А какую замечательную картину сделал Серик Апрымов! Та маленькая новеллка о шофере, дефлорирующем под машиной любимую мамину дочку, пока мать жмет на тормоза, выросла в большую, почти пазолиниевского уровня картину «Конечная остановка», отмеченную премиями на многих престижнейших международных конкурсах.
Одного человека я с курса все же отчислил — не хотел этого делать, но меня уговорил Анатолий Васильев, занимавшийся с казахскими студентами актерским мастерством. «Решайся, ну не будет из него толку, поверь», — давил меня Толя. Чтобы сохранить в мастерской Толю, я все-таки согласился. Это был Дарижан Омирбаев. Уже отчисленный, он тем не менее снял одну картину, потом вторую. Я их видел — отличные картины, тоже получившие на международных фестивалях престижные премии.
Еще одного студента — Амира Каракулова я выгнал уже почти перед выпуском на четвертом курсе. Выгнал за молодую пьяную дурость, за какую*то анашу, за скандал с кражей какой*то колбасы. Но на дорогу я ему сказал: «Поступить иначе я не могу, иначе все всё бросят, тоже начнут пить, курить анашу и воровать колбасу в магазине. Но учти: ты уже готовый, превосходный режиссер. Нормально, спокойно работай. Может быть, я даже сэкономил тебе два года».
Каракулов вообще был на курсе самым юным и самым способным. Он первым почувствовал, к какого рода режиссуре я хочу их подвигнуть. На первом же показе он поразил всех отрывком, длившимся, наверное, час, где как бы ничего и не происходило: герой (играл его сам Каракулов) бесконечно долго и бесконечно подробно просыпался, потом так же долго и подробно одевался, бродя по полутемной комнате, куда*то собираясь… Но все это было таким художественно-насыщенным действием, герой так многообразно и сложно общался с предметным безусловным миром, с такими неповторимыми подробностями раскрывался, что наблюдать за ним было непередаваемо интересно…
Несколько лет назад в Венеции я мог поздравить его с получением одного из главных призов за замечательную картину «Разлучница» — одно из самых совершенных кинематографических произведений из всех виденных мной за последнее время. Недавно я был в Казахстане, Амир вернулся из Токио, получив главный приз за новую свою работу. Меня он благодарил. И даже не столько за ученье, сколько за то, что я его выгнал. «Я сразу пришел в себя. Сразу почувствовал страшную ответственность — пошел рабочим на студию, бросил пить, стал много писать…»
Количество премий, собранных на всех фестивалях мира бывшими студентами моей казахской мастерской, выглядит иногда даже каким*то фантастически неправдоподобным, о них говорят как о «казахской новой волне».
Обучение студентов профессии началось с того, что все они стали режиссерами-практикантами на съемках «Чужой белой». Там, кстати, и они, и я ознакомились с классическим стилем казахского кинопроизводства. Разное я видел, но такое…
Назначаем съемку на девять утра. Прихожу в девять — на студии никого. В десять — по-прежнему никого. К одиннадцати кое-как начинают подтягиваться. Я мечусь, ору! Съемка! Самый ответственный этап! Первый раз выезжаем на объект!
— Обождите, Сергей Александрович… Куда ж торопиться?..
— У нас освоение объекта! Мы должны снять хотя бы двадцать пять метров.
— Какие двадцать пять метров? Ну обождите…
Короче, весь первый день собирались-собирались — со студии так и не выехали. Вечером — собрание, ору, обещаю каждого, кто опоздает, расстрелять без суда и следствия.
В девять утра на следующий день я опять на студии — нет никого, в десять — никого. К одиннадцати — начинают появляться.
— Ну обождите, Сергей Александрович… Сегодня ж первый день…
— Как первый! Вчера был первый!
— Но вчера ж мы даже не выехали. Сегодня первый день едем.
— Давно должны были уехать, вчера должны были уехать.
— При чем тут вчера?.. Сегодня уже сегодня…
В два часа наконец выезжаем. Остается четыре часа для работы. Я выскакиваю, меряю шагами площадку, прикидываю, где уложить рельсы… Почему*то все грузовики задом подъезжают к рощице.
— Что такое? Почему вы их здесь ставите? Мы здесь рельсы класть будем.
— Обождите, Сергей Александрович… Сегодня ж первый день. Нужно ж чай какой-нибудь сделать, чтобы дальше работа хорошо шла.
Расстилаются ковры, на них ставятся самовары, кладутся яблоки…
— Ребята, у нас два часа осталось!
— Ну обождите… сегодня ж первый день. Первый день — это пристрелка.
— Какая, к чертям, пристрелка! Мы уже второй день должны снимать!
— Это пристрелка. У нас называется так — пристрелка.
«Пристрелка» заключалась в том, что все укладывались на коврах на бок и пили чай.
Вечером опять собрание. Опять я ору:
— Два дня потеряли! Кто опоздает — будет расстрелян! Если увижу ковры и самовары — расстреляю самовары!
Утром, в девять — никого, в десять — никого, к двум все же выезжаем, к четырем — кладем рельсы, без четверти пять снимаем какой*то пустячный кадр. Я в истерике, больше сегодня ничего не успеваем. Поехали назад!
— Обождите, у нас же сегодня первый съемочный день… Первый кадр сняли. Столы накрыли. Барана резать будем.
Режем барана, до двух часов ночи, бараний глаз — хозяину, бараний глаз — почетному гостю, мне… Я все-таки пытаюсь кричать:
— Кого завтра не будет в девять часов…
Меня самого нет в девять часов, башка гудит… Прихожу к двенадцати…
Этот метод съемки мы как*то всем курсом пытались преодолевать и ломать, как*то двигать вперед картину.
Примерно к середине съемок начались первые перестроечные процессы. Полетели со своих стульев какие*то министры, непривычные для прежних времен статьи стали появляться в газетах.
Я прихожу на студию.
— Сергей Александрович, — говорят мне, — пройдите в кабинет к директору, вас Москва спрашивает.
— Некогда! На съемку ехать надо. Скажите, что я уже уехал.
— Это из приемной Ермаша.
Иду к телефону. На другом конце провода — Филипп Тимофеевич.
— Как дела?
— Нормально.
— Снимаешь?
— Снимаю.
— На казахском?
— На казахском.
— Переходи на русский!
— В каком смысле?
— В самом прямом.
Что*то такое, уже носившееся в воздухе, Ермаш учуял.
Картину мы заканчивали на русском языке. Приняли ее в Госкино без шума. Тихо и осторожно.
Меня вызвал Филипп:
— Старик, в Канн твоя «Чужая белая» не годится. Картина совершенно не коммерческая…
Какой там Канн! Я вообще не думал, что кто-нибудь, кроме казахов, будет ее смотреть.
— …Давай в Венецию ее предложим.
Венеция взяла «Блондинку и оспенного», картину хорошо смотрели, была замечательная пресса, но на фестивале я был лишь первую его неделю…
Кстати, Венецианскому фестивалю я обязан, помимо призов, доброго отношения, замечательных встреч, тем, что ныне жив. В то время я уже готовился к съемкам «Ассы» и собирался для выбора натуры поездить по разным городкам черноморского побережья.
— Что мы, негры, что ли, — сказал мой директор Дима Гри-зик, — жариться в поезде в курортный сезон! С ума ты сошел! Зачахнем. Каюта люкс на теплоходе — обойдем побережье, ты себе выберешь все, что тебе надо.
Мы заказали каюту, должны уже были ехать, но тут определилось, что в Венецию я еду на первую неделю фестиваля, а не на вторую, как прежде намечалось, и Дима, кляня меня последними словами, пошел сдавать билеты.
На третий фестивальный день я спустился в роскошный холл гостиницы «Эксельсиор», уставленный цветами и соломенными креслами, и услышал гул голосов:
— Нахимов! Нахимов!
Оказалось, теплоход «Адмирал Нахимов» на выходе из порта столкнулся с сухогрузом и затонул вместе со всеми пассажирами. На этом самом теплоходе в каюте люкс мы с Димой Гризиком и должны были выбирать натуру.
Уже в Москве по радио я узнал, что получил Большой специальный приз жюри. Первым моим желанием было представить этот приз в Казахстане. Была очень хорошая премьера: на сцене рядом с экраном стоял на колоночке венецианский приз.
С этого приза для казахского кино началась целая эпоха нескончаемых наград, которая, кажется, уже идет на убыль. Моих учеников, как, наверное, и всех казахов, губят два комплекса — «комплекс начальника» и «комплекс европейца».
Те, кто остался работать дома, в Казахстане, все вышли вскорости в начальники, освоили сложнейшее искусство восточных взаимоотношений со всеми ступенями чиновничьей иерархии и одно время довольно уверенно себя в ней чувствовали. Другой комплекс — сидящий в том же подсознании «почему же я — казах, а не европеец» кидает в обратную крайность. Серик Апрымов, отличный казахский режиссер, мне кажется, поехал не то в Англию, не то в Америку, но не профессором в киношколу, как позволили бы его талант и кинематографический опыт, а как абитуриент, желающий изучить язык и чужое кино. Чему он там может научиться?
Давно мыкается не то во Франции, не то в Соединенных Штатах другой замечательный мастер — Рашид Нугманов, в свое время снявший «Иглу» и «Йах-Ху», тоже учится загадочному менталитету американского режиссера.
Но все же, все же, пусть наша «казахская новая волна» и переживает сейчас не лучшие свои времена, я убежден — она не угасла. Зерно было брошено, прошло время, мы получаем те плоды, которых от зерна этого ждали. И новые всходы еще будут.
Юрий Клименко. Ореолящие попки с веерами и под вуалью
Юрий Викторович Клименко на первый взгляд — как бы принципиальный антипод и Георгию Ивановичу Рербергу, и Павлу Тимофеевичу Лебешеву. Про Калашникова я уж и не говорю. Первые двое — сильно неуравновешенные пластические гении, а этот, несмотря на невероятное портретное сходство с русским писателем Николаем Васильевичем Гоголем (причем как раз периода сожжения второго тома «Мертвых душ»), производит впечатление человека вдумчивого, рассудительного, в прямом и переносном смысле трезвого, умеющего смирять свои страсти. И все же это только внешние проявления. Как увидит уважаемый читатель, и этот портрет в книге лишь дополняет и развивает галерею диковинных операторских раритетов российского кино второй половины XX