О, какая сцена! И все — правда! Марксэн просто набит такими историями. Его страстная, гедонистическая натура производит их в избытке. Я так живо представляю себе и этот снег, и запорошенный бушлат, и тонкие черные усики, и обладателя этих усиков, шикарно произносящего: «А вот это уж хуй тебе, каплей!»
К женской части советского населения Марксэн всегда относился, с одной стороны, с не слишком разборчивой, всегда бурной, победительной приязнью, а с другой — с серьезностью и основательностью убежденного матримониала. Он был утонченным исследователем этой области, причем совершенно не пытался поразить кого-либо своими в ней достижениями или разочарованиями, считая, что все это глубоко личное его дело. По-настоящему эта сторона его натуры целомудренно открылась мне, когда мы снимали в Алма-Ате первую массовку — эпизод киносеанса в парке культуры. Вечер, послевоенный город, под открытым небом среди старых черных деревьев, время от времени шелестящих полной летней листвой, сидят люди, смотрят кино. Камера поставлена у экрана, перед камерой — зал, человек пятьсот-семьсот массовки. Я ставил кадр, рассаживал — кого налево, кого направо, и все это время где*то в задних рядах бродила неясная мужская фигура — в шинели с погонами, в фуражке, понятно, что наш человек, подготовленный, из массовки.
— Товарищ в шинели, сядьте! — время от времени кричал я.
Фигура вжималась в зрительские ряды, но через какой*то временной интервал опять возникала и опять начинала бродить.
— Товарищ в шинели, ну сядьте же, наконец. Хотите — туда, хотите — сюда, только сядьте…
Фигура опять послушно и понимающе исчезала и опять спустя минуты возникала среди рядов. Что же это такое, наконец! Пошел навести порядок: господи, да это ж Марксэн!
— Ты чего тут?
— Старик, я по делам хожу, ориентируюсь среди массовки. В смысле женской ее половины. Есть ли что, представляющее объективный интерес…
— А шинель зачем надел?
— Чтоб тебя, старик, гражданским видом не раздражать…
Это — Марксэн. Скоро я понял и причину столь серьезной, капитальной селекционной работы. Эту сцену нам предстояло снимать неделю, он должен был по-хозяйски распределить, кто на первый день, кто — на второй, кто — на третий, всех развести, никого не обидеть и не перепутать, разработать оптимальную диспозицию начальных взаимоотношений с каждой… Такого рода съемка была для него, как для князя Андрея — поле боя при Аустерлице, где точно надо было продумать, откуда пойдет атака, когда вводится в действие резерв, где и как охватить неприятеля клещами, за чем следовала неминуемая победа! Самым трогательным во всей этой величественной рекогносцировке была простая солдатская шинель на этом маршале, надетая только затем, чтобы не отвлекать меня, не мешать мне вдумчиво и спокойно работать.
Легенды о Марксэне ходят совершенно невероятные. Человеку постороннему и в этом деле не понимающему могло бы померещиться, что Марксэн в своих отношениях с женской частью человечества бывал «неразборчив», особенно во времена «большого Гаухманова террора». На самом деле это вовсе не «неразборчивость», а неутолимая жажда познания и любопытство к жизни. Наибольшее на моей памяти волнение охватило Марксэна Яковлевича на «Ассе», когда у нас в группе появились лилипутики. И, соответственно, лилипуточки. Он ходил сам не свой, даже стал забывать о непосредственных обязанностях художника-постановщика. Не могу сказать, что мне известно что-либо насчет достигнутого им на сей раз, но вот свидетелем охватившего его юношеского волнения я был все дни съемок. Горевший в нем «огонь желаний» я ощущал всякий раз при появлении лилипуток: он становился беззащитным и робким, когда они начинали бродить, весело смеясь по поводу чего*то между собой, где*то в районе его колен.
Странные жалобы поступали на него от чужих людей, недоброжелателей. Долгое время Марксэн жил в «мосфильмовской» гостинице, которая в те дни была черным притоном. Вдруг директор этого притона позвонил мне и сказал, что собирается выселить Марксэна.
— За что?
— За антисанитарное поведение.
— У Марксэн Яковлевича такого быть не может.
— Ну, тогда объясните мне такой поступок…
— Какой?
— Мы вскрыли крышку бачка в туалете и нашли там сто семьдесят две оловянные вилки, которые к тому же оказались в поломанном и искалеченном состоянии…
— Ну и что?
— Мы убеждены, что это он сделал.
— Как?
— Не знаю как. Но мы открыли его бачок и нашли сто семьдесят две вилки. А в буфете — ни одной.
Я разыскал Марксэна.
— Какие вилки? Ну идиоты. Они же мне их и подложили.
— А зачем им это делать?
— Ну что я, их туда складывал, что ли? Конечно подложили.
— А почему такая странная подстава? С вилками?
— Что в ней особенно странного? Ничего странного нет. Я тебе говорю, что этого не делал. Они подложили…
Эта загадочная, так и не выясненная история говорит о какой*то Марксэновой тайне. Потому что если бы такое случилось со мной, я бы тут же вызвал судмедэкспертизу, попросил проверить, в своем ли я уме. Но никакого решительного противодействия со стороны Марксэна не поступило. Он просто настаивал, что сделал это не он, а его враги…
Но все это вроде как шутка, а если всерьез, то Марксэн, конечно, один из самых ярких и чистых людей, рожденных тоталитарным временем. И о коммунизме судить надо по этому благороднейшему, талантливейшему человеку. Сейчас его питает ностальгия, и, я надеюсь, она еще даст ему глотки подлинной художественной свободы, вольности, красоты. Когда я смотрю финал райзмановского «Коммуниста», понимаю, что такое коммунизм, коммунистическая идея. Когда смотрю на Марксэна, понимаю, какой непомерной сложности эпоху мы прошли, какой колоссальный тектонический сдвиг пережили потом. Но мы*то все захватили это лишь краешком, мы были скорее лишь зрителями эпохи. А вот Марксэн — настоящий великий ее участник, ее творец, ее герой, ее жертва, ее любовник, ее баобаб…