Очень славный был генконсул в Сан-Франциско — Зинчук, консулом по культуре был мой однофамилец — Соловьев. Однажды американский Соловьев подошел ко мне:
— Мы получили шифровку: с вами очень хочет повидаться и летит сюда знаменитейший наш мультипликатор…
— Кто?
— Как кто? Ну, вы ж должны знать! Ну, знаменитейший! Русский Дисней!
— Кто же это такой? Иванов-Вано? — спрашиваю в ужасе я.
— Нет не он.
— Кто же?
— Ну, русский Дисней!
— Хитрук?
— Нет, не он. Другая фамилия. Ну, как вы не знаете!
— Нет, не знаю, — сломался я. С ума стал сходить — не знаю.
Впрочем, разговор вскоре забылся. Я поехал куда*то в гости, возвращался поздно, в два ночи. Захожу в огромнейший холл «Холидей-Инна», мягко-мягко светят золотистые полупотушенные лампы, под ногами — ворсистый ковер, всюду цветы, дорогая мебель, по центру холла в штормовке, сцепив руки на авоське с трехкилограммовой банкой югославской ветчины, сидит какая*то фигура, от которой сразу повеяло чем*то родным. Он приподнял голову, потревоженный каким*то шумом… Боже! Это ж Котеночкин! Действительно, русский Дисней!
В душе аж расцвело. Мы обнялись, расцеловались, как братья.
— Я лечу в Лос-Анджелес, — сказал он, — на анимационный фестиваль. Узнал, что ты здесь, хотел повидаться, вот прилетел, но ты поздно пришел, а я рано приехал, ничего не видел, все тебя ждал…
— Не волнуйся! О чем ты говоришь! Сейчас такой пир устроим!
Мы поднялись наверх на бесшумном лифте. Котеночкин ошалело озирался. Рядом с моим номером стоял автомат, выдававший за определенное количество никелей банки с разными напитками — естественно, и с пивом. Я полез в карман, засунул в щель доллар с мелочью…
— Что это? — изумился Котеночкин.
— Пиво.
— Брось врать!
— Не вру. Правда, пиво.
— Что, ночью пиво?!
— Ну да.
— Чего ж ты так мало взял — три штуки?
— Так это ж рядом с номером. Потом еще возьмем.
— К черту, к черту… Ну-ка брось еще!
— Зачем?
— Не-не-не… Бросай. Вдруг кончится?
Кинули еще доллар с мелочью, с шестью банками пива зашли в номер, пока я мыл стаканы, доставал водку, какою*то закусь, смотрю, он уже вскрыл свои три кило югославской консервированной ветчины, купленной по блату в московском гастрономе.
— Ты что, обалдел? Зачем?
— Старик! Такая встреча! Твоя выпивка — закусь моя.
Вот оно, истинное благородство русского Диснея! Потом я мучился с этой ветчиной, не зная, куда ее сплавить (мы от нее еле-еле откусили). Не везти ж домой!..
Радостно было невероятно! Холодное пиво, холодная водка, порезанная ветчина — все расставили на столе. Я специально открыл окно с потрясающим видом на Окленд, на Беркли, на мириады огней внизу, сам сел к окну спиной, его посадил — лицом, чтобы он видел и меня, и все это нечеловеческое чудо.
Разлили холодную водку, подняли стаканчики. Перед тем как чокнуться. Слава сказал:
— Старик, умоляю, закрой шторы!
Я охренел: как это, закрывать такую красоту?!
— Слава, почему?
— Прошу, закрой! Раздражает!
Я задвинул шторы, и в обстановке отечественной подводной лодки мы распили бутылку водки, одну из счастливейших в моей жизни…
Однажды я посетил впервые и Англию, причем посетил ее однажды и более никогда в те советские годы там не был. Впрочем, первое ее посещение имело эффект столь мощный, что, может быть, судьба и права.
Мне позвонили из Госкино и сказали, что я лечу на фестиваль в Дублине, но что билеты будут с пересадкой. Я не был ни в Англии, ни в Ирландии, поэтому настроение было замечательное. Мне объяснили, что с пересадкой не будет никаких сложностей: в десять сажусь в самолет в Шереметьеве, в двенадцать — я в Лондоне, с выходом не спешить, выйти из салона последним и сказать: «Транзит ту Шеннон». Стыковка самолетов по времени очень точная, ждать всего минут сорок, а там уже, в Шенноне, меня встретит аж сам советский посол — наше участие в фестивале рассматривается как событие очень престижное. «Картина уже там, деньги дадут тоже там, вот вам ирландская виза, на Англию мы вам визу не делали — ни транзитную, ни какую она не нужна. Счастливо! Всего доброго! Будьте здоровы!»
Настроение прекраснейшее! Ирландия! Дублин! Джойс! Вспоминая своего соседа по рейсу в Сан-Франциско, я старался брать в поездки минимум багажа. Свой маленький чемоданчик я сдал до Дублина (откуда он со временем ко мне и вернулся).
С собой у меня вообще ничего не было, кроме изящного томика «Достоевский об искусстве» с портретом Федора Михайловича на суперобложке. Одет я был в элегантный плащ, был март, в Москве еще только предчувствие весны, а уж там*то — точно весна.
Сел в самолет. Взлетели. Почитал «Достоевского об искусстве». Принесли завтрак. Позавтракали. Самолет стал спускаться. Посмотрел в окошечко: ощущение, будто спускаемся сквозь аквариум. Это был один из самых красивых спусков, какие я только видел в бесчисленных своих полетах: вокруг висело множество маленьких облачков, словно подвешенных на разной высоте. А мы, подобно огромной рыбе, плыли между облачками сквозь толщу синего воздуха. Внизу виднелась земля: лужайки, газоны, виллы, парки… Прелесть! Чудесная страна Англия!
Садимся в Хитроу. Через этот аэропорт я уже много раз летал — приятное ощущение почти родного дома… Памятуя полученные наставления, не спешу к выходу, даю всем пройти; небрежно засунув Федора Михайловича в карман плаща, расслабленной походкой утомленного и знающего себе цену мастера иду последним, даже с дистанцией метров в двадцать, на выход. На выходе — милая девушка; с видом человека, тонко знающего глубины английского, бросаю фразу: «Мэм, транзит ту Шеннон».
Девушка смотрит на меня с виноватой улыбкой и начинает что*то долго-долго объяснять, раскланиваясь и извиняясь. Выслушиваю ее длинную речь с ласковой миной понимания, даю ей закончить, делаю легкую паузу, повторяю заученное: «Транзит ту Шеннон». Других фраз в моем лексическом запасе нет.
Девушка изумленно смотрит и вновь начинает говорить: улыбается она уже меньше — больше обращается к глубинам моего сознания. Я снова ее выслушиваю, не перебиваю, даю ей закончить, чуть помолчать и снова, тоже обращаясь к глубинам ее сознания, повторяю то, что могу сказать. Говорю уже более строго и настойчиво: «Мэм, транзит ту Шеннон». Девушка понимает, случай не из обыкновенных. Может, я плохо слышу, может, до меня плохо доходит, но чистота моего произношения ее смущает, и она в четвертый раз начинает, уже помогая себе жестами, пуча глаза и время от времени чертя в воздухе какие*то геометрические фигуры, все то же долго объяснять по-английски. Я все выслушиваю до конца, не перебиваю и опять повторяю то, что знаю: «Транзит ту Шеннон». Глаза девушки заволакиваются слезой, она куда*то уходит. Возвращается со здоровым мужиком в форме, с галунами, в фуражке, показывает на меня, что*то говорит. Мужик подходит ко мне и тоже начинает что*то говорить по-английски, опять же рисуя в воздухе геометрические фигуры. Я выслушиваю и его, затем говорю уже значительно более сухо, с достоинством и настойчиво: «Транзит ту Шеннон». «Ноу трансит ту Шеннон, ноу-ноу трансит ту Шеннон», — тоже сухо и с достоинством отвечает мужик. Понимаю, что по каким*то причинам «ноу транзит ту Шеннон». По каким причинам «ноу» и что делать в такой ситуации, совершенно не понятно. Мучительно соображая, говорю:
— Транзит ту Шеннон ноу?
— Ноу! — обрадовавшись, что я что*то понял, кричит мужик. — Ноу!
— Йес! — говорю я, напрягая до последних остатков свой английский запас. — Мен оф «Аэрофлот».
— Ноу мен оф «Аэрофлот», — говорит мужик.
— Как это «ноу»? — повторяю я, показывая пальцем, дескать, давай его немедленно.
— Ноу! — надсадно повторяет мужик.
— Как это «ноу»? — говорю я. — Дай сюда мен оф «Аэрофлот»! Мужик извлек календарь, показал, что сегодня красный день — воскресенье, по воскресеньям «ноу мен оф „Аэрофлот"».
— Транзит ту Шеннон, — говорю я.
— Ноу трансит ту Шеннон, — говорит он.
— Мен оф «Аэрофлот», — говорю я.
— Ноу мен оф «Аэрофлот», — говорит он.
Пускаю в действие третью фразу, исторгнутую из глубинных пучин подсознания:
— Их бай Лондон.
— Чего? — по-ихнему, по-английски переспрашивает он.
— Их бай Лондон.
— Паспорте, — говорит он.
Я даю ему паспорте, он листает паспорте, говорит:
— Виза Лондон ноу.
— Ноу, — говорю я, получая назад свой паспорте. — Транзит ту Шеннон.
— Ноу трансит ту Шеннон, — говорит он.
— Мен оф «Аэрофлот», — говорю я.
— Ноу мен оф «Аэрофлот», — говорит он.
— Их бай Лондон.
— Ноу бай Лондон.
Разговор закатывается в кафкианский тупик. Спасает меня чисто интонационная хваткость. Я не давал возможности ни уйти, ни на секунду прерваться. Я его вконец измочалил комбинациями из трех фраз, в отчаянии он схватил мой паспорт (как потом выяснилось, это был начальник паспортного контроля международной зоны Хитроу) и куда*то убежал. Девушка стояла в слезах у своей стойки, я нервно ходил перед ней туда-сюда, как Ленин в Шушенском, время от времени вскрикивая:
— Транзит ту Шеннон.
Девушка ничего не отвечала, только сквозь слезы покачивала головой.
— Их бай Лондон.
Девушка опять покачала головой.
— Мен оф «Аэрофлот».
Девушка опять покачала головой.
Минут через сорок, что было невероятно и что впоследствии было расценено нашими дипломатическими службами как величайшее дипломатическое чудо, вернулся в чудовищной озлобленности начальник паспортной службы и швырнул мне мой паспорт, в котором я увидел английскую визу.
— Их бай Лондон? — спросил я.
— Йес, йес, бай Лондон! — закричал он и махнул мне рукой в направлении выхода.
Я с большим достоинством перешагнул условную границу, тем самым оказавшись как бы в Лондоне. Человек немедленно попытался скрыться от меня, по-английски, не попрощавшись, но я очень строго остановил его.
— Сэр! Сэр!
Он остановился, я сказал ему: