Этот город лежал недалеко от морского берега и как раз напротив острова Саламина и на время своего пребывания в Элевсине Перикл поселился у Гиппоникоса.
Первый день был посвящен осмотру нового, большого, оконченного Иктиносом, храма для принесения даров, который, приготовленный для празднования таинств, имел множество подземных ходов и коридоров, в которых и происходили таинства, присутствовать при которых могли только посвященные.
Элевсинские мистерии были, может быть, противнее всего для характера Аспазии: все, что скрывалось от света, что покрывалось покровом тайны, казалось ей связанным с суеверием, поэтому в этих таинствах она видела опасность для свободы стремящегося к свету духа эллинов.
Когда она порицала уважение и страх афинян к этим таинствам, Перикл сказал:
— Может быть этот страх эллинов есть как бы присущая всем людям боязнь всего таинственного, постоянно покоящаяся в глубине души каждого человека и, кто знает, как много открытий извлечет человеческий дух из этой священной глубины?
— Я не хочу мечтать об открытиях будущего, — возразила Аспазия, — мы должны всеми фибрами нашего ума и души привязываться к красоте и прелести настоящего.
Перикл указал Аспазии на жреца Гиппоникоса и спрашивал ее, есть ли хоть какой-нибудь след мечтательности в этом человеке, который с каждым днем становится все толще, щеки которого покрылись яркой краской, а между тем он был не только посвященным в таинства, а даже облечен саном жреца.
На это Аспазия возражала, что те, кто вводит других в царство суеверия и мечтательности, сами очень часто бывают совершенно свободны от тех суеверий, которые внушают другим.
— Часто также случается, — говорила она, — что носители и передаватели священных тайн, похожи на вьючных животных, переносящих священную посуду, необходимую для совершения таинств, и на которых ни мало не переходит священная благодать, которую они перевозят для других.
— И, — кончила она, — беззаботный Гиппоникос, как мне кажется, принадлежит к числу последних.
Что касается до самого Гиппоникоса, то он гордился своим титулом Дадуха, так как с этим званием был связан большой почет, но к тому, что действительно было связано с этим званием, что исходило из него, к этому он не чувствовал никакого внутреннего влечения, никакой склонности и исполнял эту обязанность только потому, что, по своему происхождению, принадлежал к роду, из которого избирались элевсинские Дадухи.
Он защищал перед супругой Перикла таинства, в которых хотя принимал участие, но только чисто внешне.
Затем он повел ее, чтобы показать ей картину, украшавшую его столовую. Это была картина работы Полигнота и представляла посещение Одиссеем царства теней. Гадес был нарисован со всеми его ужасами и между бледными тенями бесстрашно двигался еще живой царь Итаки.
Когда Перикл осматривал вместе с Аспазией эту картину, он сейчас заметил, как посвященный, что многие подробности этой картины имеют отношение к элевсинским мистериям. Гиппоникос подтвердил это и сказал Аспазии:
— Насколько нам дозволено открывать тайны, чтобы я мог сказать, что путь к священному элевсинскому свету ведет через Гадес, через все ужасы Эреба. Что же касается непосвященных и тех, которые упрямо презирают таинства и не желают быть в них посвященными, то их судьба в подземном мире достаточно наглядно изображена на этой картине.
Так говорил Гиппоникос и серьезно советовал Аспазии дозволить посвятить себя, напоминая ей, что по всеобщему убеждению эллинов, те, которые посвящены в элевсинские тайны Деметры, после смерти обитают в священных полях, тогда как непосвященные осуждены на вечные времена витать в ужасном мраке и пустоте.
— Я часто слышала это, — сказала Аспазия, — и это всегда производило на меня такое впечатление, как если бы кто-нибудь стал извлекать негармоничные звуки из ненастроенной арфы или же стал водить железом по стеклу. Удивительно, к каким вещам может привыкнуть эллинский слух! Я знаю, что есть люди, которые, чувствуя приближение конца, приказывают скорее посвятить себя и многие спешат посвятить в эти таинства своих детей в еще нежном возрасте.
— Однако, я сам посвящен в них, — сказал Перикл, — как почти все афиняне и охотно желал бы разделить с тобой и эту тайну, как и все другие.
— Я вполне понимаю, — возразила Аспазия, — что люди неразвитые посвящаются из суеверия, а развитые из любопытства, а что касается любопытства, то я, как женщина, имею на него двойное право. Что должна я сделать, Гиппоникос, чтобы быть посвященной?
— Это очень легко, — сказал Гиппоникос, — ты отправишься в будущем же году на празднество малых элевсинских мистерий в Афинах, получишь ручательство, как уже посвященная малым посвящением и через полгода явишься сюда из Афин, с торжественным элевсинским шествием, чтобы получить большое посвящение и узнать действительные тайны.
— Как! — вскричала Аспазия, — я должна так долго сдерживать мое любопытство! Я должна ждать малых элевсинских мистерий и затем ждать еще полгода, прежде чем мне откроются здешние таинства! Разве ты не Дадух, Гиппоникос? Разве ты не можешь, как таковой, сделать мне снисхождение и прямо, сразу посвятить меня большим посвящением?
— Невозможно! — возразил Гиппоникос.
— Что тебя удерживает? — спросила Аспазия.
— Промежуток между двумя посвящениями установлен обычаем, — сказал Дадух.
— Ты можешь помочь мне обойти этот священный обычай, если захочешь! вскричала Аспазия.
— Гиерофант, человек суровый и серьезный, вроде афинского Диопита, возразил Гиппоникос. — Неужели я должен навлечь на себя гнев этого высшего жреца?
Аспазия настаивала на своем требовании, но Дадух повторил свое «невозможно». Он был враг всяких недоразумений и не чувствовал ни малейшего желания восстановить против себя всю касту элевсинских жрецов и нарушить свое спокойствие и мир.
На следующий день в Элевсин явилось торжественное шествие из Афин.
Перикл и Аспазия находились вместе с Гиппоникосом в числе зрителей пришедшей многотысячной толпы.
В то время, как взгляд Аспазии скользил по двигавшимся в шествии святыням, украшенным миртами, по плугам и всевозможным земледельческим орудиям, которые несли на руках, в честь посылающей плодородие Деметры, вдруг ей попалось на глаза, освещенное факелами (так как шествие явилось ночью) лицо Телезиппы.
Супруг Телезиппы, снова выбранный, благодаря влиянию Перикла, архонтом, которому принадлежало также наблюдение за элевсинскими мистериями, шел в сопровождении афинских жрецов. Телезиппа шествовала рядом, как его супруга, как участница в его религиозных обрядах. Высоко подняв голову, с достоинством шла жена архонта и, когда ее взгляд, скользивший направо и налево, остановился на ее бывшем муже и милезианке, она еще выше подняла голову.
Когда Аспазия увидела женщину, которая, в сознании своего достоинства, бросила на нее такой презрительный взгляд, в груди ионийки снова пробудилась старая ненависть и любовь к насмешкам.
— Посмотри, — улыбаясь сказала она Периклу, — посмотри, как гордится своим жиром достойная Телезиппа. Будучи женой двух смертных людей, она теперь сделалась таинственной супругой бога Диониса, но меня удивило бы, если бы юный бог в скором времени не уступил ее другому и, по всей вероятности Силену, своему козлоногому спутнику, потому что она кажется как будто созданной для него.
Часть этой насмешливой речи донеслась до слуха Телезиппы, но еще лучше она была услышана Эльпиникой и прорицателем Лампоном, которые шли в шествии вслед за Телезиппой и которые, так же, как и она, видели милезианку, стоявшую рядом с Периклом.
На бессовестную устремилось еще более любопытных взглядов и в трех возмущенных душах еще ярче вспыхнула ненависть.
Ночью толпа участников элевсинских мистерий, под предводительством бога Якха, ярко сверкающим факелом отправилась к морскому берегу. Здесь бога окружил воодушевленный круг танцующих и поющих, украшенных миртовыми венками.
Все танцующие брали поочередно факел, которым они потрясали, подняв над головами. Они менялись, передавая факел друг другу, так как этот таинственный блеск факела, считался священным, а искры от него служили очистительным средством для душ тех, которые прикасались к ним.
С наступлением вечера, в который оканчивались предварительные празднества, приготовлявшиеся к посвящению должны были очистить себя жертвами и исполнением других священных обрядов.
В промежутке Аспазия много раз обращалась к Гиппоникосу с просьбой позволить ей принять участие в таинствах.
Гиппоникос напомнил ей о том, что торжество этих таинств происходит под присмотром архонта, супруга Телезиппы, и также как он имеет высшее начальство над элевсинскими жрецами, то в свою очередь его супруга играет ту же роль относительно жриц.
Все это, казалось, еще более усиливало упрямство Аспазии, но едва ли ей удалось бы победить сопротивление Гиппоникоса, если бы она не произвела на него, в конце концов, того же впечатления, как на Алкаменеса в Олимпии. Он недаром проводил целые дни вблизи огня, который уже раз опалил его сердце в его доме.
Вспоминая происшествие с Алкаменесом, Аспазии следовало бы беречься снова разжечь это пламя, но несмотря на это она с удовольствием глядела теперь на увлечение Гиппоникоса, которого прежде презирала, надеясь, что благодаря этому ей удастся добиться от него исполнения ее желания. Так и случилось: Дадух, наконец, согласился дать Аспазии малое посвящение, которое она должна была бы получить еще полгода тому назад в Афинах.
Он сумел привлечь на свою сторону так называемого мистагога, в обязанности которого входило приготовление новичков к малому элевсинскому посвящению в Афинах.
Дадух очистил Аспазию принесением в жертву Зевсу лани, затем сообщил ей известные формы и обряды, которые необходимы были для нее в храме, чтобы доказать, что она посвящена и что ей не может быть запрещен вход во внутренность святилища. Затем он заставил ее поклясться, что она будет навеки нерушимо хранить молчание обо всем том, что увидит или услышит в храме большого посвящения.