В эти премьерные дни почти ежедневно происходили пресс-конференции. Они тоже полны были подковырок, язвительных намеков. И тогда и сейчас оппоненты очень любили арифметику: «Сколько же государственных денег потрачено на это миленькое придурство?..»
Памятной деталью всех этих пресс-конференций было и забавное поведение Славы Говорухина. Он брал стул и садился в стороне от всех нас. Пока мы рассказывали о том, как понимаем «Ассу», характеры ее героев, природу их взаимоотношений, Говорухин не произносил ни звука. Когда мы иссякали, начинал он:
— У меня иная точка зрения и на фильм, и на моего героя. Картина удавшаяся. Я поздравляю ее создателей, но считаю, что сами они абсолютно не понимают того, о чем сняли картину. Это памятник выдающемуся человеку, Крымову. Я его играл. Это умница, коммерсант, предприниматель, человек завтрашнего дня. Это фигура гораздо более значительная, чем все советы министров, которые только мешали ему работать, гробили его начинания, рубили крылья. Это великолепная, мощная, трагическая фигура, значительнейший человек, которого отвергла минувшая эпоха. Ни одного дурного поступка, ну, за исключением, увы, общепринятых в этой профессиональной среде, — как я понимаю, тут имелось в виду собственно «мочение Бананана», — мой Крымов не совершил. Нельзя, конечно, сказать, что убийство Бананана — доброе дело, — продолжал мысль Слава, — но это, к сожалению, уже инерция сопротивления толкнула его, некое уголовное отчаяние, порожденное всегда враждебной к нему социальной средой, в которой все подлинно талантливое уничтожалось, уродовалось, отвергалось…
Журналисты слушали эти удивительные речи в полном остолбенении, не понимая, как тут реагировать, Слава же благородно и всегда отдельно от нас, не участвуя ни в каких рок-сумасшествиях и банкетах, удалялся в какую*то другую, более осмысленную и как бы основательную жизнь, в мудрый, светлый мир нарождающихся новейших государственных перемен. Гениальная система Станиславского и мои унылые режиссерские приставания, совокупно требующие глубокого вживания в образ Крымова, веро-366 ятно, как*то внутренне сказались и на нем. Впрочем, при чем здесь замечательный Слава? Само время переменилось, и вы сами теперь видите, во что оно превратилось…
Баобаб социализма Марксэн Гаухман-Свердлов
У Марксэна часто носом шла кровь. Тогда он вдруг останавливал свой вечный бег откуда*то куда*то, вставал и задирал голову к небу. И тут же начинал поразительно походить на монументальную трагическую скульптуру. Нечто вроде Прометея, которому еще до прилета орлов кто*то дал в нос. Так Марксэн стоял, ждал, пока остановится кровь, и о чем*то думал. О чем? Потом все-таки налетели эти твари-орлы и сожрали Марксэну печень. Он умер от рака в страшных физических мучениях. Были и мучения моральные. Всю жизнь работая, он никогда не мог заработать себе достаточно денег на жизнь. Перед смертью опять не было денег. Это страшно его угнетало. А угнетения Марксэн не любил. По природе своей он был горд и весел. Помня это и в главе про Марксэна, я не стал переделывать настоящее время на прошедшее. Да и то — Марксэн и по сию пору мое очень даже настоящее время…
Я не знаю в кино художника, более тесно, по-родственному связанного с историей России ее последних ста лет, чем Марксэн Яковлевич Гаухман-Свердлов. Он — то, что называется «кровь от крови, плоть от плоти» ее, он — и порождение социализма, и его могильщик, он впитал в себя все лучшее, что было в советском образе жизни, он свято ненавидит этот образ за всю гадость, которой тот до краев был полон. Являя собой некий особо ценный биологический реликт, некий уникальный кактус или, скорее даже, баобаб социализма, он одновременно и его серьезный, знающий всему истинную цену критик. Не буду уж говорить о том, как свято ненавидит он саму коммунистическую идею и ее почитателей, но «новых русских» ненавидит он, пожалуй, еще хлеще, еще живее. Из этого противоречия и проистекает богатство его незаурядной, повторяю, реликтовой и вполне прекрасной личности. Ни от одного из самых странных и как бы антиобщественных слагаемых своего неповторимого советского социального «я» он никогда не отрекался, в том числе и от трогательной сыновней причастности и привязанности к своей советской Родине. Нет ничего смешнее и нелепее, как представить Марксэна идейным эмигрантом. Я сам не раз был свидетелем того, как, пройдя КПП в Шереметьево, он мгновенно становился никому и прежде всего — самому себе не нужным и не интересным. Он, по-моему, даже нормальным туристом быть не мог: перешагнув границу, он словно переселяется во вселенскую пустыню и для оживления ее старается перетащить в нее все, что перетащить возможно.
Отдельного описания достойны, скажем, чемоданы Марксэна, то, что в них он везет с собой в Нью-Йорк или Лос-Анджелес. Никогда не забуду ту страсть, с которой он отстаивал на американской таможне надкусанный кусок одесской колбасы с чесноком. Никакого отношения к жадности или к расчету это, разумеется, не имело, просто он знает толк в хорошей колбасе и знает, что в Америке всего навалом, но такой колбасы с чесноком нет и не может быть.
Фото — Марксэн Яковлевич Гаухман-Свердлов
Нет более страшного таможенного преступления в Штатах, чем провоз через границу каких*то, пусть даже абсолютно чистых и идеально консервированных пищевых продуктов, а тут надкусанный кусок колбасы… Черные американские таможенники белели от ужаса, но гордый человек Марксэн, русско-еврейский социалистический буревестник, до последнего бился за этот ошметок, искренне не понимая, что это за такая великая страна, если для нее представляет опасность ввоз куска по-настоящему вкусной, на свои, на кровные купленной колбасы, и ради чего он должен обрекать себя на безвкусные и достаточно сомнительные американские химические суррогаты?..
О, насколько все-таки сложна и богата человеческая личность, взращенная социалистической Россией! Брезгливейше ненавидя все партийно-коммунистическое, он взрывается от вопроса: «Как писать ваше имя, через „е" или через „э"?» — «Какое „е"?! Энгельс вам что, Енгельс? Он — Энгельс! Я — Маркс и Энгельс. Марксэн Яковлевич Гаухман-Свердлов».
Подробностей родословной Марксэна я толком не знаю. Представляю себе волоокого нешумного красавца Якова Гаухма-на, рассудительного, чадолюбивого еврейского папу. Откуда к столь основательной фамилии прицепился еще и буйно-революционный Свердлов? Не исключаю, что семья имела какое*то отношение к политическим заморочкам коммунистов. Есть имена, намертво привязанные к тем, кому они принадлежат. Лев Толстой, например. Ясно же, что он не мог называться никак иначе. И фамилия не могла быть никакой другой. Точно так же и тут: просто биологически не мог быть не Марксэном, не Яковлевичем, не Гаухманом и не Свердловым, настолько точно выражает его сложнейшее и обаятельнейшее существо великолепная криптограмма имени-отчества и двойной полуподпольной фамилии, которую он никогда не думал ни менять, ни сокращать до разумного минимума, несмотря на глубокое свое отвращение к упомянутым вождям мирового пролетариата.
Марксэн гордо и весело прожил жизнь Марксэном, Марксэном же и умер, не став, например, ни Алсолом в честь Александра Солженицына, которого он глубоко почитал за «ГУЛАГ», ни кем другим. И дети его Марксэновичи, Марксэновичами и останутся. «И горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю…»
Когда мы еще только познакомились, впервые приехали работать в Алма-Ату, то некоторое время для острастки давили легкий форс друг перед другом, наслушавшись от доброжелателей разных легенд о том, какие мы оба, в сущности, кошмарные. Одновременно случилось и так, что оба мы, несмотря на форс, оказались злостными неплательщиками в гостинице «Отрар» — у студии были какие*то сложности по финансовой части, заплатить своими мы тоже не могли — их не было. Дней пять мы по возможности незаметно проникали в гостиницу ближе к полночи, тихонько забивались в свои номера, а с утра пораньше старались смыться в трудовые будни. Швейцары, милиционеры безжалостно отлавливали нас, по-доброму советовали: «Ребята, кончайте канитель. Заплатите. Выселят вас к хренам».
Нужно было видеть в эти дни Марксэна — гордый человек, с гордой посадкой головы, с суровой и неподкупной мужской советской манерой держать себя, — глядишь на него и думаешь: «Марксэн! Ну, вылитый Марксэн!» А тут приходилось бочком-бочком, жалко таясь, прошмыгивать гостиничными коридорами, пока наконец со студии не позвонили: «Через двадцать минут вам привезут по пачке денег. Сразу же пойдите расплатитесь за гостиницу».
Действительно, деньги привезли, я взял свою пачку, Марксэн — свою, мы достойно прошествовали в рецепцию. Первым подошел к стойке Марксэн, у него спросили фамилию, взяли деньги, выписали квитанцию. Сунув ее в карман и не дожидаясь меня, Марксэн по-прежнему гордо и прямо двинулся было в сторону ресторана, но кассирша вдруг страшно крикнула вслед: «Але! Гаухман! А когда второй платить будет?» «Какой второй?» — обернувшись, от души изумился Марксэн. «Свердлов. Вы же вроде вдвоем с ним в номере живете?..»
Вот так «вдвоем» Марксэн и прожил всю жизнь в собственной материальной оболочке, и это «вдвоем», я думаю, немало поспособствовало обаятельной сложности его внутреннего душевного устройства.
В нашем кино мало таких признанных знаменитых авторитетов-кинохудожников. Еще задолго до начала работы с ним я знал его работы, видел все картины Глеба Панфилова, с которым он одно время постоянно работал, видел на выставке его эскизы, причем более всего запомнилась тогда не живопись, а эскизная графика: это были листы, поразительные своей манерой преображать точно увиденную советскую действительность. Он брал, казалось бы, самую тупую атмосферу самой тупой советской жизни, но участием своей души и умением великолепного художника из убогой этой прозы делал невесомо воздушную, тонкую вязь графической поэтической пластики. И это, заметьте, нигде не греша ложью. Ведь всегда есть большой соблазн слегка приукрасить для вящей доходимости то, что ты любишь, в чем чувствуешь свою поэтическую силу. Достаточно в чем*то совсем немного подоврать, что*то удобно подтасовать до критерия общепринятой пошлости: втянуть животик, подложить плечики, оно и ничего как бы, на общий вкус так оно и выходит…