Дивной красоты алые гипсовые колонны с искусственными синими глазами и золотыми позументами, которые замечательно придумал и воплотил вместе с Дуней Смирновой и Сережей Шутовым архитектор Юра Аввакумов для дизайна живописной выставки в «Ударнике», вышвыривались с той же ловкостью и безжалостностью, что и живопись митьков… Каким чудом Саше Блюмину удалось организовать вывоз и складирование всех наших несметных богатств, до сих пор понять не могу. Мы же с Даней Дондуре-ем, памятуя мой похабный ялтинский опыт, вновь отправились ночью на Центральный телеграф, я опять достал свое секретарское удостоверение, и после длительной бузы с телеграфистами, не желавшими принимать сочиненный нами радикальный текст, вновь требующий немедленной прогрессивной кровавой расправы и с Ваняном и с Ельциным, все же всучили его дежурному телеграфному гебисту и с сутяжной зоркостью проследили отправление по назначению: Москва, Кремль… Телеграфировали мы Горбачеву, что возмущены интригой доперестроечной партократии, по-прежнему гробящей все живые начинания. «Вы уже однажды помогли нам, — тонко наводили мы тень на правительственный плетень, — но если не поможете на этот раз, получите как результат, что из поколения, сегодня романтически верящего вам, вырастет поколение ваших практических недоброжелателей». Ну и, как обычно, подписи — «Ванька и Данька Жуковы».
Маляву отправили. С ужасом стали ждать, что произойдет дальше. Чувствовали — зарываемся. Почти по-черному. Но назад пути уже не было. Позвонили Климову.
— Безобразие, — возмутился Элем. — Собирайте пресс-конференцию, дадим всем антиперестроечным силам по соплям! Будут помнить!
День я отсыпался, вечером звоню Климову:
— Когда пресс-конференция?
— Не надо пресс-конференции…
— Почему?
— Потому что не надо.
— Как же нам быть?
— В «Ударнике» премьеры не будет.
— Почему?
— Приезжай ко мне.
Я понял, что это и есть ответ на нашу телеграмму. Приехал к Элему. Он рассказал, что ему позвонили из аппарата Горбачева, потом он беседовал и с самим Михаилом Сергеевичем, и тот попросил без особенного шума это дело как-нибудь спустить на тормозах, поскольку МК партии во главе с Ельциным жестко настаивает на том, чтобы из Москвы не устраивали неуправляемый анархический бардак.
Для меня это был удар мощи невиданной, дальше толкаться, ясно, было просто некуда. Прошла неделя, другая, третья, я наведывался к Элему, в ту пору еще принципиально и всерьез идейно состоявшему в партийных рядах, Элем проводил со мной успокаивающие воспитательные беседы:
— Понимаешь, бывают ситуации, при которых надо иметь достаточно взрослой мудрости и не всегда гнаться за мгновенным эффектным тактическим выигрышем. Есть же наверняка и у тебя более высокие соображения, более значительные планы…
Мне было стыдно признаться ему, что лично у меня никаких более высоких планов на тот момент не было. Меня подмывало провести эту премьеру. Словно бес вселился. Я был уверен, что нащупал какую*то странную жилу, для которой еще сам не мог найти подходящего определения. Кто*то сказал мне, что на Западе есть такое слово — «презентация». Сегодня оно стало третьим по частоте произнесения в обиходной речи, но тогда еще оно не звучало так исключительно гнусно и, видимо не без моего участия, с тех пор энергично пошло в ход. Если вы хотите придать любому событию вес, персональное ускорение, энергию движения к успеху, то событие это надо «презентовать». Волею судеб я оказался первым автором бесконечной череды российских презентаций. Говорю это с горечью: я эти презентации открыл «Ассой», я же потом их и пытался публично закрыть в телевизионной программе по поводу премьеры в Ленинграде «Дома под звездным небом». Но ничего закрыть мне, конечно, не удалось. К сегодняшнему же дню презентаций развелось столько, что непрезентированного чего-нибудь практически уже и нет — вся наша жизнь превратилась в сплошную презентацию какой-нибудь, увы, очередной галиматьи.
Однако ума хватило шума в прессе по поводу запрещения премьеры благоразумно не поднимать, но вой, исходивший от толпы, сначала купившей билеты, а потом вынужденной их сдать, по Москве не затихал и, более того, креп и разрастался. Из секретариата Михал Сергеевича Элему передали, что есть договоренность с МК партии где-нибудь тихонько это дело все-таки разрешить провести, пар как*то выпустить. Что значит «тихонько» — опять понять было трудно, во всяком случае, мы с Даней снова сели в машину и снова стали бессмысленно кружить по Москве, понимая, что подходящего места для этого «тихонько» в первопрестольной нет. Возвращаться опять в знаменитый Курчатник? Слишком уж далеко от центра, да и Курчатник не выдержит такого натиска, и пристойной проекции там нет… Да Курчатник к тому же почти все, что мы хотели выставить, уже видел…
Одно время возник даже безумный проект, который, быть может, и жаль, что не осуществился. Тогда еще нетронутой зоной оставался стадион имени Ленина. Когда нас привели на Большую спортивную арену, у меня сразу же агрессивно закрутились винтики, заработала увядшая было презентационная фантазия, вдруг возникла завораживающая картина стоящего посреди этой самой арены на золотом постаменте золотого гроба с золотым муляжем трупа Крымова-Говорухина; в конце каждого просмотра гроб будет накрываться золотой крышкой, и каждый желающий может, уходя, заколотить в него по обыкновенному гвоздю. Идея этой зловещей массовой финальной акции меня увлекла, но тут же оказалось, что нам просто финансово не вытянуть первоначальный взнос за аренду, хотя я и не секунды не сомневался, что деньги с избытком вернутся.
Как раз в это время Саша Блюмин, занятый тем же, наткнулся на Дворец культуры Московского электролампового завода. Когда*то там помещался театр имени Моссовета, потом — Телевизионный театр, из которого шли прямые трансляции спектаклей и кавээнов, на какое*то время там приютили кинорынок Московского кинофестиваля и вот теперь — ДК МЭЛЗ. Это здание в рабочем районе, странное и занятное порождение хитроумной сталинской фантазии, чем*то похожее на маленький Большой театр, меня совершенно восхитило. Правда, проекция там была слегка перекошена, но госкиновские инженеры обещали живо довести ее до нормальных кондиций. К тому же в ДК МЭЛЗ был тогда нормальный директор — Саша Вайнштейн, с радостью откликнувшийся на наше предложение, несмотря на то что, конечно же, прекрасно знал всю небезопасную предысторию нашей затеи.
Оставалась еще одна сложнейшая инстанция — местный райком партии. Ведь из «Ударника» нас вышибли на улицу именно партийные органы. Так что от разговора в райкоме зависело очень многое, практически — все. Секретарь райкома Парфенов оказался вполне живым и любопытным человеком и даже выразил некую готовность поддержать нас. Правда, он попросил честно рассказать все, что я знаю об этой, уже ставшей скандальной, истории. Я преданно раскололся, рассказал, что сам знал. Он предупредил, что проверит все по своим каналам, после чего примет решение, и, действительно, все слухи проверил, что было вполне естественно, учитывая меру ответственности, на него ложившейся.
— Ну что ж. Давайте рискнем, — сказал он. — Район у нас рабочий. Люди в таких районах к новому более восприимчивы, более настроены на перемены. Действуйте. Обещайте только, что все в рамках гражданского приличия, — а мы вам, чем можем, попробуем помочь.
Я с благодарностью вспоминаю его и до сих пор. Вместе с нами он вынес и вытерпел все, что он должен был вынести и вытерпеть. Сорвался он только один раз, что вполне можно понять, учитывая, как трясли нас и КГБ, и комиссии горкома, и комиссии профсоюза, и все кому не лень. Вместе с Парфеновым мы водили и гебистов, и все комиссии и подкомиссии по приему живописной выставки, подробно отвечая на вопросы типа:
— А что означает этот лопнувший презерватив?
Мы, уныло посопев, отвечали, что лопнувший презерватив означает прежде всего лопнувший презерватив, а если обязательно нужно какое*то символическое толкование, то можно понимать его как выражение одряхления изживших себя структур, в связи с чем партия и начала перестройку.
— Хорошо, — мрачно соглашались комиссии, — но почему этот рваный гондон в таком близком соседстве с изображением Ильича? Правильно ли это? Давайте договоримся так: мы не будем требовать, чтобы вы этот презерватив из экспозиции выкинули, но вы его перевесьте не менее чем на сто шагов от изображения вождя мирового пролетариата, чтобы ни у кого не могло возникнуть ненужных и оскорбительных аллюзий.
Отмеряли сто шагов, перевешивали презерватив, но ни одной из выставочных работ не уступили. Вещи нам достались тогда поразительные! По своему художественному уровню это была одна из превосходнейших выставок советского андеграунда 70-80-х. Там впервые были публично экспонированы, к примеру, превосходные работы Тимура Новикова; отдельную комнату заняла потрясающая экспозиция Аркаши Петрова с великолепным портретом Аллы Пугачевой, своеобразным признанием ей в любви. Аркаша сам постоянно сидел в этой комнате, объясняя посетителям, что есть что и как лично он, Аркаша Петров, относится к тому*то и тому*то. Другая комната была отдана портрету Леонида Ильича, про нее я потом читал в прогрессивных перестроечных газетах, что мы-де распущенно танцевали на портрете, глумились над нестрашным уже покойником, а вот поглумились бы вы над ним вчера!.. Все это было вранье.
Приехав снимать в Ялту, я увидел на главной набережной два здоровенных, на века врытых в землю бетонных основания, уродующих набережную и мешающих нам снимать.
— Что это?
— Ой, тут всегда стоял портрет Брежнева…
И мне показали чудную фотографию набережной с огромным портретом вождя при галстуке и в наградах.
— Елки-моталки, — осенило меня, — так нужно же немедленно вернуть портрет на историческое место.
Снятый в связи с перестройкой за ненадобностью оригинальный портрет, конечно же, не сохранился, во всяком случае исчез неведомо куда. У власти уже был Михаил Сергеевич, рухнувший генсек по коммунистической традиции никого уже не интересовал. А нам для съемок он был срочно нужен. Кто напишет портрет? Бросились по всем ялтинским знатокам, стали выяснять, кто писал вождя? Есть человек, признались нам в партийном горкоме, который всегда замечательно эту работу делал, живет в Си