Заинтригованный, я стал названивать по разным телефонам и наконец узнал, что будет просмотр в малом зале Союза кинематографистов. Пришел туда и действительно увидел великолепную картину, сделанную скромным, целомудренным и красивым человеком. Потом, время от времени, мы с Тарковским нудно бродили по каким-то кабинетам, убеждая начальников, что Сокуров не антисоветский верблюд, а хороший, умный, редкостно одаренный человек. Так на самом деле и было. Думаю, что художественную ценность его последующих работ заметно снизила внезапная безвкусная многозначительность отношения к самому себе и своим картинам.
…Последняя история, связанная с моими взаимоотношениями с Тарковским, забавна — до сих пор не знаю, как ее понимать.
Когда наши войска вошли в Афганистан, цивилизованный мир в очередной раз проклял великий, могучий Советский Союз, и все нормальные страны прекратили с нами какие-либо нормальные отношения. Как раз в это время раздался внезапный телефонный звонок, говорил секретарь Ермаша:
— Сергей Александрович, завтра в девять вам быть у министра.
К девяти я послушно был в приемной Ермаша. Вижу, на стуле сидит Тарковский. Его тоже вызвали на девять и тоже неизвестно зачем. По обыкновению, мы стали припоминать каждый свою жизнь, силясь понять, по какому такому общему делу мы могли сюда загреметь. Не вспомнили. Никакого общего дела у нас не было, провинности у каждого свои.
Вышел секретарь:
— Проходите.
— Кто, он или я?
— Оба.
Стало совсем страшно.
— Немедленно бросайте все дела: съемки, простой группы, не имеет значения, я все потом компенсирую. Идите сейчас же в зарубежный отдел, нам удалось договориться с Гильдией американских кинорежиссеров: вы оба едете на фестиваль в Лос-Анджелес, ты — с «Зеркалом», ты — со «Спасателем». Штаты не пустили Большой театр, ансамбль Моисеева…
Он долго перечислял, кого еще туда не пустили.
— …а вас двоих почему-то пускают. Немедленно оформляйте документы, летите туда на две недели. Вы двое, разумеется, если вас персонально утвердит госдепартамент, восстанавливаете наши отношения с их режиссерской гильдией и вообще возобновляете культурные контакты. Вы, так сказать, гонцы мира.
Мы выслушали все это, покивали головами, на выходе я неуверенно спросил Тарковского:
— Пойдем сфотографируемся?
— Охренел? Кому ты веришь? Никуда они нас не пустят…
— Как не пустят? Ермаш же сказал, что договорился!
Андрей расхохотался.
—: Помнишь, он сказал «если утвердит госдепартамент». А госдепартамент — это теперь Рейган, а Рейган точно не пустит.
— Почему?
— Рейган же актер. Представь, что у нас на место Брежнева назначили Левку Прыгунова. А у Левки какое может быть отношение к любому режиссеру? Ну, пораскинь мозгами…
Я пораскинул:
— Наверное, не очень…
— Прескверное. Он нас всех терпеть не может, поскольку считает, что мы погубили его прекрасную актерскую жизнь, в чем, кстати, отчасти прав. Поэт’ому, когда Рейгану скажут, что не пустили балет Григоровича, не пустили ансамбль Моисеева, зато вот едут два режиссера, он нам, сто против одного, поездку порубает.
Мы уже почти спустились вниз. Андрей остановился на беломраморной комитетской лестнице, помолчал и, внезапно помрачнев, добавил:
— И сделает это совершенно напрасно. Он еще не знает, какие у меня длинные руки…
Мы расстались. Действительно, через две недели пришла бумажка, что госдепартамент наши кандидатуры завернул, потому что (гениальная формулировка, зеркально повторяющая советские методы идеологической борьбы) и «Зеркало» и «Спасатель» — картины милитаристские.
Я выбросил из головы всю эту историю, поехал в Одессу на выбор натуры для «Наследницы по прямой». Как раз тридцатого апреля, в день, когда мы с Андреем по плану Ермаша должны были приземлиться в Америке, позавтракав какой-то отравой в гостиничном кафетерии, я сел в нанятое группой такси. На сиденье лежала газета с крупным заголовком на первой полосе: «Покушение на Рейгана. Неизвестный двумя выстрелами ранил президента».
Мистический образ «длинных рук» Андрея завершил недлинную эпопею наших взаимоотношений.
Точнее, взаимоотношения еще некоторое время продолжались, но уже заочно и достаточно грустно. Андрей оставил мне в наследство своего единственного ученика по Высшим режиссерским курсам — Сашу Кайдановского.
Когда пошло к тому, что Тарковский остается за рубежом, Кайдановский написал ему, что если так, то не мог ли бы он, не обижая маэстро, пойти в обучение ко мне, на что и я и он получили благословение.
Страшно было узнать о внезапной болезни Андрея, о его мужестве перед лицом смерти, о самой смерти. А за нею уже последовал всероссийский гиньоль общенационального характера с увековечиванием его памяти. Что поделаешь, Россия! Мы не знаем удержу ни в хуле, ни в хвале. Сколько при жизни Андрея отыскивалось писак, с удовольствием сочинявших про него за деньги глупости или гадости. А когда в живых его не стало — тут же обрушилось параноическое публичное восхищение, бездумное, бессмысленное, безвкусное водружение его на немыслимой высоты не то комические ходули, не то котурны. Убежден, что сам Андрей, увидь он это, ничего, кроме брезгливости, не испытал бы. Теперь уже нельзя всерьез ни говорить, ни даже думать, что у Тарковского в картинах хорошо, что хорошо, но не очень, а что и вовсе неудачно — его тоже превратили в диссидентское прометеево идолище. Это грустно, особенно когда вспоминаешь, каким он был.
Впрочем, почти одновременно с тем самым памятным звонком Андрея запах подозрительной славы донеся ко мне и с совсем другой стороны. Главным редактором Первого мосфильмовского объединения в те годы был Карен, говорили о нем как о человеке, крепко завязанном с КГБ. Вскоре после моего позорного бегства с «Последней жертвы» от Тарковского Карен, встретив меня в коридоре, сказал проникновенно-угрюмым голосом, каким принято было говорить в среде партийно-государственных киллеров:
— Зайди-ка ко мне. Есть разговор. Я дам тебе почитать один сценарий, — продолжил он уже в кабинете. — Мы проконсультировались в парткоме: товарищи высказали мнение, что ты не только сможешь — ты обязан это сделать. Тебе оказывается колоссальное доверие, тебе всего двадцать четыре года, ты самый молодой режиссер Союза, тебя взяли в мосфильмовский штат. Отнесись к предложению максимально серьезно. Это будет твой гражданский и человеческий отклик на наше доверие. Вот сценарий: титульную страницу я специально вынул. Пока для тебя она секретна. Прочти и приходи завтра.
В ужасе я взял пухлую пачку страниц, понимая, что вряд ли в такой манере мне стали бы предлагать экранизацию «Детства» Льва Толстого: наверное, здесь литература несколько иных достоинств. Еще Карен наказал мне самому зайти в партком, что я, поколебавшись и поблуждав по коридорам в его поисках, все-таки в тот же день и сделал.
Секретарь парткома (уж не помню, кто им тогда был) тем же государственно-киллерским тоном продолжил:
— Сергей Александрович! Вижу, наш сценарий вам уже передали. Мы на парткоме всесторонне обсудили вашу кандидатуру. Дело чести нашей студии снять эту картину на самом высоком художественном и гражданском уровне. Мы окажем вам всяческую поддержку. И вообще, пора бы уже подумать о вступлении в партию…
Тут я на своей шкуре почувствовал, как многолика шальная слава, сколь разнообразны и вкрадчивы ее ласки, одни прекрасны, другие ужасны, но те и другие не разделить.
Придя домой, я с волнением приступил к чтению. Оказалось, тема сценария — героическая оборона Малой Земли. Действующими лицами будущего фильма были полковник Брежнев, майор Суслов, капитан Гречко (за точность воинских званий не ручаюсь, но фамилии были именно эти). Диалоги надолго врезались в память. Политкомиссар Суслов, гневно топоча ногами, кричал в землянке на Брежнева: «Ты вчера опять в атаку бегал, шальная твоя голова! Твое дело не в атаку бегать, а здесь, в блиндаже, думать, как добить врага в Берлине!» На что Брежнев со скромным достоинством отвечал: «Дай уж я разберусь, что мое дело, а что — не мое! Бегал и бегать буду! И до Берлина в атаке добегу!»
Помимо выдающихся литературных и гражданских достоинств сценария, меня, как будущего постановщика, прельщали еще и тем, что ставить картину будет не столько режиссер, сколько Генеральный штаб, что консультантами у меня будут работать помощник Брежнева Александров и другие лица из ближайшего окружения вождя. Карен, зэковски ухмыльнувшись, намекнул, что не исключены и личные контакты с Леонидом Ильичем, что вождь в курсе этого замысла, поддерживает его и обещает всемерную помощь. Короче, только полный дуробол не понял бы, что в перспективе для меня замаячила опять-таки совсем другая жизнь, пусть и партийно-государственная, но столь же волшебно-невероятная, как и та, которую можно было обрести за арбатским нарядным столом. Встав поутру, я буду звонить помощнику Брежнева, вся студия будет подобострастно заискивать передо мной, ну а что касается квартирных и прочих бытовых проблем, то уладить их — вообще раз плюнуть.
Я провел не одно кошмарное утро, обдумывая, как же половчее отвертеться и от этого благосклонного дара судьбы. На третий день Карен вытребовал меня на студию.
— Извините, но я не могу… — начал нюнить я.
— Это почему?
— Ну, нет у меня достаточной профессиональной оснащенности. Не подниму я такую вещь! Здесь нужна такая филигранная разработка батальных сцен! Посмотрите эти вшивые мои двух-частевки. В кадре — всего-то три человека. А как я с ними измучился! И так едва разберешься, когда один в кадре слева, почему другой — справа, а тут — людские массы, морские атаки, авиация, бомбовые удары, подводные лодки, Кремль, Сталин, Рейхсканцелярия, Гитлер, Геринг, Риббентроп, Ева Браун, союзные торпедные катера… Героический подвиг народа и отдельных личностей в Великой Отечественной войне! Это опытный человек должен делать! Зачем же вы хотите скомпрометировать мной, зеленым мальчишкой, пока еще почти дилетантом, такой интересный, масштабный замысел! Нет, не могу я этого сделать!..