аплачу».
Первый план, который нам предстояло снять в Ялте, был предельно прост: Коля Бурляев идет вдоль берега моря. Ничего готовить для съемки было не надо. Поставили камеру, одели Колю в гимназическую шинель, велели пройти оттуда сюда. Все.
Но тут вмешался Залбштейн.
— Стоп, — сказал он. — Это не санкционигованная съемка. Мы должны получить газгешение в Совете нагодных депутатов.
— Зачем? Нас через десять минут тут уже не будет.
— Я не буду нагушать пгавила Совета нагодных депутатов. Я еду в Совет на такси. Чегез десять минут я вегнусь.
Он вернулся через пятнадцать минут. Следом за ним прикатил наряд милиции, который снес камеру с треноги, выгнал нас к чертям с пляжа, заставил потерять съемочный день.
Ко всему прочему Дмитрий Иосифович был невероятнейший враль. Врал он вдохновенно и совершеннейше бескорыстно. Когда мы еще только ехали в Ялту на выбор натуры, он потряс меня своими рассказами. У меня в это время как раз пошли камни из почек, я испытывал невыносимую, чудовищную боль (те, кто испытал это, поймут мои ощущения), вдобавок мне было стыдно признаться, что я, такой молодой, вроде здоровый, только зарплату начал получать, а нате — уже колит. В шесть часов утра я, тихо мучаясь, стоял у окна поезда Москва-Симферополь. Из двери купе высунулся Дмитрий Иосифович с кульком чего-то съедобного. У него была манера есть прямо из кулька, глубоко опуская в него лицо, чтобы не видно было, что такое он поглощает: казалось, пища, не задерживаясь, пролетает сквозным ходом из кулька в пищевод. Рассказывать свои истории он начинал прямо с середины, конца в них никогда не было, равно как и какой-либо цели, побуждавшей его к вранью.
— …И вот вхожу я к Поскребышеву, — начал Дмитрий Иосифович…
Я оторопел. Ни про какого Поскребышева я его не спрашивал, просто стоял и смотрел в окно на крымскую степь.
— …и говогю: «Доложите Иосифу Виссагионовичу, что пгишел Залбштейн». Тот говогит: «Что значит Иосифу Виссагионовичу?
Кто такой Залбштейн? Я вас не знаю!» А я ему говогю: «А вам и не нужно знать. Вы пгосто доложите Иосифу Виссагионовичу, что пгишел Залбштейн, и посмотгите, что он вам скажет». Он заходит. Чегез минуту выходит кгасный как гак. «Извините, Дмит-гий Иосифович, — говогит мне Поскгебышев, — Иосиф Виссаги-онович ждет вас». Я откгываю двегь, захожу. Иосиф Виссагионо-вич идет мне навстгечу, говогит: «Здгавствуйте, догогой мой, как дела, как здоговье!» — «Пги чем здесь здоговье, Иосиф Виссагио-нович! — отвечаю я. — Чегт знает как габотают в тылу наши заводы! Я отггузил девяносто четыге мотога, из девяноста четы-гех дошло всего семьдесят два. Остальные — бгак!» Он говогит мне: «Дмитгий Иосифович, этого не может быть!» — «Что значит не может быть?! Вы посмотгите акт!» Я даю ему акт на стол, Сталин покгывается кгаской, говогит: «Всех гасстгеляю, всех! Дайте мне список!» Я говогю: «У меня нет списков, это не моя габота! Моя габота — пгивезти мотогы, поставить их на бомбагдиговщики, чтобы бомбагдиговщики били вгага!..»
В соединении с выходящим из почки камнем это оставило неизгладимый след в моей памяти…
Залбштейн ввел меня в мир большого кинематографа.
В начале съемок, еще только прочитав мой режиссерский сценарий, он сказал: «Сеггей Александгович! Я человек с таким опытом, что вы мне можете тгебовать все, что вам в голову взбгедет. И вы все от меня получите!»
Я был озадачен. Ничего такого особенного в сценарии не было, все вроде бы крайне просто.
— Нет, вы подумайте как следует. Вот есть в этом сценагии какая-то узловая огганизатогская вещь?
— Нет, никакой такой вещи нет.
— Нет, вы еще газ подумайте. Вечег подумайте. Завтга мне скажете. Какая тут узловая огганизатогская вещь? Котогую тгуд-но огганизовать? Но я это сделаю.
Я подумал. Вспомнил, что там есть пистолет, который Бурляев засовывает себе в рот, когда собирается стреляться. Назавтра пришел к Залбштейну:
— Дмитрий Иосифович! Там у нас пистолет есть. На крупном плане всегда видно, когда пистолет не настоящий, а какое-нибудь фуфло. Достаньте настоящий.
Крайний слева — Дмитрий Иосифович Залбштейн, крайний справа — замечательный кинооператор Володя Чухнов. На съемках чеховского «Предложения»
— Какой пистолет? Гевольвег?
— Да, — говорю, — револьвер. Естественно, без патронов, но настоящий.
Зная, что он являет собой помесь гения и неполноценности, примечание «без патронов» я сделал для второй слагающей данного уникума.
— Все. Записал. Гевольвег, — гордо сообщил Залбштейн и удалился.
С тех пор, каждый раз, встречая меня в коридоре, он таинственно мне подмигивал и не забывал добавить:
— Я все помню, помню. Гевольвег.
В ответ я так же загадочно и дружественно подмигивал ему, все шло своим путем — прошел подготовительный период, собрали всех актеров, уехали в Ялту.
— Гевольвег, — не забывал говорить мне в очередной раз Залбштейн.
— Револьвер, — поддакивал я.
Съемки уже шли к концу, дело близилось к заветному кадру с револьвером, я сидел в маленькой гримерной, гримерша стригла мою шевелюру, и тут я увидел в зеркало, как открылась дверь, в комнату втиснулся и стал прямо за моей спиной Залбштейн. Он жарко дышал.
— Дмитрий Иосифович, что-нибудь случилось?
—. Сегежа, — гордо спросил Залбштейн, — таки когда вам нужен гевольвег?
— Завтра, — растерянно ответил я, уже понимая по его голосу, что услышу.
— Таки у вас его не будет.
Это был великий человек…
Когда мы выехали на съемки в Ялту, то первым делом отправился директор, который на месте должен был все организовать. Следом за ним поехали оператор и художник — готовить к съемке декорацию. И наконец, как и положено, выехали главные действующие лица — актеры и я, режиссер.
Мы с Тихоновым прилетели в один день, правда разными рейсами. Тихонов уже тогда был Тихонов, снявшийся в «Войне и мире», народный, прославленный, уважаемый и любимый.
Схожу с самолета — никто меня не встречает. Где группа, где директор — неизвестно. Матерясь вслух и про себя, еду в Ялту, начинаю ходить из гостиницы в гостиницу. Спрашиваю везде про благородного старца по фамилии Залбштейн. Не знают, не видели, не слыхали. Наконец добрался до какой-то гостиницы где-то высоко, на самой горе.
— Залбштейн? Да, есть такой. С «Мосфильма». Живет внизу.
Стучу в номер — никто не открывает. Стучу еще и еще.
Наконец дверь открывается — Залбштейн. Легкие седые волосы всклокочены, на лице — румянец, штаны спущены…
— Дмитрий Иосифович, — кричу я, — мать вашу так…
— Сегежа, у меня понос…
После таких слов спрашивать благородного старца, почему меня никто не встретил, уже бессмысленно.
— Ладно, где мы жить будем? — спрашиваю я, понимая, что дело уже идет к вечеру.
— Сегежа, все готово. Сейчас вы увидите. Это такой номег! Пгямо у бегега могя!
Пошли к берегу моря, в гостиницу «Южная». Заходим в номер на первом этаже. Окна — прямо в сад, в номере — две кровати, на них — мои товарищи, художник Леня Перцев, оператор Рома Веселер. Сначала я подумал, что Залбштейн завел меня просто с ними поздороваться. Но он сказал:
— Пойду пгинесу гаскладушку.
Я понял, что раскладушка предназначается мне. Но дорога, мотанье по гостиницам уже настолько меня вымотали, что никаких сил как-то за себя бороться уже не было. Внутренне я махнул на все рукой.
В погребальной тишине Залбштейн принес раскладушку, начал ее раскладывать, но целиком она никак в комнату не влезала.
— Сегежа, — сказал Залбштейн, — часть гаскладушки будет на балконе. Скажите, как вы хотите быть на балконе — головой или ногами?
Кто-то из моих товарищей подал голос:
— Дмитрий Иосифович, вы что, охренели, что ли? Это же режиссер!
— Что значит гежиссег? Тгудно с номегами. Это Ялта. Я же говогил: Ялта — тяжелые условия для жизни, давайте снимать дгугой город. А он — Ялта да Ялта. Вот, пожалуйста, все, что я говогил — все есть. Тгудно с номегами. Пусть живет как есть.
«От нечего делать» — моя первая павильонная съемка
— Ребята, закончили разговоры, — сказал я, — дико хочется спать.
Я улегся головой на улицу, ногами в комнату и тут же мертвецки заснул. Потом уже я узнал, что произошло дальше. Через полчаса приехал Тихонов, спросил: «Где режиссер, мне надо с ним поговорить, у нас завтра съемки». С Тихоновым мы к тому времени были едва знакомы, виделись только на пробах.
— Он в номеге, уже спит, — ответил Залбштейн.
Было только семь вечера, завтра в восемь утра съемка, ничего еще не оговорено — Тихонов настоял, чтобы его отвели ко мне. Войдя в номер, народный артист увидел мои ноги, торчащие из балкона.
— Что это?!
— Вячеслав Васильевич, я же говогил, Ялта — тгудный гогод…
— Это что, режиссер? Так он у вас спит?
— Он хогошо спит, свежий воздух, сейчас тепло, Ялта — тгудный гогод, ноги в тепле, он не пгостудится…
— Дмитрий Иосифович, вы с ума сошли! Это режиссер вашей картины!..
— Нужно что-то пгедпгинять, — сказал Залбштейн. И, посмотрев на Рому Веселера, добавил: — Вы с ним поменяетесь.
Не знаю, что Тихонов сделал с Залбштейном, но на следующий день я уже жил в люксе. Правда, по случаю всех этих бытовых огорчений мы страшно напились (съемки, естественно, никакой не было — Залбштейна опять откуда-то далеко послали). Тихонов жил в другой гостинице, он выпил с нами немного портвейна и пошел к себе отдыхать. А мы, уже без него, пустились во все тяжкие. С веселым хохотом купались, держась за колышек, в горной реке, впадающей в море — наутро поняли, что это слив городских нечистот. Пропили до копейки (буквально — осталась на троих одна копейка) все, нашли каких-то сомнительных девчушек, обещавших угостить нас портвейном, за что в ответ мы должны были рассказывать интересные истории и всячески их забавлять. Ни о каких неуставных отношениях речи и не возникало, да и какие могут быть неуставные отношения с мужиками, вынырнувшими из нечистот. Два часа мы ублажали их всяческими занимательными байками, обещанного портвейна в ответ так и не получив. Наутро, проснувшись в коре засохшего дерьма, мы вышли со своей единственной копейкой к автомату, до капли сцедили стакан газировки, выпили по три глоточка и поняли, что без Залбштейна нам не спастись.