Я пишу эти строки по мере их написания, жарко, пробило три, значит, близится полночь. Средиземное море не пахнет йодом, рана уже затянулась. Не решил, что выбрать из длинного списка — чуму (непонятно, какую из двух), революцию, бунт, летний зной, осеннюю грязь, скрипучие лондонские телеги, китайские города, забитые безгласными умирающими, старика-астматика из подвала, еще одного старика, что в клочки рвал бумагу, стряхивал вниз и, когда набегали кошки, метко плевал на них, кровь или гной, пах, подмышки или бубоны, Антонена Арто или Альбера Камю. Каждый из этих предметов достоин любви, в каждом есть своя смерть, но завершение требует выбора, эпидемия бывает одна. Вот уже пробило восемь, значит, и полночь прошла. Сам я с этим не справлюсь. Хорошо бы, пришли ученые, принесли с собой метод. И они выходят из филантропического отделения тель-авивской философии для увечных, из водопроводного семинара иерусалимских филологов. Вижу их одухотворенные лица, полезные руки и ноги, общий благоприятный состав организма. Идут, несут метод. Надеюсь, они не дойдут, надеюсь, чума уничтожит их по дороге. Как уничтожит она грязь и жару, марсельскую шушеру, яффских нищих, двух стариков, кошек и крыс, Камю и Арто, меня — за то, что написал эти вялые строки и не смог им придать необходимой энергии. А когда все мы сгинем, обе чумы, истребив друг друга, возможно, освободят место для эпидемии творчества, наполненного исцеляющим или — что будет верней — испепеляющим светом.
Уличное. Странные свидания
Несколько человек в звериных шкурах танцевали у столов пивной в излучине улицы Алленби. Реликт языческих игрищ во славу балканского покровителя, землевладыки с копытом, свистулькой и заплечным мешком для сбора лекарственных трав. Под рукоплеск поклонников выписывали кренделя обутые в постолы плясуны. Маски тоже надели, чуткие морды животных, и древней памятью унюхали дым когда-то полнокровных капищ. Добротная гульба, а первый по значению пункт отдыха румынских работяг, как поведал злачный, с земской бороденкой репортер, кормившийся тем, что сбывал желтым листьям газет раскидистые фикции о гнездах порока на взморье, расположился в этой же улице, кварталом ниже, туда я и отправился перед закатом, в час субботы. Алленби смотрелась пустынно, так бывает перед явлением или исходом Царицы, но я не успел опечалиться малолюдьем — англичанин, встреченный у лавки с еврейской словесностью, возместил мне потерю толпы.
Лет сорока, жилистый, долговязый, прочней пеньковой веревки, что в расцвете декаданса сучили лондонские тюрьмы, он, невзирая на теплынь, был в колонизаторском френче и торчал у витрины, подобно пальме на островке среди вод. Я остановился рядом, верно, для того, чтобы вглядеться в чужие черты, в этом ракурсе представленные неразборчивым профилем, так увлеченным яствами «Накрытого стола», что подозрение, будто гость понимает справа налево, уж коли не весь домострой, то краткую версию, компактный бедекер в сафьяновом футляре, показалось небеспочвенным. Мы стояли параллельно, и он повернулся, как бы дал понять, что я не ошибся.
Лицо бомбиста, анархо-беспределыцика (словцо после дефиса — герб идейного террора, не нынешняя плесень приблатненного арго), подложившего взрывчатку под кремовые курватуры театра, где по случаю именин, огладив сутаны, парчовые платья, фрачные крылья, расселись церковь и государство и хрустально прозвенел детский хор, двести накрахмаленных душ обоего пола, запутавшихся в ленточках, бантах, косичках в эмпиреях свергнутого потолка. Меланхоличного патологоанатома, любителя ночных, несуетных кромсаний. Этнографа строгой школы, заглушающего недовольство индейцев аккордами концертного рояля, на нем по соседству, в хижине с отверстым зевом играет супруга пытливого изыскателя. Лицо поэта на подъеме и в приливе. Мелькнуло что-то еще, но я оборвал нить аналогий. В общем, он принял ядерную, ракетоносную дозу неизвестного мне вещества, ибо свечение, исходившее от его щек, глаз и лба, вряд ли имея причиною святость, скорей вызывалось действием препарата, коего властью годы подвижничества уместились в таблетке, ампуле, порошковой пыльце. Малопривлекательное поветрие, китчевый фаст-фуд, совративший торопливый муравейник с его потребительской манией, превознесенной, к сожалению, и автором «Дверей восприятия», — чем сидеть лотосом, уповая на ресурсы внутренней мощи и огнь воздержания, уколись, глотни, результат будет сам-десять. Раньше было иначе: извольте раздеться, сухо молвил Тагору-отцу Рамакришна, убедился, что кожа на груди у Дебенд-раната, вследствие длительных духовных упражнений, красна, и лишь после того признал в почтенном наставнике положительную глубину пути.
— Раньше и я думал, что раны времени врачуются пространством, — сказал англичанин, начав фразу словом, уже прозвучавшим во главе предыдущей, — а сейчас замечаю: все плывет, дергается, топорщится от вибраций. — Произнесено это было особенным тоном, исключавшим кавычки, возникающие всякий раз, когда автор перекладывает ответственность за высказывание на кого-то другого; нечаянный собеседник все брал на себя, а уж потом делился, если приходилось.
— Вынужден констатировать, что ощущаемые мною вибрации никак не сопрягаются с торжественными потоками силы, которые Ауробиндо прозревал в мирах, — продолжил он с нажимом, точно я спорил. — Не отрицая величия пережитых им равноденствий, я отвергаю гармонию райских кущ и плодоносность долов, откуда берет низкий старт восхождение, — гармонии нет; я чувствую дрожь, треск и смрад. Это проще, чем сигарета, выкуренная одиноким иностранцем в южном городе, представьте: скарб в гостинице, ключ от комнаты утерян по договору с портье, все напитки, как водится, выпиты… только отчего-то не кончаются деньги (он непристойно помахал кредиткой, сверкнувшей как рыбка в аквариуме) и есть еще понюшка табака, — мне был предложен «Данхилл» с золотым ободком.
— Вот именно, Ауробиндо. Отвращает ханжество учеников, боящихся назвать смерть учителя смертью. Они пользуются эвфемизмом «уход», и не потому, что косная окончательность суждений противоречит полноте бытия, даже индивидуального, — признание кончины, нашептывает им трусливая бдительность, опорочит мудреца, боровшегося с законами смерти, послужит актом сдачи, документом о капитуляции. Тогда убиты и карты учеников, выходит, бедолаги связались с утопически самонадеянным мастером, вестником липовых прорицаний. Сиротки будто стыдятся учителя и сердятся на него. За безудержностью их восхвалений смущение и обида обманутых, обещали спасти и забыли на дороге, обесценив тысячи пройденных миль, в прежнем немыслимом далеке от цели.
А в ашраме Пондишери творились дивные вещи, — осаждавший нас ханыга поймал брошенную ему британцем десятишекелевую монету и уставился с изумлением, восторгом и страхом, — ведь доктрина восхитительных крайностей, от которых послушник переполнялся эмоциями, только что обуявшими попрошайку, дерзала изменить неизменяемое.
Я помню эти медитации, — еще ярче просиял оратор, ничуть не обеспокоенный, по примеру индийских хроник, несуразностями хронологии; самой беспардонной было якобы личное воспоминание об учителе, в действительности «ушедшем» полвека назад. — Пепельные утра перед жарой, а лучше вечера, и мерещится заключительный винтовой поворот (несносное давление и покоряющая невесомость, так иные кошки, говорила Мать ашрама, совершали прямо йогические подвиги, чтобы войти в контакт с людьми), когда прорежется, как не умом, но телом выполнить урок учителя. Преображение психики ведет к тому, что вместо сердца, легких, желудка возникнут очаги чудодейственной силы, управляемые сознательной волей, — да, сознательной волей. Раскроются подчиняющиеся нашим желаниям центры вибраций, первичные энергии, а не их условные заместители будут повелевать новой плотью, идея тела без органов, вымечтанная в те же годы прекрасным французом, получит размах, достойный этого замысла и гораздо превосходящий его.
Не знаю, осенит ли кого-нибудь сопоставить Ауробиндо и Антонена Арто, вероятно, те, кому дорог один, не слыхивали о другом, и обратно.
— У нас не вышло ничего, — после молчания возобновил свой монолог англичанин. Серия опрятных жестов придала паузе смысл: из левого накладного кармана френча были извлечены еще две палочки «Данхилла» вкупе с кресалом, огнивом и вспоможительным трутом, из правого — серебристая, дворянского фасона, фляжка (джентри на псовой охоте), а к ней два пузатых стаканца — ему, запасливому, не в диковинку отлавливать кроликов для устных своих одиссей, но бренди щепетильно омыл горло, и я не возражал быть 129-м в шеренге.
Почему бы нам не присесть, качнулся я корпусом в направлении харчевни на углу, фалафельно-хумусной банки со стойкой и табуретами, меня бы устроила и уличная скамейка, вытянуть затекшие ноги. Пустое, бумажным голосом отвечал говорящий, усталость обостряет восприятие, голова проясняется, если ноги утомлены, хотя до этого надо достояться, дойти (до-до-до, перевел я с английского). Уже спешил я к румынам, на присланном распорядителями билете, веленевом, бледно-ирисовом, с левкоем и желтофиолем, извилистым почерком нанесено было последнее время допуска в клуб, а все жалел расстаться с заморочивающими историями британца — повесть, читаемая по тексту, осиянному волокнистым закатом, древняя повесть об одолении тварных границ, о битве с материей, пресуществляемой в свет, об отказе от тела, должного быть лучом и волной. Гностика воспитанных в Европе индийцев, бенгальский, санскрит, Веды и «Гиту» изучил Ауробиндо в зрелости, сделав прежде своими пять западных наречий, латынь включая и греческий, и на этих языках литературу, от «Илиады» с «Аргонавтикой» до «Листьев травы», до «Озарений» юноши, которого визионерскую способность ставил так высоко, как может быть высок религиозный дар. Не укладывающиеся в европейском разуме навыки владенья собой: укушенный бешеной собакой ученик самоконтролем укротил в себе смерть, но спустя три месяца скончался в судорогах, разволновавшись на политическом митинге. Растекся прохладой вечер, в крови непьющего бродил коньячный спирт, англичанин же явно был из копилки персон, привечаемых улицей Аллен-би, двух назову перед тем, как покинуть его.