можно бы, как раньше, обратиться к берегиням, — подумала Листава. — Но они живут во владениях добрых духов, а дорога туда для меня закрыта с тех пор, как однажды по дурости я воззвала к упырям... Поэтому филин мной недоволен... Зараза!»
Подошла к пню, схватила птицу за хохолок и выбросила наружу. Что-то наподобие порыва ветра прошлось по верхушкам деревьев, но затем всё успокоилось.
«Жалко Бубуку-филина, но рядом его теперь держать нельзя. Будет напоминать уханьем о берегинях... Ладно, лети в свои лесные владения. Может, встретимся...»
Сердце Листаву не обмануло — не покинули его ведические силы, не предали чаровницу, как это сделали упыри, не смогшие или не пожелавшие содеять бурю. Поэтому ближе к пабедью[25] беспрепятственно наехали на избу ведьмы два человека из Старой Ладоги — люди Водима Храброго — и приказали Листаве с колдовскими причиндалами — бычьим рогом и пеплом от сожжённых жаб — отбыть к «морскому королю».
Водима и в Старой Ладоге его дружинники по-прежнему называли «морским королём», конунгом, хотя их дракарра «Медведь» давно стоит на якоре у истока Волхова — с тех пор, как Рюрик позволил причалить сюда. Да, Водим — конунг, но, перебравшись с палубы на землю и обосновавшись на ней, он теперь скорее «вождь, раздающий кольца», то есть щедро дарящий воинам драгоценности.
По древним поверьям норвежских викингов выходило, что вместе с подарком вождь передавал частицу своей храбрости и удачи. Поэтому каждый дорожил подношением. А через это воин ещё больше привязывался к повелителю. Чего и надо было последнему. Потому и не скупился.
«Крупинку храбрости я отдам дружиннику не задумываясь. А что касается удачи... Ею поделиться можно тогда, когда она сопутствует тебе... Она же от меня, кажется, отвернулась, — размышлял на досуге Водим. — И отступилась в тот момент, когда я, наслушавшись сказок от конунга Надодда об острове с растущей на нём травой, с которой стекает масло[26], поверил в них и, отчалив от пристани Боргардфьорда в Норвегии, отправился в поисках лучшей доли в неведомую даль...»
С Водимом находились на лодье-дракарре «Медведь» опытные дружинники-моряки. Многого, к примеру, стоили мужество кормчего Торгрима и ум скальда — поэта-певца — Рюне Торфинсона. Или могучая сила кузнеца Олафа, а также неукротимый дух Торстейна, которым во время битвы овладевал берсерк — свирепое чувство, приводящее в исступление человека и делающее его одержимым припадком безумия. Согласно поверью, воин, в которого вселялся берсерк, становился неуязвимым...
А выдержка, мудрость, смелость и воля самого конунга Водима! Когда жёлто-синие паруса дракарры замаячили в исландском заливе Гунбьёрна, «морской король» не направил легкомысленно её высокий нос, увенчанный головой дракона, мимо, казалось бы, спокойных шхер[27], но коварно скрывавших за льдинами острые скалистые неровности, а отважно провёл «Медведя» между двух огромных айсбергов, плавающих всегда в глубокой воде, и отдал якорь в тихой гавани напротив пещер.
В них жили ирландские отшельники-монахи — единственные тогда жители Исландии. Но за право поселиться здесь надо было ещё побороться. Чтобы не лить понапрасну много крови, могучему духом Торстейну и поручили вызвать на хольмганг — своеобразный поединок, который должен происходить вдали от посторонних глаз, одного отшельника, обладавшего в отличие от своих тщедушных братьев по христианской вере горой мышц.
Торстейн победил монаха, уложив его на холодные плоские камни, а затем, отрезав голову, бросил её к ногам Водима. Конунг послал трёх рабов, одетых по древнему скандинавскому обычаю в белые одежды, искать удобное для жилья место. Они пошли по тропинке, протоптанной дикими козами, вглубь фьорда; дружинники ждали их три дня, но так и не дождались.
А на четвёртые сутки ночью раздался страшный гул, идущий как бы из-под земли. Утром, поднявшись наверх, моряки увидели палубу, заваленную пеплом до половины. А за фьордом, куда ушли рабы, обнаружили огонь, вздымавшийся к небу.
— Это заработал вулкан, — сообщил скальд Рюне Торфинсон. — Видимо, он и похоронил людей в белых одеждах...
Тогда Водим приказал взяться за весла, чтобы вывести «Медведя» из залива, а когда шхеры остались позади, повелел выбрать шкоты.
О том, какое разочарование постигло их на острове, Рюне сочинил песню и, сидя на носу «Медведя» рядом с головой дракона, пел её, вытягивая из ножен меч и по окончании каждой висы[28] вталкивая его обратно:
Я гибну, но мой смех ещё не стих.
Мелькнув, ушли дни радостей моих.
Я гибну, но мой стих ещё не стих...
Позднее, оказавшись на земле Гардарики[29], Торфинсон уже в новых висах рассказал о дальнейших приключениях дружины Водима. Слушали их со вниманием не только воины-викинги, но и рабы, делившие с ними тяготы нелёгкой жизни, полной опасностей. Мужеством и сообразительностью отличались пикты[30], и среди них находились те, кому конунг преподнёс в знак освобождения от рабства кубок пенного пива и разрешил носить волосы; остальные пока ходили с бритыми головами.
Слушание вис, как всегда, происходило по одному и тому же издревле заведённому порядку, с принародного от конунга подарка-кольца скальду, а если у последнего погибал в бою или походе кто-то из родственников, то он получал ещё и достойный вергельд — драгоценность, в которой воплощается возмещение за жизнь, скажем, брата или сына; душа же убитого после этого успокоится, а «хмурый взор» скальда «сном ясным станет».
Вот как говорится об этом в древнем рассказе о поэте-певце Эгиле:
«Эгиль сел и положил щит себе под ноги. На голове у него был шлем, а меч он положил на колени и то вытягивал его до половины из ножен, то вкладывал обратно... Одна бровь у него опустилась до скулы, а другая поднялась до корней волос. Он не пил, когда ему подносили брагу, и то поднимал, то опускал брови.
Конунг Адальстайн сидел на возвышении. Он, как и Эгиль, положил меч себе на колени, а после того, как они посидели так некоторое время, конунг вынул меч из ножен, снял с руки большое дорогое запястье