Но четыре арки внешней стены, расположенные на концах осей, были без табличек — публика не имела права проходить через них; через две торжественно вступала на арену колонна гладиаторов, через другие две — император и сопровождающая его знать.
И лучшие места в ложах нижнего этажа также предназначались для них, и прежде всего для семьи принцепса, для сенаторов, всадников[107], весталок и жрецов.
Любопытство и удивление публики часто вызывали присутствовавшие в этом светлейшем кругу цари, вожди и посланцы из Африки, из восточных и иных стран, приглашённые императором в качестве гостей. По случаю такого праздника они были одеты в великолепные одежды, а их головы украшены венками. Пёстрые, необычные наряды тех, кто приехал из далёких краёв, словно брызгами, расцвечивали белоснежные полотно и шерсть тог римского общества, представленного в амфитеатре.
Римский поэт Марциал писал в I веке:
Есть ли столь дальний народ и племя столь дикое, Цезарь,
Чтобы от них не пришёл зритель в столицу твою?
Вот и родопский идёт земледелец с Орфеева Гема.
Вот появился сармат, вскормленный кровью коней;
Тот, кто воду берёт из истоков, им найденных, Нила;
Кто на пределах земли у Океана живёт;
Поторопился араб, поспешили явиться сабеи,
И киликийцев родным здесь благовоньем кропят.
Вот и сикамбры пришли с волосами, завитыми в узел,
И эфиопы с иной, мелкой, завивкой волос.
Разно звучат языки племён, но все в один голос
Провозглашают тебя, Цезарь, отчизны отцом.
Всё более и более широкими кругами расходятся, поднимаясь вверх, места с мраморными сиденьями для всех прочих сословий римского общества. На самых же высоких местах толпились нищие, неграждане и рабы, одетые в грубое коричневое сукно, оборванные и грязные. Однако и тут, на самой верхней террасе, ничто не мешало следить за ходом смертельной игры.
Гордостью наполнялось сердце каждого римлянина, осознававшего здесь свою принадлежность к народу, способному создавать столь удивительные творения. Присутствие же в Колизее вместе со светлейшим принцепсом и представителями народов, съехавшимися со всех концов огромной империи, опьяняло все чувства зрителя. Тот, кто попадал в этот котёл взаимно подстерегавших друг друга страстей, тут же бывал захвачен воодушевлением кипевшей вокруг него толпы и втягивался в неё, словно в воронку водоворота, даже если до того он всей душой восставал против жестокостей гладиаторской резни и травли зверей.
Такими чувствами был захвачен и я, и мне стоило больших усилий стряхнуть с себя это дьявольское наваждение, а в том, что здесь ощущалось присутствие дьявола, у меня уже не оставалось никаких сомнений.
Я упал со скамьи на колени и начал молиться в проходе, неистово ударяясь лбом о мраморные плиты; только тут я почувствовал себя готовым противиться сатанинской силе и вновь увидел Колизей таким, каким он и был сейчас: полуразрушенным и притихшим в лунной ночи, но от которого всё равно исходил жуткий холод. Мне захотелось уйти отсюда и уже больше никогда не возвращаться.
Встретившись со мной, Доброслав Клуд изумился:
— Леонтий, у тебя такой вид, будто тебе что-то привиделось.
— Призраки, Клуд.
— Бывает... Я их вижу после десятой чарки.
— Не наговаривай на себя. Знаю, как ты хмельное пьёшь.
— Бывает, и выпью. Когда думаю, что с моими сталось... Уже времени много прошло.
— Потерпи. Завершим дело, поедем назад.
— Хорошо бы. А как долго?
— Всё зависит от нового папы.
Хотя дела наши зависели не только от Адриана Второго, среди его окружения оставались ещё сторонники покойного Николая Первого — вот они-то и старались, где могли, вставить нам палки в колеса. Особенно после того, как мы побывали на юге Италии, в Капуе (тогда-то и ездили по Аппиевой дороге), где рукоположили в священники трёх учеников Мефодия, которых он взял с собой из Венеции. Там же папой и дано было право Константину и Мефодию и их ученикам читать богослужебные книги в римских базиликах на славянском языке. Думаю, что такого права и доброго к нам отношения со стороны нового папы мы добились при содействии мощей святого Климента, ибо были приняты в Риме с особой торжественностью, несмотря на то, что в Константинополе уже стоял патриархом вместо Фотия наш недруг Игнатий. Господи, на всё Твоя воля! Окажись так, что был бы жив прежний папа Николай Первый, и вместо почестей мы бы при нынешнем константинопольском патриархе обязательно угодили бы в подземную тюрьму, и мощи бы не помогли, ибо своеволие высочайших отцов церкви и их разнузданность очень велики. У нас было время кое-что узнать о нравах, царивших и в самом Латеранском дворце.
Ещё Карл Великий, посетив Рим, обратился к папе Адриану Первому с просьбой обуздать страсти итальянских церковников. Священники, говорил он, своей распущенностью позорят христианство: торгуют невольниками, продают девушек сарацинам, содержат игорные дома и лупанары, да и сами предаются чудовищным порокам. И делают это открыто, так что видно всё как на ладони.
И думаете, святой отец внял разумным советам короля франков? Не тут-то было! Папа ответил: «Всё сие сплетни, их распространяют враги нашей церкви».
Карл Великий сделал вид, что поверил, и вернулся в своё королевство; дружба с папой ему была нужна, так же как и папе. Поэтому Адриан Первый попросил Карла помочь «вернуть» владения герцога Беневентского, который (негодник!) ещё осмеливается защищать свои земли от посягательства наместника святого Петра. Король франков приказал отнять у герцога его лучшие города и преподнёс их в дар папе. Король франков имел свою корысть, ибо сам папа и его легаты во всех церквах огромной империи величали Карла великим правителем.
Кое-кому помельче святой отец тоже оказывал услуги, но делал это с большой для себя выгодой. Герцог баварский Тассилон, пообещав папе огромную сумму, обратился с просьбой помирить его с Карлом Великим. Адриан Первый сделал сие. Но обещанную сумму герцог задержал. Недолго думая, папа отлучил его от церкви, кроме того заявил в припадке ярости, что Господь устами своего наместника разрешает франкам насиловать баварских девушек, убивать женщин, детей и стариков, сжигать баварские города и грабить их.
А вот и другой пример.
Если имя папы, сменившего Григория Четвёртого, перевести на латинский язык, то оно бы означало «Свиное рыло». Поэтому папу срочно назвали Сергием. С тех пор вошло в обычай, вступая на святой престол, менять имя.
Сергий II был, говорят, неплохой человек, но, к несчастью, имел брата Бенедикта, лихоимца, отъявленного шулера, который мог со спокойной совестью ограбить любого. И дело дошло до того, что он с публичных торгов стал продавать звания епископов, и получал звание тот, кто больше всего платил. Думаете, папа Приструнил родного братца? Как бы не так! Если папы не бесчинствуют сами — безобразничают близкие.
Ещё рассказывают, преподнося сие как великий скандал в Латеранском дворце, что на папском престоле после смерти Льва Четвёртого около двух лет восседала... женщина под именем Иоанна Восьмого.
Чтобы не обнаружить своего пола, она была вынуждена носить мужское платье и сумела сохранить в строжайшей тайне свои любовные похождения — слава о её добродетели прочно утвердилась в Риме, и её единодушно избрали папой.
Но всё по порядку, так, как нам удалось об этом узнать.
В начале IX века Карл Великий, завоевавший Саксонию, для обращения своих новых подданных в христианство попросил прислать ему из Англии миссионеров. В их числе находилась одна любовная парочка; мужем и женой в прямом смысле они не были — миссионер, чтобы скрыть беременность девушки, выкрал её у родителей и поехал с ней в Германию. По дороге они остановились в Майнце, где молодая англичанка родила девочку, которую назвали Агнессой. Дав жизнь ребёнку, мать вскоре умерла.
Агнесса всё своё детство провела в бесконечных скитаниях среди необузданных людей и еретиков, которых её отец обращал в новую веру, часто подвергаясь побоям и всяким насилиям с их стороны. Но они не могли остановить миссионера, пронизанного сознанием святости принятых на себя обязанностей.
Однажды ему проломили камнем голову, в другой раз сломали правую руку, ту, которой он творил крестное знамение. Вследствие этих несчастий отец Агнессы лишился возможности продолжать проповедничество, потеряв и средства к существованию.
Но выручила дочь. У неё вдруг обнаружилась великолепная память: она помнила слово в слово все проповеди отца и, не задумываясь, безошибочно приводила наизусть священные тексты. Необыкновенные способности дочери подали идею миссионеру воспользоваться ими «ради хлеба насущного», и он, занявшись более тщательно её образованием, вскоре достиг блестящих результатов.
И вот снова миссионер пускается в опасный путь и уже устами дочери проповедует учение Христа перед язычниками и вероотступниками. А чтобы они лучше воспринимали речи Агнессы, отец ставил её где-нибудь в таверне на стол, который служил ей кафедрой.
Стекалась масса народу, и христиане шли послушать из уст ребёнка красивые хвалебные речи о новой вере. Когда Агнесса кончала говорить, отец обходил слушающих, и ему бросали в протянутую ладонь искалеченной руки монеты.
Дочь подрастала, становилась настоящей красавицей, и отец начал замечать восхищенные взгляды молодых людей, которые отдавали дань не только её речам, но и глазам, губам, волосам, стройной фигуре изящной девушки.
Пока был жив отец, ухаживания молодых и старых сладострастников мало беспокоили Агнессу, но, когда она в четырнадцать лет осиротела, всё изменилось.
Перед смертью отец завещал похоронить себя в том городе, где родилась дочь и была похоронена её мать.
Это было сопряжено с огромными трудностями, но Агнесса, воспитанная на христианской морали, ни за что не нарушила бы последнюю волю отца. Она с великим трудом наняла для перевозки гроба двух молодых крестьян, которые в первую же ночь на постоялом дворе покусились на её целомудрие. Не могу не сострадать ей, хотя она и стала великой грешницей: одна с гробом отца и рядом двое мужчин, глухих к проявлению всякой человечности и движимых алчностью (девушка пообещала неплохо заплатить) и плотоядностью. Но Господь оказался на стороне Агнессы: насильники так и не смогли обесчестить её — они попались, и их забрала стража.