Они вертели в руках чашечки, рассматривали их на просвет. Фарфор матово светился, хотя был и не очень старинным, но действительно очень хорошим.
— Как себя чувствует господин Брежнев? — любезно осведомился президент, засунув чашки назад в коробку.
— Леонид Ильич себя чувствует хорошо, — продолжал я сыновьим тоном, как будто последний раз видел его вчера вечером, но стараясь, чтобы уши при этом не краснели, — он, кстати, интересуется, не можем ли мы вам помочь в прокладке троллейбусной линии…
В голове при этом почему*то неприятно крутилось: «Последний троллейбус по улице мчит…»
Президент участливо выслушал про троллейбус, потом про метро и про агентство «Аэрофлота».
— Ну, разве это проблемы? Мы обязательно все решим. Обязательно. Передайте Леониду Ильичу благодарность и нашу постоянную готовность к дальнейшему плодотворному сотрудничеству.
Из обещанного умный Микельсен не сделал ровно ничего. Даже напротив. Буквально через несколько дней отдал разработку метро французам, от идеи троллейбуса вообще отказался. Что же касается агентства «Аэрофлота», то его ненадолго открыли вроде бы, но тут же и прикрыли. Так и летают отсюда туда по-прежнему, через Панаму.
Между тем работа продолжалась, надо было выбирать натуру. Но тут при упоминании о выборе натуры в тяжелых климатических условиях юга Колумбии наш благородный директор Цейтлин как*то брезгливо отмахнулся:
— Какая натура в тропиках? Я походил по местным шопам — это не шопы. У нас есть три сцены в Гамбурге. Вот на них*то мы и сделаем упор.
В ответ мне тоже захотелось кое-что ему объяснить:
— Это, знаете, для меня очень серьезно — то, чем мы здесь собираемся заниматься.
— Перестаньте меня дурачить. Какая еще натура? Что серьезно? Поймите, здесь примитивные шопы, настоящие шопы в Гамбурге.
Накануне дня отлета на выбор натуры он вообще улегся в постель:
— Я плохо себя чувствую. У меня давление.
Когда дело касается профессии, мягкость, правда, мне иногда изменяет, я свирепею, вдруг могу стать жестким и жестоким:
— Хорошо, давайте лечиться. Будем лечиться день, два, три, вылечитесь — сразу полетим.
— Нет-нет, езжайте на натуру сами, а я тут пока спокойно полежу…
Мне все это страсть как не понравилось, я пошел к Доброхотову прощупать отношение к подобному поведению по линии КГБ.
— Юра, — говорю, — это что еще за ерунда? Какие шопы? Какой Ямбург? Я на карту ставлю свою профессиональную честь. Я сюда не халтурить приехал, а сделать хорошую картину, в которую к тому же я уже вполне верю. Я хочу сделать ее всерьез… И мне нужно, чтобы те, кто со мной, тоже всерьез, без дураков, работали.
Доброхотов выслушал меня задумчиво.
— И что ты предлагаешь?
— Я с Цейтлиным работать не буду. Предлагаю, чтобы ты забрал его назад на «Мосфильм». Ты мне его впихнул, ты его и забирай.
— Ну, кто ж его отсюда может отправить? — философски заметил Юра. — У меня нет такой власти, у тебя нет такой власти.
— Юра, я знаю, вы с ним дружите, но сейчас не до вашей дружбы…
— Пойми, я в сложном положении. Мы с ним не просто друзья. Мы живем в одном доме и, больше того, — на одной площадке. Мы каждый вечер или выпиваем, или чаевничаем, у нас жены дружат, дети дружат. Но если хочешь знать мое мнение честно…
— Конечно честно.
— Тогда вот что тебе скажу. Гони ты его отсюда к ебене матери…
— Но как? — сказал я, потрясенный силой его дружбы.
— А ЭТО уже твое дело.
Я вернулся в свой номер и увидел там Гава.
— Почему мрачный? — поинтересовался Гав.
— Да вот такая история… я тут один ничего не сделаю. Сложнейшая картина, а директор не хочет работать. Я же вижу, что он нормально себя чувствует. Ну, хорошо, я ошибся, я виноват, я сам взял его. Но дальше так нельзя…
— Ты объясни, в чем дело?..
— Я буду звонить Сизову. Пусть его забирают. Пусть присылают другого.
— Так тебе отправить его назад, что ли, надо? Фу, какая ерунда. Нашел проблему. Перестань нервничать. И никому звонить не надо. Завтра он сам улетит…
Гав набрал какой*то номер, и ровно через полчаса в комнату Цейтлина вошел заботливый врач из посольства, надел ему на руку резиновый манжет. Накачал воздух из груши…
— О-о!!!
— Что? — Цейтлин побелел от испуга.
— У вас давление двести пятьдесят на сто восемьдесят. Непонятно еще, как вы живы в таком климате!
— Как! Я себя прекрасно чувствую! Я полон сил!
— Нет-нет! Лежите, лежите и не двигайтесь! У вас все сосуды одномоментно могут порваться — тут две тысячи семьсот метров над уровнем моря!
— Ничего у меня не порвется! Я здоров! Мы завтра улетаем на натуру!
— Забудьте про натуру! С вашим давлением ни о какой натуре не может быть и речи! Посольство не может взять на себя такую ответственность. Завтра в шесть утра за вами придет санитарная машина.
— Да я…
— Ну я же вижу: у вас коллапс. Только не делайте резких движений. Укладывайте чемодан тихо-тихо, медленно-медленно, щепочку к щепочке…
Назавтра в шесть часов на «Каперузе» бедный Цейтлин был доставлен на аэродром и внесен в самолет на носилках. И я еще раз понял, какая могущественная и поистине артистическая сила эти самые знаменитые советские спецслужбы.
Еще на уровне заявки на роль Б. К. был утвержден Саша Кайдановский. Микельсен заверил меня, что за актеров я могу не волноваться: всех, кто мне понадобится, он выпишет откуда угодно, и у всех будут замечательные условия жизни, и с Москвой все будет договорено.
Актеров вызывали многосложным дипломатическим путем, переправляя в Москву таинственные шифровки и получая на них такой же зашифрованный ответ. Я, допустим, писал на каком-нибудь вшивом листочке обыкновенными русскими буквами: «Высылайте, мол, Кайдановского к такому*то числу на роль барона Б. К.». Моя записка немедленно исчезала за какой*то дверью, где таинственный шифровальщик переводил ее на язык загадочных ци-ферек, точек и тире. Циферки с точечками уходили через космос, я думаю, в Москву в какой*то там их тайный центр, а из него — еще в какие*то другие тайные центры поменьше. Короче, через неделю я получил расшифрованный ответ, что Кайдановского нет и не будет. Тяжко болен. Инфлюэнца.
— Какая еще, к черту, инфлюэнца?
— Сильнейшая инфлюэнца. Никак не сможет. Ни при каких обстоятельствах.
— Да мы любую инфлюэнцу тут вылечим.
— Этого не надо. У вас самого может начаться инфлюэнца. Забудьте.
Я прижал Гава:
— Гав, включай свои рычаги. Без Кайдановского мне нельзя…
— Забудь. Там страшные обвинения.
— Какие?
— Мол, перезванивается с Тарковским, не прерывал с ним отношений, ведет себя вызывающе, не осудил решение Тарковского остаться за границей. Из-за этого у него и началась сильнейшая инфлюэнца. Сделать ничего не могу. И никто не сможет…
— А и хрен с ним, — горячился я, — ну, раз у него инфлюэнца, то и у меня инфлюэнца. Я тоже тайно болен и не знаю, смогу ли довести до конца фильм по роману президента Колумбии.
И тут в первый и последний раз за все время наших взаимоотношений с Гавом я увидел оцепенелый, оловянный его взгляд, изменившееся жесткое выражение лица. Славный обаяшка исчез на глазах. Сказана была всего одна-единственная фраза:
— Тебе я болеть очень не советую.
От одной его интонации у меня похолодела спина, и я как*то сразу сообразил, что выбрал не самое удачное время и место болеть инфлюэнцей.
— И что ты предлагаешь мне делать?
— Подумать. Мало, что ли, на родине здоровых актеров?
Я лег и, лежа на спине, не снимая ботинок, провел мучительнейших четыре дня в своем роскошном апартаменте, уставленном тропическими цветами, тупо уставившись в потолок. Перебирал в памяти актерские лица… Посоветоваться мне было не с кем — ни ассистента, ни картотеки, ни фотографий, которые можно было бы поперебирать. Да к тому же еще мне изначально забрел в голову Кайдановский, и ни о ком другом, пока писал сценарий, я и не думал, отчего поиск замены становился делом практически безнадежным.
На третий день в поисках хоть какого*то спасения я побежал к Адабашьяну.
— Позвони Никите. Ты его товарищ, соавтор… Уговори у нас сняться…
Адабашьян засомневался, но все-таки позвонил.
— Что он сказал?
— Просил передавать привет.
— Больше ничего?
— Еще просил обдумывать такие предложения загодя, заранее.
Мрак отчаяния еще более сгустился. Тут*то вдруг откуда*то и таинственно выплыло лицо Лени Филатова. Лично знаком я с ним никогда не был, ни на сцене, ни на экране, ни в одной роли его не видел. Просто однажды меня буквально на ходу кто*то познакомил с ним в фойе Театра на Таганке. И к тому же сказал: «Погляди, какая у парня выразительная белогвардейская внешность!»
И вот эта белогвардейская внешность внезапно и пришла мне на память. В работе с любым актером колоссальное значение имеет его характер, биологическая совместимость, родственность «группы крови». Если, упаси бог, несовместимость обнаруживается, то это становится ясным буквально с третьей фразы после обмена обычными «здрасьте-здрасьте», «как добрались» и «как здоровье». Уже после этого можно понять, сработаешься ли ты с актером или придется побыстрее и повежливее с ним расстаться. Но тут для этого простого, незамысловатого «здрасьте-здрасьте» нужно было провернуть колоссальную МИДовскую машину, тащить человека через пол земного шара сюда, а вдруг все зря?
С жалостливой физиономией морального калеки я притащился к Гаву:
— Есть актер. Вызывайте. Леонид Филатов.
Позже выяснилось, что у Филатова тоже одно время была инфлюэнца, но в значительно менее тяжкой форме, чем у Кайдановского. Две папки «истории филатовской болезни» лежали в КГБ, и Гаву оказалось тоже совсем непросто Леню вытащить.
Но вот настал день филатовского прилета в Боготу. Гав бодро сказал:
— Ну что? Поедем встречать?..
— Я боюсь. Ты его как бы официально встречай, а я хоть на него сначала откуда-нибудь издали посмотрю и там решу: подходить — не подходить.