мферополе, но года два уже как не в лучшей художественной форме, а если попросту говорить, то страшно и запойно пьет по случаю утраченной непыльной работы и высокого общественного положения.
Наши немедленно помчались в Симферополь, с утра уже ломились в дверь к маэстро, застали его в состоянии глубочайшего депрессивного похмелья, стали возбужденно кричать:
— Пожалуйста! Выручайте! За любые деньги! Нам нужен Леонид Ильич, со всеми орденами — такой, как вы его последний раз писали! Точно такой!
Он в ужасе протер глаза и изрек незабываемые слова:
— Как? Опять!!!
Для него вдруг все волшебно возвратилось на круги своя. Снова, значит, пойдут заказы? Но вот вопрос, терзался, видимо, мастер, — как же такое могло получиться? Неужели воистину взял и воскрес?
Выполненный для нас заново портрет усопшего вождя стал лебединой песней безвестного художника, последним всплеском его нешуточного вдохновения. Когда съемки были окончены, кто*то предложил нам грубо содрать возрожденный портрет граблями и на освободившееся место водрузить лозунг о перестройке и ускорении чего*то куда*то, мы ответили: «Ни в коем случае! В кощунствах не участвуем! Будем беречь историческое чувство нации! Не допустим культурного варварства!» — и, тщательнейшим образом отмачивая по сантиметру портрет от щита, бережно сложили его и привезли с собой в Москву. А когда настало время премьеры в МЭЛЗ, любовно расстелили его, как драгоценный старинный ковер, как гобелен старого мастера, на безукоризненно чистом, вощеном паркетном полу специально отведенной комнаты! А сверху Сережа Шутов поставил блестящий концертный рояль, перевязанный алыми шелковыми лентами, сходившимися по центру в торжественный бант. В печати же прочитали очередную антихудожественную ложь… Неохота отыскивать сегодня ту газету и переписывать из нее в доказательство собственной невинности всякую пасквильную гнусь, обойдусь цитированием по памяти: «Единственное, что могли придумать организаторы этого балагана и его неблагодарный вдохновитель, сам бывший примерным рабом брежневской эпохи и ее лауреатом, — это чтобы новое поколение отплясывало на его лице свой вполне дурацкий танец!» На самом же деле ничего подобного не было. Никто не плясал. Сережа Шутов, сделавший эту превосходную композицию, как бы почтил ею память ушедшей брежневской эпохи, возвышенно-ласково, ностальгически-прощально взмахнул вслед отлетающей от нас невозвратимой поре.
Билеты в МЭЛЗ, как и в «Ударнике», были расхватаны в первые же мгновения. В зале было всего восемьсот мест, мы резервировали для всяких возможных неожиданностей двести-триста билетов, и те, что оставались после удовлетворения разного рода звонков, просьб и заявок, продавали в 9 утра. Никогда не забуду ночной сквер у ДК МЭЛЗ, полный молодых ребят, ждавших открытия касс. Жгли костры, о билетах мечтали, как о чуде: а вдруг вместо ста билетов выбросят сто двадцать? Все, конечно, попасть и не рассчитывали — их каждую ночь дежурило человек пятьсот, но вдруг сегодня очередь продвинется так, что завтра повезет и тебе. С невероятным подъемом, воодушевлением выступали рок-группы: и Витя Цой, и Боря Гребенщиков, и Жанна Агузарова — все. Восемьсот мест в зале не давали тех сборов, которые могли бы быть в «Ударнике», — ребята за свои выступления не брали ничего, и единственное, чем я мог с ними расплатиться, — после концерта звать всех на банкет. Все до копейки мои постановочные с «Ассы» ушли на застолья, происходившие обычно в ресторане «Узбекистан». Тогда*то я понял, какая тяжелейшая, и финансово и физически, нагрузка — эти затяжные презентации. Нужно и лошадиное здоровье, и какие*то крутые «левые» денежные каналы — на трудовые деньги подобного еще раз никак не осилить.
Один из премьерных вечеров совпал с Пасхой. Как человек православный, хотя и не воцерковленный, я все же почувствовал какую*то неуместность наших рок-беснований в этот чистый праздник. Не хотелось повторять привычных фокусов большевистской пропаганды, для отвлечения верующих закатывающих в пасхальные вечера на всю страну концерты Аллы Пугачевой, какие-нибудь индийские боевики. Увы, о Пасхе мы заранее не вспомнили, билеты уже были проданы, отменять ничего было нельзя, паскудный большевистский метод не вдохновлял, и потому я раздобыл пленку рахманиновской «Всенощной» и велел с одиннадцати вечера и до половины первого прекратить все молодежные игрища и запустить эту пленку через динамики. Пусть все гуляют по фойе, смотрят выставку, но слушают божественную рахманиновскую литургию.
Сам я поехал в церковь, вернулся в МЭЛЗ где*то в начале первого — и увидел ситуацию почти ту же, что в памятный день у «Ударника». Милиция рвалась в будку звукостудии, будку героически оборонял Саша Блюмин, повторяя наседавшим на него одно и то же:
— Я не имею права лично прекратить трансляцию.
Позвонил Парфенов:
— Зачем вы меня обманули? Зачем устроили из молодежного мероприятия религиозный шабаш? У вас там играют религиозные песнопения.
— Побойтесь бога. Какой шабаш? Это цензурированная, на «Мелодии» записанная вещь! Светская, а не церковная! Рахманинов!
— Сейчас же прекратите!
— Никак не могу! До половины первого будет «Всенощная».
— Вы мне обещали, что все будет в рамках гражданского приличия!
— Рахманиновская «Всенощная» — вполне в рамках гражданского приличия…
Все две недели — под снегом, в мороз, по ночам — стояла эта прекрасная очередь в кассы МЭЛЗа. Никогда не забуду вдруг обнаружившегося в очереди Евтушенко — я случайно на него наткнулся, протискиваясь сквозь людей, вынес ему билет. Пришла Белла Ахатовна Ахмадулина, много еще разных, талантливых, не потерявших способность живо откликаться на живое людей.
Очень толково поработали на премьеру Яна Либерис и Ванда Глазова. В первый раз к прокату отечественного фильма был выпущен системный рекламный пакет: плакат, листовка, майки. В майках «Ассы» ребята из вновь народившегося «Взгляда» провели, по-моему, целый год в эфире — эту акцию также придумали Яна и Ванда. Покойный Влад Листьев незадолго до смерти за какие*то огромные деньги продал свою «ассовскую» майку на благотворительном аукционе.
Возникали и очень приятные для меня, трогательные неожиданности. Художники объявили конкурс на плакат к «Ассе». Мой сын Митя, которому тогда едва ли было тринадцать, тоже решил в нем поучаствовать и нарисовал ныне знаменитый рисунок с человеком, стоящим спиной к нам и к берегу, под падающим снегом, под пальмами в белом снегу. Закрытым голосованием его вариант был признан лучшим, он и стал плакатом, попал и на листовку, и на конверт грампластинки с музыкой «Ассы». Под Митиным наблюдением без всякой компьютеризации, вручную, был выполнен и огромный матерчатый плакат, занявший полстены МЭЛЗа, с этой самой прелестной картинкой, которую по ночам еще и освещали казенные прожектора.
Премьерные показы шли к концу, но толпа желающих попасть все не редела. Мы устали, не знали, как дотянуть до запланированного конца. Но наши зрители организовали что*то вроде своего комитета, вызвали нас и потребовали дополнительных ночных показов. Требование было столь решительным, что отвертеться не представлялось возможным. Собрав последние силы, нам пришлось устроить пять или шесть ночных презентаций, они начинались в час ночи, когда к «Электрозаводской» приходил последний поезд метро, и заканчивались без десяти шесть; зрители садились в первые метропоезда и электрички, ехали на работу, в институты, в школы. Незабываемы эти бесконечные ночные бдения — их атмосфера была особо волнующей.
Я уже привык к тому, что все мои фильмы пресса встречала в штыки: если и удавалось услышать доброе слово, то только некоторое время спустя после выхода фильма. По поводу МЭЛЗовской чехарды пресса тоже шла кислая, частью просто злобная. Дескать, престарелый конформист примазался к андеграунду, сосет из его честных и чистых художников соки, пьет их кровь, а доверчивый зритель принимает все за чистую монету. Мол, настоящий андеграунд — это не выступления рок-групп перед сеансом и не игра на балалайках в фойе перед сеансом. В былые времена перед сеансами пели халтурщики или забытые богом артисты — теперь до этой дешевки скатился Гребенщиков. Настоящий андеграунд — это мужество на вечных баррикадах. Конформистам этого не понять…
Дерьмо лилось справа и слева, со всех сторон, изо всех шлангов. К счастью, мы почти круглые сутки были заняты, не было ни сил, ни времени следить, откуда хлынула очередная струя и чего именно на этот раз.
Все искупал зритель — не забуду, как смотрели фильм. В моей жизни подобного не было и больше, уверен, не повторится. Ничего общего с обычным смотрением хорошего или плохого фильма на тех премьерных показах не было. Смотрели так, как смотрят футбол. С первых титров в зале поднимался свист, вопль, вой, стон, не прекращавшийся все три часа. При первых словах любой песни зал единодушно вставал, как при исполнении государственного гимна, и вслед за экраном хором пел, вторя, от начала и до конца.
Единственные мгновения передышки и отдыха в зале наступали, когда начинались куски о последних днях Павла I. Кстати, был момент, когда рука моя дрогнула и всю эту линию я чуть было не выбросил при монтаже в корзину. «Дай-ка вырежу все это к черту, — вдруг решил я, — картина станет короче, стройнее, будет смотреться на едином дыхании». И действительно, вырезал, но тут приехал Боря Гребенщиков, с которым мы должны были дописывать музыку.
— А где Павел?..
— Знаешь, Боря, я его вырезал.
— Зачем?!
— Чтобы лучше смотрелось, динамичнее…
И тут я понял, насколько Борино знание массовой зрительской психологии восприятия превосходит мои любительские догадки.
— Я тебе советую немедленно все вернуть назад…
— Как назад?! Зачем?! Кто знает всю эту историю убийства Павла?! Кто это поймет?!
— Ты бы знал, как публика обожает про все непонятное…
И действительно, на этих эпизодах с Павлом мэлзовский зритель слегка приходил в себя, передыхал, впитывал какую*то новую и неожиданную для себя историческую информацию, а дальше, передохнув в другой эпохе, с новой страстью включался в зрелище странного футбольного матча с песнями и криминальным сюжетом.