— Остановись! — вскричала Аспазия, — и если ты хочешь говорить многозначащие речи, то позволь мне предварительно воспользоваться моим правом царицы празднества и приказать подать благоуханное хиосское вино, которое еще более облегчит тебе речь.
Аспазия приказала налить знаменитейшее из всех греческих вин. Кубки были вновь осушены, и с этой минуты в кругу гостей не осталось никого, кто не чувствовал бы на себе воодушевляющего могущества Диониса.
Анаксагор осушил свой кубок и начал что-то говорить, но довольно непонятно, о счастье, о добродетели, о всеобщем мировом разуме…
Как-бы для облегчения ему речи, Аспазия просила его выпить еще кубок, он выпил, но странная вещь, речь мудреца сделалась еще непонятнее. Он начал бормотать и кивать головой, затем голова его окончательно упала на грудь, и через несколько мгновений старик спокойно заснул. Веселый смех раздался между гостями.
— Что ты сделала, Аспазия! — кричали все. — Последний борец за строгую мудрость обезоружен, усыплен тобой.
— Выпьем за счастье и веселье! — отвечала Аспазия. — Строгой мудрости прилично теперь задремать… но не без помощи Харит заснул этот старец. Посмотрите, как красиво его спокойное спящее лицо. Я предлагаю, чтобы мы все сняли с себя венки и покрыли им спящего с головы до ног, украсив таким образом столь прекрасную и мирно заснувшую мудрость.
Все гости согласились исполнить предложение Аспазии, и через несколько мгновений голова мудреца исчезла под цветами.
Сократ продолжал пить, не пьянея, но он заставлял себя пить для того, чтобы безнаказанно шептать удивительные вещи на ухо сидящей с ним рядом Аспазии.
Серьезный Фидий говорил мальчику, наливавшему ему вино в кубок, что он сделает его моделью для фигуры Феба, предназначающейся в Парфенон.
Кратинос произносил ужасные проклятия и говорил своему соседу Софоклу:
— Это волшебница, это Цирцея, это Омфала, будет она меня помнить! Она заставляет меня пить вино из большого кубка. Пока я не был пьян, я не обратил на это особенного внимания, но теперь для меня ясно, для чего она это сделала…
Полигнот уверял своего соседа, что за исключением Эльпиники, в молодости он никогда не видал женщины красивее Аспазии.
— Перикл, — говорил красный, как пион Гиппоникос, — Перикл, ты знаешь, что я всегда уважал тебя и вечно буду тебе благодарен за то, что ты, несколько лет тому назад, избавил меня от красивой еще в то время, но уже несносной Телезиппы, сделай же мне удовольствие и устрой мне помещение для моих сокровищ на горе, так как у меня работают шесть тысяч рабов в серебряных копях, мое богатство увеличивается с каждым днем, и я боюсь воров… А когда твой воспитанник, Алкивиад, вырастет, моя дочь Гиппарета, красивейшая из всех девушек…
— Хорошо, хорошо, — говорил Перикл, добродушно улыбаясь.
Из всех гостей он один не покорился могуществу Вакха не потому, что меньше пил, а потому, что его натура была так же крепка, как кротка душа. Он говорил с Протагором о политических делах: о перемене народного правления в Афинах, о возрождающихся колониях, о возможности скорого похода… Но Протагор гораздо более глядел на прекрасную милезианку, чем слушал своего собеседника. Наконец, молчаливый Иктинос, разгоряченный вином, поразил всех присутствующих, присоединившись к пению гимна в честь Диониса.
Таким образом шло празднество в доме Гиппоникоса, оживленное дарами Вакха и прелестью милезианки.
По окончании гимна поднялся блестящий Протагор.
— Царица празднества, Аспазия, как вам известно, уступила мне свое место, я пользуюсь этим, чтобы на мгновение присвоить себе ее права и просить вас выпить последний кубок в честь самой Аспазии, как царицы празднества. Она высоко держала скипетр удовольствия и, играя, раздавала развлечения, шутя, одержала победу над суровой мудростью и то с кубком в руках, то с помощью прелести ума, то с помощью Эрота и Харит победоносно боролась против врагов и своим юношеским огнем победила седую голову мудреца, погребенную под цветами. Но тихое опьянение безопасно для благородных греческих умов: оно не давит на голову, а выступает как роса на листьях венков, которыми мы украшаем наши головы. Итак, осушим последний кубок в честь прекрасной и мудрой царицы празднества, Аспазии!
Так говорил Протагор, и все ученые мужи, участвовавшие в празднестве Гиппоникоса, присоединились к его тосту и толпились вокруг Перикла и Аспазии, как сверкающие звезды древней Эллады.
Когда последний кубок был осушен, гости пожали друг другу руки и оставили дом Гиппоникоса уже в наступающем утреннем рассвете.
— Доволен ли ты таким избранием меня царицей празднества? спрашивала Аспазия, оставшись вдвоем с Периклом.
— С сегодняшнего дня я еще более удивляюсь тебе, — сказал Перикл, но не боишься ли ты, что я немного менее люблю тебя?
— Почему? — спросила Аспазия.
— Ты имеешь для каждого нечто, — отвечал он, — но что имеешь ты собственно для Перикла?
— Меня саму, — отвечала милезианка.
Он поцеловал ее в лоб, а она крепко обняла его за шею.
— Я не знаю, — сказал Перикл, прощаясь с нею, — что делать мне: броситься в поле деятельности, расставшись с тобой, или же, предаваясь идиллическому спокойствию, наслаждаться медовым месяцем любви?
— Может быть, случится или то, или другое, или то и другое вместе, отвечала Аспазия.
В это утро милезианка закрыла свои усталые глаза с сознанием, что она снова и еще более приблизилась к цели. Она вспомнила тот день, когда со стыдом должна была бежать из дома Перикла, вспоминая гордую Телезиппу, так дорожившую своим владычеством у домашнего очага; она говорила себе, что ее тайный план близок к осуществлению, что она восторжествует и исполнит свое призвание водрузить знамя свободы и красоты на развалинах старых обычаев и предрассудков.
11
— Проходя на днях мимо статуи богини Афины на Акрополе, — говорил старый Каллипид в одной из групп в толпе, собравшейся на Пирейском рынке, — я видел, что богиня покрыта целой кучей жуков. Это предвещает мир, сказал я себе, но на следующий день, незадолго до народного собрания, через Пникс перебежала ласка…
— Не предсказывай несчастья, старик, — перебил его голос из толпы.
— Самос станет искать себе других союзников, — возразил старик, — это может вызвать против нас возмущение. Спарта может вмешаться, и возгорится общая эллинская война. Какое нам в сущности дело, самосцы или милезианцы завладеют Приной!
— Мы должны защищать честь Афин, — с жаром вмешался один юноша. Самос и Милет, как принадлежащие к союзу, должны представлять свои споры на решение Афин, как главы союза. Самос отказывается, поэтому Перикл в ярости против самосцев…
— И в своей ярости выпросил у народного собрания себе в помощники мягкого и кроткого Софокла! — смеясь, сказал один голос из толпы.
— Это благодаря «Антигоне»! — снова раздалось несколько голосов.
— Он поступил справедливо — да здравствует Софокл!
— Вы все ничего не знаете, — сказал, подходя, цирюльник Споргилос, которого любопытство привело в гавань, — вы все ровно ничего не знаете в этом деле. Вы не знаете, как устроилась вся эта самосская история, и кто, в сущности, завязал ее…
— Да здравствует Споргилос! — раздались голоса. — Слушайте Споргилоса — он принадлежит к числу тех, которые всегда знают утром, о чем говорили ночью Зевс с Герой.
— Пусть моя ложь обрушится мне на нос! — вскричал Споргилос, — если то, что я теперь скажу, не чистейшая истина. Милезианка Аспазия околдовала Перикла, я отлично это знаю, но, слушайте меня: на следующий день, как сюда прибыло милезианское посольство, я стоял на рынке, глядя, как проходили послы, которые оглядывались вокруг, как люди, желающие нечто спросить. Действительно, один из них подошел ко мне и сказал: «Эй, приятель, не можешь ли ты указать нам жилище молодой милезианки Аспазии?» Эти люди, вероятно, думали, что я не знаю, кто они, но я их узнал бы уже по одним их манерам и дорогим костюмам, если бы не видел их еще раньше. Я отвечал им, как умел, любезно и описал подробно дом милезианки и дорогу к нему, за что они также любезно поблагодарили меня и один за другим двинулись по пути, указанному мною. Начинало уже смеркаться; все они проскользнули в жилище милезианки. Замечайте хорошенько: послы, говорю я вам, втайне вели переговоры с милезианкой, она же сумела возбудить в Перикле негодование против самосцев.
— Вы угадали! — вскричал один из слушателей. — Споргилос действительно знает о чем разговаривает Зевс с Герой. Но смотрите же, вот идет Перикл со своим спутником Софоклом; они без сомнения разговаривают о новых обязанностях последнего.
В самом деле, Перикл и Софокл ходили взад и вперед между колоннами, погруженные в серьезный разговор.
— Ты поразил афинян, — говорил Софокл. В эту минуту Перикла считали способным на все, на что угодно, только не на это. Он казался всем совершенно погруженным в самое мирное занятие: в любовь к прекрасной Аспазии…
— Друг мой, — улыбаясь отвечал Перикл, — можно ли удивляться, что стратегу не дают покоя лавры, приобретенные его друзьями кистью, пером и резцом? Уже давно, признаюсь тебе, чувствовал я себя взволнованным; уже давно испытывал я внутреннее беспокойство, мне казалось, что я один празден среди людей деятельных, и розовые цепи, связывавшие меня, казались мне почти постыдными.
— Как! — возразил Софокл, — разве ты можешь считать себя праздным, когда ты самый деятельный из деятельных, когда все, что делается и созидается, сделалось возможным благодаря тебе!
— Нет, — возразил Перикл, — я не хочу быть только помощником, я хочу действовать сам, и как стратег я могу работать только мечом. Как мог я не увлечься всеобщим стремлением к славе, которым охвачены все меня окружающие?
— И на этот раз ты желаешь разделить свою военную славу со мной? спросил после непродолжительного молчания поэт.
— Да, скорее чем расположение прелестной женщины, — отвечал Перикл, пристально глядя другу в глаза.