На пыльном пустыре размером с километр на километр были густо напиханы палатки, где торговали всякой всячиной, но более всего — действительно серебром. От невозможного его количества после третьего или четвертого прилавка наступало отупение: серебро уже переставало вызывать какие-либо чувства, кроме скуки, нечеловеческого однообразия и полнейшего нежелания купить хоть что-либо.
К отупению от серебра добавлялось еще и отупение от жары: Лима вообще славится тем, что за год там, бывает, не выпадает ни капли дождя. Придавленные серебряной пылью, мы кругами дефилировали по рынку — прошли один раз, другой, уходить вроде было рано, машина за нами еще не пришла. Я заглянул в какую*то палатку, где торговали примитивными картинками, подобно тому, как на наших базарах еще лет десять назад торговали живописными лебедями и оленями, намалеванными на клеенке. В палатке на одной стене висела какая*то убогая и серая живопись, в углу стояли какие*то ратники с крыльями. Я лениво перебрал холсты с изображенными ратниками и оставил их, а вскоре мы ушли. Когда мы отошли метров на сто, в разморенной жаром голове шевельнулось что*то: а не видел ли я только что нечто невероятно красивое. Что же я там видел? Ведь бывает, вдруг вспоминаешь что*то удивительно хорошее и не можешь вспомнить, что именно? Мы уходили дальше и дальше, и вдруг я припомнил: я же разглядывал на холстах какие*то поразительно красивые картинки.
— Тань, пойдем-ка назад. Там что*то стояло в углу, — помнишь, я холсты перебирал, но так и не понял что.
Мы вернулись, нашли эту лавку, я увидел те же слащавые олеографии по стенам лавки, оглянулся — в углу стояли ратники. И тут я увидел их по-настоящему, не в обмороке жаркого и пыльного дурмана, и поразился: это была превосходная староиспанская живопись.
С полотна на меня глядел одетый в старинный испанский костюм господин, за ним просматривался не то блеклый пуссеновский пейзаж, не то зелено-рыжая шпалера. Господин стоял, расставив ноги, трубя в рог, на голове его была староиспанская шляпа с цветами, из-за спины поднимались крылья. Нет, это был не просто староиспанский господин, это был выдающийся староиспанский ангел! Или я сошел с ума и серебряная пылища мне до потери соображения выпудрила мозги, или передо мной стояла действительно замечательная живопись.
— Сколько стоит картина? — спросил я у хозяина лавки.
Он с недоверием осмотрел меня, махнул рукой и сказал:
— Иди-иди…
— Что значит — иди? Я спрашиваю: сколько стоит?
— Я тебе сказал — иди. Дорого!
— Что значит дорого? Сколько?
— А ты что, будешь покупать?
— Да.
— Но это очень дорого!
— Ладно! Говори сколько!
— Тридцать долларов! — гордо сказал он.
Я ждал, что он запросит тысячи полторы, две, три, десять. Наверное, он замыслил что*то особо коварное, подумалось мне.
— Нет, это действительно дорого, — опечалился я на названную им цену.
— Вот видишь! Ты же не будешь покупать!
— Конечно. Тридцать долларов! За двадцать я бы, пожалуй, взял.
— Ха, за двадцать! Это мало! Тут одной краски на тридцать долларов, да еще холст.
Холст я уже посмотрел. За очень плохо сбитым новым подрамником видна была странная изнанка старого холста.
— Ладно, — сказал я. — Ты зря ломишь цену. Так у тебя никто ничего не купит.
— Не хочешь — не надо.
Я повернулся и пошел к выходу. Латиноамериканскую манеру торговли я уже освоил и знал, что тут же он за мной непременно побежит.
— Хорошо! Давай двадцать пять, — остановил он меня.
— Кончай! Не хочешь за двадцать — вообще не куплю.
Он отдал мне за двадцать долларов эту удивительную картину, завернул ее, заклеил скотчем, и я понес покупку к машине.
Ехать по Лиме — не самое большое удовольствие. Там тогда, как у нас сейчас в Москве, куда ни двинься — чудовищные пробки. До гостиницы добирались часа полтора. Наконец приехали. Таня пошла принимать душ, я развернул обертку, раскрыл холст и окаменел. Рыночная пыль и толкотня уже на меня не давили — я увидел перед собой просто великую живопись.
Я застучал Тане в ванную:
— Таня, Таня, выйди, посмотри! Или я сошел с ума, или это что*то невозможное.
Вышла Таня. Минут с десять мы рассматривали картину. На часах было полпятого, в шесть рынок закрывался, а самолет наш завтра в девять утра. И я при этом знаю — я видел это своими глазами, — таких полотен у него в лавке, может быть, десятка полтора.
Я понял, что необходимо вернуться и купить что*то еще из этих работ. Может быть, сюда, в Перу, в Лиму, мы больше никогда не попадем.
Мы с Таней схватили такси, доехали до рынка — рынок уже закрывался. Вывалив языки на плечи, минут в десять седьмого мы добежали до лавки.
— Чего? — спросил, закрывая двери, хозяин.
— Хочу у тебя еще пару холстов купить.
Он был поражен: оптовый покупатель, видимо, попадался ему впервые.
— О! Но это тебе обойдется уже оч-чень дорого! Я, видишь ли, уже закрылся.
— Ладно, — сказал я, понимая, что он прав.
— Выбирай, но это будет оч-чень дорого!
Он пустил нас в лавку, я побежал к заветному углу и, перебрав все там стоящее, нашел поразительную пару к своему холсту, а потом еще один. Эти три картины как бы складывались в некий триптих: створками его были трубящие ангелы, а серединой — мадонна с младенцем, тоже в староиспанском роскошном платье и тоже на фоне пуссеновских небес.
— Это будет уже оч-чень дорого, — повторил хозяин. — Это будет страшно дорого.
Он запросил семьдесят долларов за обе, но я из принципа, как учил меня мой товарищ, кинорежиссер и великий собиратель живописи Соломон Шустер, дал шестьдесят. И мы разошлись, крайне довольные друг другом.
Прилетели в Москву. Как всегда, заполняем в Шереметьево таможенную декларацию. Дохожу до графы «Везете ли с собой произведения искусства?» Ставлю прочерк — «нет».
— А что это у вас? — спрашивает таможенник, указывая пальцем на крафтовые пакеты.
— Это я купил на рынке в Лиме, — честно отвечаю я.
— Откройте.
Показываю. Он смотрит: изящные холсты, старинная живопись, старинная, и, главное, видно, что живопись очень хорошей породы.
— Нет, — говорит он, — это произведение искусства. Нужно специальное разрешение.
— Ну что вы говорите? Я могу дать вам адрес этого рынка, его знают все советские туристы, все ваши «аэрофлотовцы».
— Нет. Нужна экспертиза.
Я представил себе таможенных экспертов и как*то не вдохновился перспективой их компетентного суждения.
— Я не согласен на вашу экспертизу. Я готов показать картины своему эксперту, моему товарищу, Савелию Ямщикову, выдающемуся специалисту, директору реставрационной мастерской. Вы его наверняка знаете. Пусть он и определит, что такое я привез.
Я написал расписку, что привезу им заключение от Ямщикова, мне дали сопроводительное письмо к нему с просьбой произвести экспертизу, и пропустили с холстами.
Я пришел к Савелию, дело было утром, он был еще в халате, но выслушал мою историю внимательно.
— Ну-ка, покажи картинки.
Я развернул холсты, он их поставил к свету и надолго замолчал.
— Старик, понимаешь ли, тебя объегорили, только в другую сторону.
— Это в каком смысле?
— Ну, обычно подсовывают говно вместо золота, а тебе вместо говна дали золото.
— Клянусь, это куплено на обыкновенном рынке. Там в лавке еще десяток похожих стоит. Не веришь — поезжай туда сам и купи.
— Во-первых, это выдающаяся живопись, а во-вторых, это выдающаяся старая живопись. Что ты думаешь, я не вижу, что ли?
— Да этот, который продавал, сказал мне даже, что знает художника.
— Художник при тебе писал? Ты был у него в мастерской? Ты сам это видел?
— Нет, я не видел.
— Тогда я тебе объясню, что это такое. Это староиспанская живопись, наверное ворованная, которую они втихую сбывают и потому за бесценок.
— Савелий, это невозможно. Ну, может быть, одна картинка ворованная, две картинки. А я видел целый угол, заваленный такими картинками.
— Хорошо, я прямо при тебе проделаю такой эксперимент. Вот растворитель. Он старую живопись не берет, а новую — смывает в миг.
Савелий полил вату растворителем и стремительно поднес ее прямо к глазу ангела.
— А-а-а… — завопил я. — Ты что делаешь?!
Он ткнул ваткой в холст, и под ней тут же образовалась проплешина. Савелий оторопел:
— Старик, это действительно свежая живопись! Но это грандиозная, гениальная свежая живопись!..
Потом когда я летал в Колумбию, то уже специально так высчитывал рейс, чтобы на день задержаться в Лиме и купить еще какую-нибудь вещь этого гениального художника. Я узнал и его самого, его звали Альберто Наварра. Сейчас его уже нет в живых, тогда он был глубоким стариком. По натуре он был совершеннейший бомж, наркоман. У него была дивная дочь — просто ангелица. В последние четыре года жизни он попробовал передать ей свое мастерство. Позднее я познакомился и с дочерью и купил у нее замечательный портрет уже ее работы. И это тоже была прекрасная живопись, дочь усвоила манеру отца, но того душевного безумия, широты, бесконтрольного выплеска гениальности этого перуанского Пиросмани в ее живописи уже не было…
Что же касается купленного тогда прекрасного триптиха со староиспанскими ангелами и Мадонной, то, помимо того что вещи это изумительной красоты, я очень верю в неслучайность того, что на них наткнулся. Теперь они верно хранят Божий дух, мир, душевный покой, гармонию и благополучие дома у Тани и у нашей дочери.
Триптих Наварры
Аз и Я
История, приведшая меня в Казахстан, ныне суверенный и независимый, а тогда в доброжелательнейшую и богатейшую республику невесть куда и по какому поводу исчезнувшего СССР, началась как эпизодическая, случайная и довольно забавная. Все завязалось с еще одной, третьей в моей жизни попытки фундаментальной халтуры, все с той же целью резкого выправления собственного материального положения.