В день, назначенный для посвящения, не все готовящиеся к нему входили в храм вместе, а одна партия следовала за другой. К введенной первой партии принадлежали Перикл и Аспазия.
Улыбка мелькала на губах Аспазии когда она в этой толпе, предводительствуемой мистагогом, вступила во внутренность святилища, увидела гиерофанта и остальных старших жрецов и их помощников в блестящем одеянии, в диадемах с распущенными по плечам волосами и в числе их Дадуха с факелом в руке.
Еще очаровательнее улыбалась прелестная милезианка, когда раздался голос священного герольда, требовавшего, чтобы каждый, непринявший посвящения, удалился, равно как всякий, чья рука не чиста от всяких проступков, или кто не приготовился достойно, чтобы видеть священный элевсинский свет и, наконец, взявшего от всех торжественную клятву хранить вечное молчание о том, что они увидят и услышат. После этого каждому был задан на ухо вопрос, на который мог отвечать только он, и ответ на который он давал также тихо на ухо вопрошавшему, тогда как невидимый хор пел торжественный гимн элевсинской богине.
Улыбка продолжала играть на губах Аспазии, когда готовящиеся к посвящению были отведены во внутреннюю часть храма, где им сначала были показаны различные священные предметы — остатки древних времен, фигуральные изображения таинств элевсинской божественной службы, к которым они должны были прикоснуться и поцеловать.
С той же улыбкой следила Аспазия за подражательным представлением священных преданий, сопровождаемым в таинственном полумраке музыкой невидимого оркестра.
Затем вся толпа посвященных была проведена по ступеням вниз в подземный коридор. Вскоре они очутились в полном мраке, в котором только голос гиерофанта служил путеводителем в мрачном лабиринте.
Вдруг раздался глухой удар, от которого казалось затряслась земля; затем послышался глухой рев, стоны, шум воды и треск грома.
Толпа посвященных была испугана; холодный пот выступал на лбах, тогда как ужасы все увеличивались. Замелькал свет, похожий на молнию, вырывавшуюся из земли, цвет которой был то красный, то голубой, то белый и освещал образы порождений подземного мира — горгон с ужасными головами, страшных ехидн с львиными головами и змеиными хвостами, страшных гарпий с громадными крыльями, чудовищ с совиными головами и, наконец, ужасный образ Гекаты… Эти явления становились все ужаснее. Наконец появился освещенный бледным светом, Танатос — бог смерти, восседавший на мертвых костях, в черном одеянии, с опущенным факелом в руке и рядом с ним конь, на котором он мгновенно пролетал бесконечные пространства.
Вокруг него виднелись его верные союзники: Эврином — один из духов Гадеса, на обязанности которого лежало сдирать с трупов мясо до костей; он сидел на трупе, как ворон или коршун, и жадно запускал зубы в мясо. Далее виднелись и бледная Чума, и ужасный Голод, и фурия войны Энио и болезнь, грызущая сердце — Любовное Безумие, и Ате — глупость, ослепление, и демон слепых проступков. Аспазия еще улыбалась, но ее улыбка уже не была очаровательна, а лицо было смертельно бледно.
В то время, когда по знаку гиерофанта Дадух зажег свой факел о выходящее из земли бледное пламя, вдали раздался глухой шум, похожий на шум текущей воды и резкий, будто выходящий из тройной головы, собачий лай.
Когда готовящиеся к посвящению прошли длинный подземный путь, они увидели перед собой, как во сне, обширную, однообразную, мрачную долину, окруженную печальными потоками. В этой долине там и сям бродили тени умерших душ, похожие на образы сна или на дым — неуловимый образ человеческого тела, казавшийся легким паром, наполнявшим громадное пространство Эреба. Они были в полусознательном состоянии, как бы погруженные в полусон и пробуждаемые до полного сознания только питьем свежей жертвенной крови.
Ночные птицы мелькали в воздухе, но также похожие на тени и призраки; такие же призрачные рыбы беззвучно скользили в водах подземных потоков. Эти потоки, омывавшие Эреб, назывались: Ахерон — поток вечного горя; поток слез — Кокитос; огненный поток — Пирифлегетон и Стикс — с черной водой.
Сквозь этот мир теней двигались посвящаемые, предводительствуемые священным герольдом, как вдруг перед ними, с громким шумом, открылись громадные железные ворота; по железным ступеням вступили они в Тартар местопребывание душ, которым не было дозволено витать в безрадостном, но и беспечальном полусне в долине Асфоделя, а которые, напротив, были брошены мстительными Эриниями в глубокую пропасть Гадеса, вечно угрожаемые готовыми обрушиться скалами: вечно напрасно протягивая руки к ветвям, отягченным плодами, вечно мучаясь голодом, вечно напрасно втаскивая на гору сейчас же катящиеся обратно камни, напрасно стараясь зачерпнуть воду из полного ведра, мучимые жадными коршунами, клевавшими их внутренности, раздираемые змеевидными пальцами Эриний. Вот какова была участь тех, которых с ужасом увидали посвящаемые в печальной пропасти Гадеса.
Образы подземных мучений были многочисленны, но еще многочисленнее были образы вечных, напрасных стремлений…
Таким образом подвигались, между ужасами подземной глубины, между страхом смерти, призванные к посвящению.
Торжественно звучал среди этих ужасных явлений голос гиерофанта, все ужаснее становился подземный мрак, все громче стоны и крики грешников. Подземные потоки начали волноваться, все подземное царство казалось испускало один, раздирающий сердце, смертельный вздох. Но к этому вздоху присоединялись и голоса людей, так что всевозможные звуки слились в одно бесконечное, мучительное восклицание. Вдруг, среди мрака, засверкал чудный свет, осветивший прелестную долину, покрытую золотистыми цветами; раздались гармонические голоса. Это сверкал освещенный ярким блеском дворец Персефоны. На пороге дворца стоял с лирой в руке Орфей и с его губ срывались полные тайны слова. Из-за него выглядывал мальчик Демофон, весь в пламени, которым окружила его божественная нянька, Деметра, к ужасу его смертной матери.
Над золотыми воротами храма поднимался освещенный ярким блеском символ крылатой Психеи, не бродящий как тень на Гадесе, а поднимающейся в божественном эфире других долин Тартара: Асфоделя и Элизиона…
Сквозь эти ворота были проведены подземные путники; здесь открывалась им еще новая часть тайны, здесь сверкал перед ними, насколько каждый мог вынести, полный, священный элевсинский свет.
На следующий день, после того как Аспазия, рядом с супругом и со множеством других посвящяемых, получила элевсинское посвящение, милезианка была в странном состоянии. Она была так сильно потрясена, что казалась как в лихорадке и старалась восстановить нарушенную гармонию оживленным разговором с Периклом обо всем, что она видела и слышала вместе с ним.
Подобно тому, как бывают ночные птицы и другие ночные существа, глаза которых любят мрак и не переносят ярких лучей света, также существуют и другие, дети света, которые чувствуют себя хорошо только в ярком свете и глаза которых не переносят вид мрачных пропастей. Аспазия принадлежала к последним и это путешествие казалось ей взглядом во мрак, в темную ночь, что же касается того, что называлось священным элевсинским светом, то казалось ей не светом, а только другим родом мрака, так как он был мрачен и вел во мрак. Она же могла представить себе свет только ясным, ей казалось светом только то, что освещает и облегчает душу. Тускло-бледный, призрачно-туманный, затем снова ослепляющий яркий свет, показанный ей элевсинским гиерофантом, казался противоположностью истинного, яркого света. Она называла мошенничеством то, что было самым волшебным и фантастическим в искусстве элевсинских жрецов, поэтому она была возбуждена, взволнована и более, чем когда-либо, склонна к противоречию.
Между тем, как все элевсинские тайны сделались известными Аспазии в обществе ее супруга, о побочных обстоятельствах ее посвящения узнали те, которые неблагосклонным взглядом следили за всеми действиями милезианки.
Ее злейшие противницы, снова ею оскорбленные и раздраженные, были в Элевсине, точно так же, как и Лампон, деятельный Лампон, сумевший еще более вкрасться в доверие Телезиппы с тех пор, как она сделалась супругой архонта, и который как нельзя более годился быть орудием мстительной женщины.
Лампону скоро удалось от мистагога, передававшего Аспазии малое посвящение, узнать обо всех обстоятельствах его и незамедлительно известие об этом дошло до врагов Аспазии.
Вскоре архонт, как охранитель священных законов, узнал о совершенном святотатстве и над головой Аспазии и ее помощника Гиппоникоса, благодаря которому она получила малое посвящение, собралась гроза.
Аспазия еще ничего не знала о том, что ей угрожало, и прежде, чем известие об этом дошло до нее, в доме Дадуха ее ожидало новое неприятное обстоятельство. Однажды утром Аспазия сидела с Периклом и Гиппоникосом за столом — священный обычай предписывал известное воздержание во время празднования таинств и тем более нравилось Аспазии возбуждать старого Гиппоникоса веселыми застольными речами, что он сам был более склонен служить веселому Якху, чем строгой Персефоне. Он прилежно прикладывался к стакану, и глаза его сверкали все ярче и ярче, тогда как очаровательная женщина высказывалась против мрачной суровости таинств и против всего мрачного вообще, а вместе с тем и мрачных обязанностей, налагаемых долгом, которому она противопоставляла право жизни и радости.
Встав из-за стола, Перикл удалился, чтобы навестить одного приятеля в Элевсине, а Аспазия прошла в свои покои. Вдруг перед ней появился пьяный Гиппоникос и начал упрекать ее.
— Женщина, — громко кричал он, — твое имя — неблагодарность! Разве я не спас тебя от неприятностей в Мегаре? И что было мне благодарностью за это? Разве теперь я снова не бросился из-за тебя прямо головой в пропасть, так как против всяких священных обычаев сразу посвятил тебя в великие таинства? Неужели и за это я не получу ни малейшей благодарности? Отчего же, если у тебя такие свободные взгляды, ты так сурова по отношению ко мне? Или ты боишься своего супруга? Он в отсутствии. Или мрачных уз долга? Но ты сама сейчас сделала их смешными. Или, может быть, я нед