Город Вышний Волочок лежит на автотрассе Петербург-Москва, прямо на ее середине. Был вечер, в описанном уже тухлом состоянии я сидел на ступеньках гостиницы; слегка выпивший Паша бродил где-то поблизости. Вдруг прямо перед нами остановился автомобиль. Из автомобиля вышел невиданной красоты человек, весь в абсолютно белом — как мне сейчас кажется, даже и в белых башмаках. Светловолосый, высокий…
— Ой, гляди-ка, да это Каин! — воскликнул обрадованно Паша. В кино он знал всех и вся. По имени и по кличкам.
До этого с Сашей Кайдановским я знаком не был. Несколько раз мельком видел и всегда думал: до чего же он похож на молодого Смоктуновского! Потом Леонид Иванович Калашников случайно рассказал: «Да он и сам знает, что похож… Мы на „Анну Каренину" приглашали Кешу играть Каренина, у него тогда болели глаза, врачи запрещали ему сниматься, и кто-то из ассистентов привел Сашу как Кешиного дублера, он еще в Щукинском тогда учился…»
На фоне нас, задрипанных и несчастных, ослепительно белый Кайдановский сильно смахивал на внезапно сошедшего с небес ангела. Для начала ангел подошел к пьяноватому Паше:
— Павел Тимофеевич!
— Саш! А ты чего, с ним не знаком? — Павлик боднул головой в мою сторону.
Тут же на гостиничных ступеньках мы познакомились.
— Ты откуда и куда? — светски спросил Паша.
— Только что в Питере закончил съемки. Видишь, какой исключительно фраерский вид? Это я играл у Арановича… ни за что не догадаешься кого. Президента США! Вот так Сеня его себе представляет. Мы, мол, все в говне, а он исключительно — в белом. А как все закончилось, я у картины костюмчик и выкупил: у меня, видишь ли, только что родилась дочка, ей три месяца, и по этому случаю мы с женой берем ее и в первый раз едем отдыхать на юг. Все в белом!..
Пока он говорил все это, меня медленно осеняло: приехал натуральный Вараксин!
Вцепившись в его белую штанину, я запричитал:
— Саша! Послушайте! У меня к вам странная просьба. Даже, знаете, не просьба. Даже своего рода требование. У нас, видите ли, нет актера на одну из главных ролей…
— Я же вам говорю: у меня родилась дочка. Я впервые в жизни еду отдыхать. Вот костюм купил. Белый.
Но руку, цепко державшую его за штаны, я не разжимал.
— У меня дочка… — продолжал сопротивляться Саша, но уже чуть менее уверенно. — У меня чудесная жена… Я и женился-то недавно…
Через полчаса тупых препирательств Саша, уже осознавший, что отвертеться никак не получится и завтра с утра ему стоять у нас на площадке перед камерой, все-таки пытался спасти хоть что-то:
— Ну дай я до Москвы доеду!
— Чего ты там забыл? И не надо тебе никуда ехать! Мы сейчас по телефону обо всем со всеми договоримся! У тебя жена — актриса, действительно умница, я ее знаю, я ей сам все объясню, она поймет!..
— Но она так ждала!.. И потом, у меня и вещей-то с собой никаких нету, кроме этого дурацкого костюма.
— Купим. Чего не купим, возьмем в костюмерной. Мы тебя оденем, обуем!..
В итоге он все-таки жалобно отпросился только на одну ночь — туда и обратно.
— Ну сколько тебе на это времени нужно? — сам себе удивляясь, но тем не менее все более наглея, уже почти кричал на него я, мгновенно напрочь забыв, что практически незнакомый мне человек просто проезжал мимо и никому из нас абсолютно ничем не обязан. — И потом, что значит «утром вернусь»? Утро — понятие растяжимое. Смена с десяти, на гриме ты должен быть в девять…
На следующий день ровно в девять утра Саша сидел на гриме.
Забавным оказалось и само стечение обстоятельств, сопутствовавшее этой роли. Смысл жизни Вараксина состоял в том, что Вараксин безумно хотел стать чего-нибудь режиссером и всю картину пытался им стать. И Сашу на тот момент занимало единственное — то же, что и беднягу Вараксина. Потом Саша серьезно рассказывал мне:
— Знаешь, у меня в жизни было две пророческих роли: Сталкер у Тарковского — пророчество трагическое, твой Вараксин — пророчество комическое.
А я и вправду добивался, чтобы вараксинский характер получился забавным, смешным, и все время твердил про это Кайдановскому.
— Не понимаю, — удивлялся он, — я тебе что, комик?
— Саша, ты даже не представляешь себе, до какой степени на самом деле ты комик! — истерически хохоча, настаивал я.
Все дальнейшие наши с ним перипетии жизни, с художником действительно очень крупного трагедийного масштаба, почему-то вот так и строились почти на одном сплошном веселье. Годы, связывавшие нас с ним, а это почти двадцать лет дружбы, практически полностью мы прохохотали. Встречаясь, смеялись беспрерывно, по любому поводу, будто обоих щекочут. Думаю, в Сашиной судьбе наш «комический» случай вообще был особый: со всеми остальными, во всяком случае мне так казалось, был он по преимуществу сдержан, довольно строг, иногда даже надменен, во всяком случае почти всегда серьезен, бывало даже очень серьезен, что, в сущности, выглядело очень естественно и органично — все-таки «альтер эго» Тарковского. Чего уж, действительно, согласитесь, смешного в Сталкере?
Мне же было приятно видеть, что Саше нравилось сниматься у нас, хоть и играл свою роль он почти постоянно дурачась, во всяком случае очень и очень несерьезно. За время съемок мы очень с ним подружились и дружески выпили немало водки. Часто мотались на автомобиле в Москву и обратно. Саша прекрасно водил машину, и наши ночные поездки, хохот и разговоры были легки и светлы. Все чехлы в Сашиной машине были «самостроком» сделаны из белой парусины, отчего внутренность старенькой машины временами напоминала зачехленную на лето мебель в чеховской гостиной.
Когда же по «Спасателю» началось итоговое иезуитство поправок (а особое иезуитство этого случая заключалось в том, что из картины требовали не «вырезать» что-то, как то бывало обычно, а, наоборот, прояснить и доснять), все к этому отнеслись как к пусть нудной и унизительной, но вполне естественной для тех лет неизбежности. Ну и черт с ними со всеми, в конце концов! Подавитесь, сделаем, снимем, доозвучим, доклеем, переклеем, лишь бы не ухнуло в черную дыру спецхрана, в по возможности наименее изуродованном виде вышло на экран!
Один Саша отнесся к этому иначе, чем все. Тут-то, может быть даже впервые, я увидел его очень строгим, неуступчивым, упрямым, упорным, настырным, надменным.
— Не понимаю, — холодно говорил он мне, — я посмотрел первый вариант нашей картины, он мне очень понравился. Способствовать тебе в ее уродовании, потакая тупым вкусам и опасениям кого бы ни было, лично я ни при каких обстоятельствах не буду.
При всей нашей дружбе и, можно даже сказать, взаимной любви с неожиданной жесткостью он упорствовал:
— Я же тебе сказал, ну не буду я переозвучивать никаких реплик. Они у тебя все были правильные и хорошие. Ты сделал очень хорошую картину, ты обязан за нее бороться…
— Да ну их всех в задницу, — говорил я, — ты же меня знаешь. Я по природе вообще не борец. Ну не хочу я ни с кем бороться…
— Должен! Участвовать в твоем говеном пофигизме я не буду…
Что-либо менять в своей роли он наотрез отказался. Но и его попытки воспитать из меня борца-диссидента ни к чему путному тоже не привели. На какой-то момент я обозлился и уговорил (конечно же, с Сашиного согласия) Толю Ромашина переозвучить всю роль. Ромашин с фантастическим мастерством сымитировал Кайдановского, не только голос, манеру говорить — но самую суть, что даже я в монтажной путал реплики, не в силах разобрать — где кончается Кайдановский и начинается Ромашин.
Тем не менее после «Спасателя» расстались мы с Сашей очень мирно, ласково и дружески. А потом, как почти всегда бывает, беспричинно довольно долго не виделись.
Однажды, спустя несколько лет по дороге в Ленинград в поезде «Красная стрела» мы с Никитой Михалковым оказались в одном вагоне, поменяли места, съехались в одно купе, долго-долго разговаривали, просидели за разговорами далеко за Бологое, спать легли почти под утро, хмурые, невыспавшиеся выползли на перрон и в мутном ленинградском рассвете вдруг наткнулись на совершенно безумную фигуру со старым полуразвалившимся фанерным чемоданом в руках. Это был Саша Кайдановский: волосы дыбом, глаза воспаленные, словно веки прорезали бритвой — вид вполне сумасшедший. То ли он на этом же поезде в Питер приехал, то ли, наоборот, пришел, чтобы немедленно уехать в Москву.
— Саша, что с тобой? — как Добчинский и Бобчинский хором заинтересовались Сашей мы с Никитой.
— Это невозможно вам объяснить! — с крайним возбуждением выкрикнул Кайдановский.
— Что в чемодане?
— В чемодане моя режиссерская разработка «Пиковой дамы» Пушкина.
— А это с чего ты, Саша, вдруг делаешь какую-то режиссерскую разработку какой-то «Пиковой дамы»?
Оказалось, некий режиссер пригласил Кайдановского сыграть Германна в экранизации пушкинской «Пиковой дамы» и получил согласие, как я теперь понимаю, исключительно из Сашиного уважения к автору литературного первоисточника. Но после первых же съемок, как говорится, «пелена с глаз упала».
— Это — кретин, это — дебил! — продолжал кричать Саша (через какое-то время мы сообразили, что это он про режиссера). — Он вообще ничего, даже примерно, не понимает в том, что написано у Пушкина. Вы меня слышите? Понимаете? Вообще ничего! Я пытался объяснять, но он продолжал играть в режиссера, требующего от актера беспрекословного выполнения его дурацких указаний. Тогда я пошел к директору студии и потребовал немедленно прекратить этот вопиющий культурный вандализм, почему-то называемый экранизацией пушкинской повести. Я сказал, что готов научно доказать, опираясь на труды пушкинистов, что так понимать Пушкина, как предлагалось мне играть, может только законченный клинический идиот! Я потребовал остановить производство, списать все затраты на дебильность режиссуры, ну а уж если и делать «Пиковую даму», то заново, с другим режиссером и другим сценарием…
«Хорошо, — неожиданно согласился с Кайдановским директор студии, по каким-то своим тайным соображениям, — раз так, напишите сценарий сами, публично защитите его на общестудийном худсовете, и мы в порядке конкурсного обмена мнениями придем к оптимальному решению, которое и проголосуем. Тайно».