В полутьме павильона Пашины глаза вспыхивали адским блеском.
— Заявка эта попала к Сурикову не просто так, а по договоренности Микельсена с Леонидом Ильичем Брежневым. «Раз такое желание имеется, конечно сделаем», — оттелеграфировал в Колумбию Леонид Ильич. А Микельсену хочется, чтобы картина по его роману еще и знаменовала рождение колумбийской кинематографии и чтобы в совместной работе с русскими кинематографистами обучились кинематографическим профессиям колумбийские кинематографисты.
— Ты роман читал?
— Опомнись! — махнул на меня руками Паша. — Конечно нет. Но коли написал его президент страны, то, скорее всего, это полное говно.
Тут я Паше начал верить. Это был тот редкий случай, когда комментариев и отсылок к аналогам из отечественной практики не требовалось.
— Но я ведь и начал с того, — продолжал он, — что тебе практически все равно, какая в основе фильма лежит литература. Если хочешь знать мое мнение, то я думаю даже, что роман пока читать тебе вообще не надо. Потому что есть только два режиссера в мире…
— Паша, уйди, я все это уже слышал, — начал было раздражаться я.
— Я уйду, — покорно отвечал Паша. — А ты взвесь. Полежи здесь и все взвесь. И учти, что на время работы, а это не короткое время, — это я тебе гарантирую — нам дадут такое жилье, в каком ты сроду не живал. Может быть, даже целый этаж. С жалюзи, с кондиционером и старинной латиноамериканской мебелью. Я уже не говорю о валютных суточных и квартирных.
А Паша, надо сказать, уже каким*то образом до этого исхитрился в Колумбии побывать, кажется во время работы с Жалякя-вичусом над фильмом «Это сладкое слово — свобода». Так что об этой стороне дела говорил с полной осведомленностью. Для начала он подробно описал, как выглядит песо и что можно за него купить. Затем перешел на кулинарные темы.
— Ты не представляешь, какая там жратва. Это что*то невероятное. О мандонго ты когда-нибудь что-нибудь слышал?
— Нет, — втянувшись в разговор, признался я.
— Это суп…
В отличие от содержания романа президента Альфонсо Лопеса, содержание колумбийских ресторанных блюд Паша знал назубок.
— Представь большой горшок и в нем вот такая кукурузина и полкурицы плавают. А кокорика! А шишкебаб!..
— Уйди, — попросил я.
И Паша опять покорно ушел ставить свет. Но ненадолго.
— Так вот, слушай, настоящий колумбийский шишкебаб, — продолжил он, вернувшись, — это шашлык из свинины и телятины, проложенный ананасами. Все это прожаривается на шампуре. А к этому дают вот еще такую кружку (он отмерил руками с полсебя высоты) черного пива.
И Паша снова ушел, но образы, поселенные им во мне, оказались магическими. Они по-бесовски проникли в мой мозг. Тот замкнутый круг, по которому последние дни блуждали мои мысли: квартира, деньги, семейные проблемы, своды, разводы — вдруг оказался волшебно прерван. Это же действительно, — вдруг подумал я, — елки зеленые, выход.
Съемки «Наследницы» благополучно закончились, я по-прежнему продолжал ночевать в кабинете Льва Оскаровича, только теперь по утрам шел не в павильон, а в монтажную. Но Паша не оставлял меня без присмотра и здесь. У знакомых людей за ним уже закрепилась кликуха «руководитель полетов». Заглядывая в дверь, он глухо говорил: «Шишкебаб» — и исчезал. Своего Паша добился. Сознание мое дало желанную им слабину, и, прикинув перспективы своего будущего с Колумбией и без нее, я понял, что эта шишкебабная история не фантом и не бред, а просто единственный для меня на этот период реальный жизненный выход. По Пашиному мудрому совету, так и не прочитав романа, однажды я ему сказал:
— Все, Паша. Звони Сурикову.
Паша побелел. То ли от ужаса, то ли от внезапно навалившегося на него счастья.
— Дай я хоть книжку у него для тебя сначала возьму.
— Не надо…
Так началась эта авантюра, единственная в моей жизни авантюра с политической подоплекой. Я еще не подозревал о тех космических межконтинентальных ходах, которые с нею сплетутся. Конечно же, это была не просто экранизация романа, а одна из крупнейших международных махинаций в стратегии родной империи зла. А проводником этой стратегии, жутким щупальцем, вытянутым в сторону невинной Латинской Америки, оказался я.
Прочитав со временем роман, я убедился в полном отсутствии литературной одаренности автора и какой бы то ни было художественной мысли. Зацепившись за три случайных абзаца, пяток имен и кое-какие фактуры, я жульнически вплел их в сочиненный мною вполне бредовый сюжет, не имевший к роману ни малейшего отношения, но которым я вдруг действительно всерьез увлекся.
Итак, для начала я обнаруживаю себя в салоне Ил-62 летящим в Колумбию, с паспортом, проштемпелеванным визой сроком на два года. Ощущал я себя при этом Солженицыным со знаком плюс: меня тоже как будто бы выслали из страны, но с особым заданием — вернуться на белом политическом коне и с картиной. С каждой секундой жизнь приобретала фантомный характер. Рядом с собой я видел омытые легким водочным туманом черты «руководителя полетов» Паши Лебешева, а за ним и остальных участников этого в полном смысле разведочного рейса. Со мной летел и Саша Адабашьян, которого я пригласил на картину художником. Еще — интеллигентный пожилой благообразнейший еврей по фамилии Цейтлин, с отменными манерами и готовностью положить всего себя на алтарь латиноамериканского искусства. Еще — Юра Доброхотов с легкой благородной картавостью, заведующий иностранным отделом киностудии «Мосфильм», в прошлом, говорят, не то генерал, не то полковник КГБ, когда*то высланный из Нью-Йорка за злобный шпионаж. Еще — Людмила Николаевна Новикова, милейшая женщина, толковый журналист, жена высокопоставленного дипломата, который, впрочем, при ближайшем рассмотрении оказался генерал-лейтенантом КГБ, вершившим нашу тайную политику в Латинской Америке еще с далеких военных лет. Она была не просто знакома с президентом Колумбии, а даже дружна с ним, поскольку долгие годы вместе с мужем варилась в том же самом дипломатическо-разведывательном котле. Кто ее ввинтил в нашу группу, было неведомо, числилась она в ней кинокритиком, специалистом по латиноамериканскому кино. Она и Паша Лебешев были в группе двумя стержнями, двумя электродами со знаками «плюс» и «минус». Звали мы ее все с легкой руки Саши Адабашьяна Маушка, ласкательное производное от «матушки» или «мамушки». Своих тесных связей со спецслужбами она не скрывала. Тем более что службы эти были вовсе не убого-стукаческими, а в самом деле серьезными, мощными и в высшей степени профессиональными. Во всяком случае, с уверенностью говорю, что во времена нашего пребывания в Колумбии внутреннюю политику страны примерно на равных осуществляли правительство Колумбии и опекавший нашу киногруппу первый советник посольства генерал КГБ Саша, которого по аббревиатуре его фамилии-имени-отчества все любовно кликали Гав.
До Колумбии было тридцать два часа лету. Забурели мы еще на взлете, первая посадка в Мюнхене. Не помню, как нас вытащили, веселеньких, из самолета. Вторая посадка — Шеннон, третья — Гавана, оттуда — на Ямайку, дважды пролетая над Бермудским треугольником, из Ямайки — в Перу, в Перу — пересадка на лайнер испанской авиакомпании «Иберия» и — над неведомым континентом до Боготы. Лишь невыносимые тяготы личной жизни погнали меня по этому иезуитскому маршруту. Не будь их, никогда бы не снискал я клички «свинцовая жопа», ибо за два года колумбийской эпопеи летал туда и обратно в общей сложности раз десять, и действительно каждый раз к концу полета седалище ощущалось литым куском горячего, но плотного сверхтяжелого металла.
Итак, за время полета мы успели захмелеть, проспаться, опохмелиться, еще раз забуриться в смерть, и еще раз опохмелиться, и, уже ничего не соображая, наконец приземлиться в Боготе. На летное поле мы вышли как после профилактических побоев в отечественном вытрезвителе, где иногда били по голове кирпичом, положенным в валенок. На взлетном поле нас уже ждал Гав, за которым маячил роскошный «линкольн» с красной крышей, который мы тут же окрестили «Каперузо» — «Красная шапочка». Роскошная Швова машина прикатила нас к не менее роскошному отелю, в котором нам были заказаны умопомрачительно роскошные номера. Мы еще не знали, что находимся под бдительнейшим оком разнообразных спецслужб многих заинтересованных стран, пасших нас так, что нельзя было и шагу ступить, чтобы они тут же не сообщили друг другу и собственным разведцентрам о том или другом невинном перемещении.
Переночевав на белоснежных постелях, мы спустились утром в уютнейший ресторан с восхитительным шведским столом, горой фруктов, бьющими в окна лучами солнца. После московской зимы, собачьего холода, грязи и копоти, нас окружали изумрудные горы, оазис, рай, сон, сказка.
Для начала Маушка проинструктировала меня, как вести себя с президентом.
— Маушка, — пытался перечить я, — все не так просто. Если Микельсен написал роман, значит, у него есть авторское честолюбие. И когда мы попытаемся подсунуть ему моих восемь страничек как якобы вариант экранизации авторского сочинения, я думаю, разразится дикий скандал. Боюсь, он тут же свяжется со своим корешем Леонидом Ильичем и попросит специального разрешения без суда и следствия застрелить меня из именного президентского оружия. И тот ему такое разрешение, конечно же, немедленно даст.
— Абсолютно не факт, — настаивала Маушка. — Микельсен убеждаем. Попробуем его убедить.
…И вот наступила минута, когда мы с Маушкой, после всех этих халявных обедов, изумрудных гор за окнами, белоснежной роскоши номеров оказались у Микельсена дома. Гав сам прикатил нас на «линкольне», показал, куда войти, какую кнопку нажать, чтобы без помех подняться к президенту. Сам он остался внизу, и вообще к нему домой не ходил при нас ни разу, хотя однажды, уже на съемках, которые Микельсен время от времени почитал своим присутствием, я мог видеть, что они здоровались, как люди, встречавшиеся далеко не в первый раз. Целоваться не целовались, но видно было, что хорошо знают и даже уважают друг друга.